Сильвические размышления XXIII: Archeologia cyberspace[385]

Сильвические размышления XXIII: Archeologia cyberspace[385]

1. В целом я придерживаюсь золотого правила, что писатель не должен вступать в дискуссию со своими критиками, но ведь правила подтверждают исключения. Хотя о моем творчестве больше писали, ограничиваясь беллетристикой, называемой в США science fiction, я повторю одно: пожалуй, чаще всего писали женщины, чем мужчины. В этом я могу ошибаться хотя бы потому, что никакой разведывательно-информационной службой я не располагаю и могу читать (о себе) то, что мне кто-нибудь пришлет, а это ведь должно быть написано на известном мне языке, здесь — английском. Чтобы еще сузить рассматриваемое поле, я, возможно, ограничусь примерами, которые когда-то появились в виде переводов в издательстве «Wydawnictwo Literackie». Две ученые дамы писали обо мне много, широко и, собственно говоря, по-научному, обе были специалистами по английской филологии, из-за чего у них встречались промахи, потому что в аналитическом азарте они забывали или не обращали внимания на то, что имеют дело с переводами, а не с оригинальной писаниной заморского автора. Зато они проявили превосходную начитанность в этой якобы философской литературе, которая достигла столь больших высот в Штатах, то есть они прикладывали мои тексты к различным лаканам, фуко, даже затронули Дерриду и последователей таких знаменитостей. Поскольку я считаю доказательства Лакана псевдонаучной болтовней, или так называемой чрезмерной компликаторикой (хотя очень модной), то и похвалы, которыми я был отмечен по-американски, показались мне мало полезными. Однако просто хорошее литературное воспитание и обычная застенчивость сделали невозможным для меня отбросить лавры, которые мне не принадлежат: ведь я не могу объяснять, что учителей этих ученых дам (кроме избранных отрывков) я никогда не читал, приняв их мудрость за дутое бесплодное мудрствование, из которого ничего (кроме славы для них) не следует, слава же — вещь мимолетная. Я же пишу не для того, чтобы придираться к неполагающимся мне почестям, а потому, что в Германии появились работы, которые дали мне возможность подумать над тем, что я, собственно говоря, делал неполные полвека. За мои работы меня включили в новый философский словарь, из чего следует, что философ, который меня туда включил, меня тоже считает философом, однако это не совсем верно. Прочитав его толстую книгу, я в конце концов пришел к убеждению, что проще всего будет сказать, будто он видит во мне личность, проектирующую нечто, что должно называться философией будущего. И не столько облаченной в костюм сюжетной science fiction: скорее, эта science fiction более science, чем fiction, составляет (Джон Кемени) область моделирования того, что в определенной, с трудом выделяющейся из моих сочинений, мере означает простор семантических десигнатов, который еще не заполнен, т. е. пространство виртуально возможно для заполнения. Таким образом, не сказать ли просто, что я проектировал предсказания, которые отчасти уже успели сбыться? Однако немецкий автор (Б. Грефрат) утверждает, что это было бы недопустимым упрощением. Так удачно сложилось, что в Германии оказались все мои труды, и даже больше книг, чем я написал, поскольку так как они быстро продавались, некоторые издатели делили их надвое, а уже эссе, которых никогда в виде компактных печатных изданий в Польше никто не печатал, появились на немецком в трех томах (это не значит, что все, поскольку я жив и пишу дальше). Таким образом, что же должна была означать эта достаточно загадочная «философия будущего»? Тождественна ли она подсказанной мною тридцать два года назад «Экспериментальной философии»? Это как раздел в «Сумме технологии». Но и это не так. К сожалению, поскольку вопрос имеет привкус дилеммы к формированию содержательного предела определения я буду приближаться медленно.

2. Сначала я позволю себе еще достаточно неопределенное наблюдение, что именно то, что я писал как дискурсивное («Философия случая», раньше в «Диалогах», потом в «Фантастике и футурологии», а также в приложениях к очередным изданиям этих книг), так и беллетристическое (отбросив произведения, возникшие раньше всего «ради хлеба», как «ad usum delphini»[386] — я здесь имею в виду в первую очередь «Астронавтов»), то, что я писал в обоих этих жанрах, не всегда предполагало какие-либо прогнозы (я был скорее принужден данным сюжетным ходом и рамками повествовательного фона к разнообразному заполнению пустой сцены объектами, каким-то образом «подходящими» ad hoc[387] к выстраиваемому «миру» — но и не только к «будущему»). Собственно говоря, то, что возникло таким способом, никогда не подвергалось рецензентами «испытаниям на выносливость», на достоверность, на какой-нибудь веризм. Проще говоря, никто в то время, когда появлялись отдельные книги, не допускал мысли, будто бы я не только просто представлял себе миры или существование в этих мирах, возможное для достижения (скажу вновь по-модному — «виртуальные» миры), но все это трактовалось как лучше или хуже выполненный развлекательно-фантасмогорический продукт, который ни с каким видом «technology assessment»[388] не породнится, а точнее: с тем, который может быть, и который может вызвать превосходные и одновременно кошмарные последствия, породниться наверняка не сумеет. Я здесь стараюсь просто объяснить, что то, что было как бы чисто поверхностной фабулой, бывало прочитано как просто фабула «типичной» или «не очень типичной» SF, а чтобы там что-то могло крыться такое, что будущее осуществит в своем развитии, и что, возможно, даже земную жизнь поставит на дыбы, повернет, перевернет подобно тому, как расщепление атома перевернуло чувство, позволяющее более или менее отличать жизнь от апокалипсиса — это никому даже не пригрезилось. Попробую еще иначе, ибо здесь собака зарыта.

Представьте себе зал Сорбонны XVIII столетия и кого-то непрошенного, взобравшегося на кафедру и говорящего о джамбо-джетах, о hardware и software[389], о виртуальном пространстве (тут уже от своей фантомологической терминологии я вынужден отказаться, потому что мир меня одолел и раздавил мое первенство). Кто из слушателей будет в состоянии понять, что это никакие не сказки, а тезисы преподавателя об измельчении онтологии как философской категории «техникой», можно ли это вообще через мгновение как-то объяснить всерьез? Скорее всего этого самозванного проповедника выкинули бы за дверь почтенного заведения, а если бы на улице он болтал по-прежнему (так же, как я продолжаю болтать), то воспитанные люди обходили бы его, замкнувшись в своем благоразумном молчании. Ведь так было. В лучшем случае я мог бы быть замечен польским философом, который достаточно мягко со мной обошелся, ибо ни к какому позорному столбу меня не ставил, только с усмешкой пренебрег и объяснил мне (вслед за Мерло-Понти), что в философии ни после каких-либо научных открытий, ни после революций ничего не может измениться ни на волос. Таким образом, благодаря упомянутому немцу, я теперь вижу, что если говорить с абсолютно любой серьезной детальностью о том, чего еще нет нигде, и о чем ни один серьезный авторитет как о бытии осуществимом нигде с уверенностью не говорит, то вся эта речь оказывается болтовней через закрытую форточку для китайского народа, болтовней, коротко называемой пустословием, и все. И только когда из бездны небытия начнут потихоньку, по частям, смутно вырисовываться первые контуры того, что, как фантазматы, было принято отрицательно, признают, что то, что вырисовывается, действительно существует, и даже наделят это (вынужденно) новыми названиями, например, «виртуальной реальностью», но о той хромой собаке не вспомнят. И опять: речь не о том, что не вспомнят, и что тот, кто залезал на кафедру, был не выслушанным прогностиком или непризнанной Кассандрой. Дело не в этом, ибо речь идет не о каких-то изобретениях вроде, например, самолета братьев Райт или телефона Эдисона.

О таких возможных объектах говорила футурология, и это либо сбывалось, либо нет. В то же время «философия будущего» как любая «обычная нормальная» философская системная школа должна иметь разделы: онтологию, эпистему, а также этику. И потому толкования должны показывать онтические, познавательные и, в конце концов, этическо-моральные последствия, как производные изменений, которые в момент их объявления нисколько не были для всех вероятны. Более того, они не могут быть даже поняты, не могут быть приняты за высказывания, которые, быть может, в другой форме, но в самом корне похожи на тождественности, и могут исполниться, причем быстрее, чем думает тот, кто их родил в своей голове и хочет ими попотчевать других. Словно все уже было сказано, но ничего не было понято, следовательно, ни за прогноз возможной фальсификации, ни за логическое доказательство определенной «невозможности реализации чего-нибудь» не могло быть принято.

3. Пригодилась бы пара примеров. Итак, сначала, сорок лет назад, в первом разделе моих «Диалогов» я представил в виде диалога доказательство невозможности «телеграфирования человека» (о чем еще наполовину шутливо, под чисто информационном углом упоминал Норберт Винер), и тем самым невозможности личностного продолжения умершего благодаря восстановлению «из атомов». Поскольку профессиональные философы уже сейчас занимаются такими проблемами в США и в Англии, мой немец привел их выводы, вспоминая о моем первенстве: теперь это уже серьезное дело, а не, как говорил польский философ, какая-то бессмысленная навязчивая идея. (Что попросту значит, что, если бы кто-то не из числа экспертов в математике сто пятьдесят лет назад сунулся куда-то с бесконечными, бесчисленными и еще сверхбесконечными множествами, то вместо лавров получил бы по шее от швейцара учебного заведения и вылетел бы за его двери с надлежащим ускорением: ведь даже о теории Кантора спорили, и спор продолжается до сих пор). Я же писал о «фантомологии», но также никто не отозвался, словно я это заявил на санскрите, и последствия, которые я провозглашал уже в форме производных слов из области этики и онтологии, а также эпистемы, тоже были обезврежены успешным молчанием «экспертов от всего». А когда я написал, что Космос может возникнуть благодаря колебаниям вакуума, это было сказано мною в шутку, пока один физик, то есть знаток дела, независимо (ибо разве он читал SF) не провозгласил то же самое как дерзкую гипотезу. И так далее, господа, а теперь дошло до того, что уже совсем не беллетристический прогноз развития биологии до 2060 года, который я написал по просьбе Польской академии наук пятнадцать лет назад, начал осуществляться. Этот прогноз река истории в Польше унесла в никуда, поскольку, едва я послал его в Варшаву, «разразилась» первая «Солидарность» и у поляков в голове были вещи поважнее, чем пара— и трансбиотехнология, а также биоэтика, все же не надо мне верить на слово. Этот прогноз появился в конце концов на немецком[390] в антологии новелл SF, то есть наихудшим из возможных образом, ибо его никто не заметил (SF — это слово, предупреждающее о большой помойке). Кто желает — но никто не захочет в рыночной стране — может убедиться и сравнить в рамках компаративистики этику традиционную и взбудораженную вторжением во все живые организмы инструментализма, манипулирующего базой наследственности (что породило комитеты «про» и «контра», демонстрации, пикеты, споры ученых и колоссальные инвестиции таких корпораций, как «Gentech», а их уже больше, чем пальцев на руках и ногах, и из области растений, различных там дрожжей и мышей они перенеслись на эмбрионы человека).

4. Я многократно писал о последствиях биотехнологии, и для ПАН, и не для ПАН, дискурсивно и беллетристически, серьезно и гротескно, чтобы кошмар, проиллюстрированный моими образами, как-то подсластить или ослабить, но наверняка и это было излишне, поскольку даже если бы я писал, разрывая одежду и вырывая у себя in publico foro[391] остатки волос, все равно ни одна собака и т. д. ни малейшего внимания на это не обратила бы. Б. Флесснер, в свою очередь, в одиннадцатом томе «Zukunftsforschung»[392] описал «Archeologie Cyberspace», библиографическими сопоставлениями демонстрируя, что едва признанный за открывателя Cyberspace панков Гибсон родился, Лем уже об этом Cyberspace писал, причем не в жанре science fiction. Но имеет ли это какое-либо значение? Философия будущего должна заниматься последствиями открытий, которые не открыли, хотя уже где-то, в какой-то основе науки, они начинают прорастать, и над ними уже стоят инвесторы большого капитала, а мои достижения, предупреждения, предостережения и привлечения гроша ломанного не могут стоить. Надо добавить — это абсолютно типичное, совершенно нормальное положение дел. Тяжелый серый металл, составленный из кусочков в единое целое, превратит города в звездное пламя, развеет на тысячи миль невидимую смерть, отравит необратимо внуков внуков? Ведь еще в первой половине XX, все еще господствующего, века легче было бы поверить в «Сезам, отворись», в волка, что съел бабушку, в Золушку, не так ли? И аналогично обстоит дело с тем, что кто-то будет на Луне ударять клюшкой для гольфа мячик для гольфа. Таким образом, вся эта все еще не признанная философия будущего должна готовить человечество к тому, что будет с его судьбой, то есть с ним самим в XXI веке и в третьем тысячелетии, но она абсолютно не подходит как поле для возделывания отшельнику, не понятому, читаемому, конечно, но так, словно он старался сигнализировать о прелестях и опасностях какими-то невыразительными способами мима, или же просто был полностью нем. Философия будущего — это предмет, не преподаваемый нигде: зато — удивительное дело — я признаю: где дрова рубят — там щепки летят: так вот щепки, в форме придурковатой и бесплодной SF летят, но дров нигде увидеть нельзя. В последнем номере «New Scientist» я читал восторги по поводу оригинальности автора, который придумал жителей звезды, прогуливающихся по ее поверхности, ибо хотя это и невозможно, но всегда ново и свежо придумано. Играйте дальше, детвора, такими игрушками воспаленного воображения — может, вас когда-нибудь, в конце концов, посетит звездный огонь на Земле.

Postscriptum. Не знаю, может ли то, что я произнес о философии будущего, дать о ней даже самое малое представление, поскольку без моделей, пригодных к осмотру, без конкретных понятий такое достояние легко размывается. В новейшей работе, направленной в сторону приближающегося столетия, под названием «Preparing for the Twenty First Century»[393] историка П. Кеннеди действительно сообщается об определенном развитии и технических инновациях. Автор, например, представляет численную популяцию индустриальных роботов и строит выводы об их прибавлении, но такие инновации он рассматривает отдельно. В то же время происходит так, что «количество переходит в качество», и таким образом можно предположить, что полное отличие «технологий человека» от «технологий жизни»[394], антиподальное зияние между биоиндустрией жизни и нашей промышленностью окажется понемногу закрыто. Как? Роботы не будут только заменять людей! Роботы уже теперь могут значительно ускорять процессы генетической инженерии, сегодня благодаря им прочтение и «составление» генов движется в десятки раз быстрее, а помчится в тысячи раз быстрее, чем это могут сделать люди в лабораторных биореакторах. Сегодня все трясутся над fertilisatio in vitro[395], а в будущем это станет таким анахронизмом, как сто пятьдесят лет назад постулат, что по железнодорожному пути перед поездом должен идти человек, машущий красным флажком, чтобы предупредить толпы, которые без этого, вероятно, умерли бы от страха. Сегодня с угрозой связана мысль об интеллекте машины (deus ex machine[396]), а мысль о подчинении экономики, в ее крупных отраслях, компьютеризированному управлению кажется нонсенсом, «ибо люди должны стоять над всем в управлении, как в политике», но сложность необходимых для комплексной координации тенденций в стабилизированной экономике с внечеловеческим ускорением вынудит к передаче власти машинам. Не знаю когда, и не знаю в каких пределах. Знаю, что возникнут как бы отдельные звенья, соединения которых вызовут возникновение социально новых выгод и коллапсов, о которых должна бы позаботиться Философия будущего, поскольку наше бытие уже не будет состоять из обособленных кубиков: здесь кухонный робот, там — музыкальный, в другом месте — производящий иголки. Как появлялся век пара и электричества, так появится век биоинформатики, и, возможно, рынки затрещат по всем современным швам, поскольку нет уверенности, сможет ли подремонтированный капитализм удержаться на волнах таких мощных преобразований: зато эта моя «Философия» совокупными сценариями могла бы распознавать очертания изменений и переломов, хоть и в тумане. Может, теперь вопрос становится все более ясным, и связи с SF понятны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.