Марат Сахибгареев «Преодоление себя»

Марат Сахибгареев

«Преодоление себя»

В творчестве известного уфимского беллетриста Эдуарда Артуровича Байкова, довольно скандально известного в литературном мире, на наших глазах происходит весомый перелом. Как памятно читателю, Байков много и конформистски вихлял в прежние времена, пытаясь подстроиться под «струю» основного потока, променяв культ искусства на культ успеха. За это я его много и плодотворно критиковал, всегда указывая небесталанному, в общем-то, но чересчур уж страдающему приспособленчеством автору на его шаткую мировоззренческую основу.

Как бы то ни было, но Э. А. Байков, при всех его минусах, остается одним из крупнейших стилистов и текстософов Башкортостана. На фоне бодрячкового литературного графоман-мракобесия «A-ля Леонидов и Ко» или старческих словонедержаний маразматического круга ветеранов литературного фронта (поостережемся упоминать имена, которые и так у знающих на слуху) Байков остается величиной, которой нельзя пренебрегать.

Словесное бессилие (не в виде тоже имеющего места недержания, а в силу крайней бедности, вербал-анемичности) большинства так называемых писателей, лишенных стиля вообще, оттеняет байковскую традиционалистскую архитектонику слова.

Байков заявил о себе, как о мастере тонкой техники «романского», готического стиля в произведениях 90-х годов. Отметим громадное богатство литературного языка Байкова (компьютерный анализ его текстов дал словарный запас более чем в 36000 слов, тогда как традиционно у наших графоманов в ходу около 3–5 тысяч, не более).

Если бы Байков внимательнее прислушивался к моим замечаниям, то он мог бы лучше распорядиться этим своим кладом слова, поскольку я всегда (и справедливо!) бил его (пока только морально) за окостенелость и тяжеловесность форм словесных конструкций. Счастливо избежать высмеянную мной «леонидовскую болезнь» – шизофреническое словоизобретательство, которой «лев зимой» (не иначе, как попавший в свою «зиму» из романа Альфонса Доде) позаражал молодую литературную поросль Башкортостана – этого мало для такого «классика», каким мнит себя Байков, и каким изображают его рептильные клевреты, материально и духовно от него зависимые в гадюшнике ЕврАПИ.

Я разумно замечал в его адрес, что нельзя зацикливаться на готической темпо-тектонике, нельзя замирать на окостенелом перроне уже давно ушедшей классицистской литературы, с её мелочным описательтством, неуместным ерничеством и скучным резонерством. Дарование уровня Байкова (хотя бы и доставшееся, с точки зрения личных качеств, проходимцу) должно выходить на пунктирно-многоточную тектонику современного заточенного словостроительства, заостряться в эмоциональных усилениях рационального смысла.

Байков, пренебрегая мной в своих крапивных венчиках обкуренного фимиамом олимпийца, шел своей дорогой, пока не зашел в тупик. Здесь, видимо, он все-таки решил обратиться к моему опыту, и, обдув пыль с моих публикаций, последовал их советам.

Несмотря на свору прохвостов вокруг себя, кормящихся с руки академика и питающихся отварами его вычурных словопрений, Байков, как человек, не утративший инстинкт подлинного художника, начал борьбу с собой.

Как известно, эта борьба – самая непростая в мире. Трудно сражаться с равным по силе противником. Однако новые произведения Байкова – «Время собирать» и особенно «Мизерере» ознаменовали его прощание с мрачной, затертой, как старая монета, готикой и его «здрастье!» новому в литературе.

Остросюжетные произведения, своей тематикой, как всегда у Байкова, капризно-конформистски подлаживающиеся под пристрастия толпы – теперь патриотической, лишены тяжеловесности аксаковского комода – наконец-то! Отбросив байковское кокетливое (как у путаны) подергивание за рукав патриотизма и православия, мы можем увидеть нового, сильного не только в слове, но и в словарном строе Байкова, в полной мере пользующегося силой завлекающей детективности, мистики, острой философии.

Что победит в дальнейшем – Байков-художник, или Байков-начетчик – не знаю. Это, как говорится, вопрос будущего.