Марат Сахибгареев «Нужный в мелком, ненужный в большом» (Очерк о собутыльнике)

Марат Сахибгареев

«Нужный в мелком, ненужный в большом»

(Очерк о собутыльнике)

Молодой художник С. Звягинцев решил написать портрет Александра Леонидова. Трудно объяснить выбор чем-то, кроме личной дружбы – Леонидов в нашей литературе фигура проходная, малозначительная и по ничтожному числу выпущенных книг и по уровню дарования. Но дело сделано – кисть мастерски передала надлом человека, его слабость и усталость в момент какого-то формального торжества (в руке Леонидова целлофановая упаковка с цветами).

Все в этом профиле выдает угасание – свинцом тянущий вниз взгляд, набрякшие оглазья, рубцы – морщины над скулами, капризно поджатый рот – это истинный Леонидов, такой, каким он известен в узком кругу. Говорить о нем, как о писателе сложно, слишком мало малыми тиражами издано – но у меня все его творчество как на ладони.

Он захотел стать писателем с самого раннего детства – хотя не имел к тому никаких задатков. Презрев свое истинное предназначение, вступил на чужой путь, овладел ремесленными приемами, стал неплохим компилятором, тонким стилистическим каллиграфом. Природный ум помог выделить главные проблемы современности – казалось бы есть все… кроме таланта! Стилистически утонченные, философски насыщенные произведения Леонидова распадаются при чтении в мозаику, они лишены смыслового единства, хотя объединены единством замысла.

Видимо, внутренне чувствуя это, начинающий автор пошел по более удачному пути стилизации, упрятав свою индивидуальность в нафталин старых изобразительных средств. Например, его первая опубликованная повесть (1993 г.) – «Объятия богомола» – тем и хороша, что Леонидова в ней мало, в ней мастерская подделка под перевод китайской прозы, под восточно-переводческий вектор. «Спрятанный» Леонидов еще мог бы рассчитывать на какое-то место в приоритетах читателя.

Переход Леонидова в стадию «самостоятельности» произвел его литературный крах: когда увидели свет его бездушно-механические, поющие стальными колокольчиками соловьи, стала очевидной его литературная несостоятельность. В его произведениях нет главного – нет души, живого позвоночника теста – и как бы ремесленник не изощрялся, нагромождая все новые и новые «оригиналитеты», он не может своим мастерством заменить вдохновенное искусство художника. А художником Леонидову – увы! – не было дано стать.

Поэтические поделки Леонидова – ужасный пример механицизма, алгебраического выведения гармонии. Это формально-безупречные гомункулусы, выросшие в колбе холодного и ясного ума без малейшей примеси сердца. Социально-фельетонные, плоские как плакат (сборник «Последний привал», 1991 г.) или барственно-снисходительные, «горюющие» о непрочувствованном и неразделенном народном горе (сборник «Путешествие в поисках России», 2001 г.) стихи Леонидова «технические» (как вода бывает «живой» и «технической»).

Проза Леонидова (самый яркий образец – повесть «История болезни») отдает мертвечинкой, похожа на анатомически выпотрошенный труп, из которого вынули сердце, и выпорхнула душа – но еще можно «учить студентов анатомии».

Ломкий жизненный путь избравшего чужую стезю человека швырял Леонидова из стороны в сторону, с места на место, пока он не оказался, наконец, на тешащей его самолюбие должности литконсультанта Союза писателей РБ. Как оценить его роль в срединной гуще литературного процесса? С одной стороны, чему может научить начинающих авторов перепутавший призвания, случайный в литературе человек? С другой стороны, Леонидову присущи такт и вежливость, он не калечит ранимое писательское самолюбие, как некоторые литсотрудники. Хорошо сказал о Леонидове заметный фантаст и мыслитель В. Глуховцев: «Обычно если человек не может вам помочь с изданием, он пытается выставить дело так, что просто не хочет; а Леонидов, даже если не хочет помогать, выставит дело так, будто не может».

Нужно отдать должное – Леонидов уделяет сейчас огромное время и усердие обработке рукописей начинающих авторов, проводит для них массу сборищ и толковищ. В принципе, и его новшество – «концептуальный» анализ вместо привычного «текстологического» – могу только приветствовать. («Концептуальный» – это когда уважая автора, высказываются о принятии или неприятии произведения в целом, без редакторского карандаша, лишь в рекомендательном порядке советуя что-то изменить или добавить; «текстологический» – когда правка мелочно проникает в ткань текста, вымарывая или вставляя слова, как бы соавторствуя с писателем)

Речь о другом – уместен ли посреди литпроцесса человек, неспособный на литературную цельность, литературную всекомпиляционную самостоятельность? Человек, который очень основательно изучил «анатомию литературы», но не ее творящую душу? Человек с аналитическим, расчленяющим умом, неспособным на синтез?

Портрет С. Звягинцева отразил внутренний тупик человека, безусловную трагедию утратившего смыслы и ориентиры дельца, ситуационно выкручивающегося, приносящего в жертву свои мечты – в жертву, которую никто все равно не примет.

Когда мы пили с ним водку, Леонидов казался мне загнанным зверем. Опьянев, он заводил разговоры про «сеть интриг», про то, что «его хотят убрать» – и сам искренне верил в эту чепуху. Меня всегда удивляло колоссальное несоответствие той ненависти, которую испытывают к нему некоторые коллеги – и той скромной должности, той весьма посредственной способности к творчеству, которые у него есть. Если речь идет о зависти – завидовать там совершенно нечему, если о каком-то личном, субъективном раздражителе – тут уж сердцу не прикажешь!

«Я не претендую на публикации и гонорары, я не конкурент никому в званиях и должностях – чего же еще?!» – обычно возмущается пьяный Леонидов. Кстати, эта готовность пожертвовать атрибутами писательской гордости в обмен на обывательское благополучие, на кабинетное спокойствие лучше всего выдает отсутствие в нем писателя, «внутреннего беса» неотъемлемой авторской гордыни.

Леонидова нельзя назвать и графоманом – человеком, для которого литературная каторга слаще меда, мучительное перебирание и переписывание слов порождает невиданные наслаждения мазохистского толка. Леонидов пишет быстро, корректно, грамотно и… бездушно.

В никчемных баталиях литературной жизни никем не замеченной прошла публикация ничтожным тиражом главной и важной книги Леонидова; попытка удачно ею торгануть (все-таки бессмертен в нем этот торгаш!) заставила вынести на обложку дурацкий рекламный заголовок – «Смерть, понятие, которое иллюзорно», совершенно не соответствующий глубокому содержанию.

Александр Леонидов – слабый писатель, хиловатый публицист, совершенно не известен никому (и не нужен суетливым современникам) как великий теолог. Здесь, возможно и лежит ключ к его личностной драме, изученной мной в многочисленных воскресных попойках – его призвание и предназначение опередило свое время. Леонидов-писатель получает оклады и премии, гонорары и поощрения за ненужное и дрянное дело. Поверхностный и схематичный Леонидов-публицист вырывается в Москву и шпарит полосы в центральных изданиях, тоскливые и никчемные, слишком сложные для толпы и слишком примитивные для узкого круга специалистов.

Но глубины теологии, разверстые в трудах Леонидова, пылятся невостребованными ни коммерсанствующей, маммонизированной церковью, ни ритуализированной, буквоедской, шаманически привязанной к обряду формуляра философской наукой. Леонидов покусился на огромное – вернуть философию из области субъективизаторских расползаний мыслей-мнений к культуре доказательного мышления, от формы эссеического искусства к форме силлогической науки. Начав, как систематизатор неотомических силлогизмов, он творчески развивает их в строгую систему парадоксов бесконечности.

Если Леонидов зачем-то и приходил на грешную землю, то уж конечно не для написания бестолкового сборника «Путешествие в поисках России» и не для литературной стези. В течении лет Леонидов-писатель исчезнет стремительно, как надуманная, надутая, пустопорожняя фигура. И портрет Звягинцева отразит, возможно, для потомков не смятение дельца, афериста слова, истерзанного интригами мелкого чиновника – а неожиданно сквозь эту патину проступит образ Леонидова-теолога, ледяного, как счетная машина, логика, создавшего парадоксальную картину невидимой реальности Вселенной.

Мне, знакомому со всеми ракурсами леонидовской жизни, будет тяжело и горько, если истинное канет, а пена литературно-служебно-публицистических кипений окаменеет в виде геологических останков поверх драгоценного камня короллариев о Бесконечности. Его можно понять: за теологию пока не платят, а у него семья. Его не нужно трогать и будоражить – пусть в нем осядет муть, пусть он закончит большой теологический труд, никому пока не нужный сегодня. Пусть пишет за счет литературных фондов: он не так уж и много отъедает от литературного пирога.