Чайка по имени Евгений Валерьевич
Чайка по имени Евгений Валерьевич
Евгений Гришковец. Почти рукописная жизнь. М.: Махаон
«Я взрослый. Я сижу в этом доме и пишу книгу. А потом книгу напечатают, и она будет продаваться в магазинах. Книга! Это же удивительно!.. Я взрослый, я пишу книгу, настоящую книгу!»
Может ли самоумиление стать художественным приемом? Может, если речь идет о Евгении Гришковце. В данном случае простодушная его радость выглядит несколько наигранной: постоянным читателям известно, что новая книга (равно как и несколько предыдущих в той же серии) — не совсем настоящая и не вполне книга. Сочинялась она на бегу; не столько писалась вручную, сколько диктовалась, переводилась из аудиоформата в текстовой и чуть приглаживалась. К публике дневник писателя попадал до того, как типография отпечатала тираж: спасибо Тиму Бернерсу-Ли и Роберту Кайо, придумавшим Интернет. Благодаря своему живому журналу Гришковец несколько лет мог общаться с поклонниками в режиме онлайн и знакомить их с дневниковыми записями.
Правда, с недавних пор диалог превратился в монолог. Одно дело, когда раздражающий тебя зритель приходит на спектакль в сандалиях на босу ногу, — но этот невежа хоть заплатил за билет! И совсем другое дело, когда кто-то из посетителей ЖЖ оскорбляет твое эстетическое чувство на дармовщинку. А поскольку Бернерс-Ли и Кайо не придумали способа вычищать хамов заранее, то Гришковец переместил дневник на сайт odnovremenno.com — туда, где комментарии не предусмотрены. Теперь читателю дозволено почтительно внимать, но не спорить.
Обрубив обратную связь, писатель застраховался от возможных уколов критиков, но одновременно уподобился человеку, который разбил зеркало в ванной и потому решил больше не умываться. При чтении дневниковых записей автора чувствуешь неловкость: даже мятущемуся творцу стоило быть последовательным и не слишком часто прощать себе то, чего не хочешь простить другим.
Вот режиссер и актер Гришковец безжалостно выгоняет из зала зрителя, опоздавшего к началу его спектакля, — и сам же в Шереметьеве, опоздав на регистрацию рейса и не будучи допущен к самолету сотрудником охраны, искренне считает его «молодым мерзавцем». Вот Гришковец напоминает читателю, что ни-ког-да не участвует в рекламных акциях, — но тут же сочиняет текстовку к какой-то рекламе окон и при этом нелепо оправдывается («По сути это реклама окон. Но получилось нечто большее»). Вот он утомленно жалуется на царящую вокруг музыкальную попсу («какие-то разухабистые песни») — и вскоре сам же без всякого принуждения участвует в клипе Тимати и Григория Лепса, называя свой поступок «культурной шалостью». Вот он клеймит позором все современное российское кино — и сам же по-детски огорчается: «Почему меня не зовут сниматься? Мне кажется, я просто шикарный артист». Временами возникает чувство, будто Гришковец едва ли не нарочно поддразнивает читателя: ну не может человек настолько не видеть себя со стороны! Рассказав, например, как его в молодости «тошнило от Шекли, мутило от занудного и примитивного Брэдбери», автор дневника вскоре упомянет, что свою собственную книжку он перечитал «с огромным интересом». Картина полярного сияния, увиденного впервые, автора дневника не потрясет («Честно говоря, ожидал большего»), зато сильнейшим впечатлением от краткой экспедиции в Арктику на корабле «Профессор Молчанов» окажется камбуз: «Вчера были такие котлеты, каких не в каждом дорогом ресторане удастся отведать. А какой был сегодня сливочный суп!»
По мнению автора, переход с ЖЖ на сайт повлиял на качество написанного: «В этой книге гораздо больше литературы, чем публицистики». На самом деле сетований по разным поводам здесь куда больше, чем литературы и публицистики, вместе взятых. Скажем, Кемерово обидело его тем, что после спектакля «не было ни одного букетика». Копенгаген вогнал в депрессию ужасным рестораном, где кормили сушеным мхом. Париж вывел из себя своим аэропортом («Не знаю более неудобного и дурацкого аэропорта, чем Шарль де Голль»). Норвегия оскорбила ценами на вино («В Краснодаре за эти деньги можно купить три бутылки такого вина»). И так далее. Впрочем, более всего Гришковца выводит из себя «неуместная и несвоевременная погода»: в Уфе и на Урале «меня преследовали жара, сушь и яркое солнце», «в Питере мерз», «мы не просто замерзли, а задубели», на юге зимой «ужасно холодно и неуютно». Внимательно прочтите авторский пассаж о белой чайке, которая, «как всякое редчайшее существо, капризна, нервна и даже истерична, а также нежна и ранима. Все более стойкие и спокойные твари встречаются в мире в гораздо больших количествах, чем нежные и чувствительные». О ком тут автор горюет — о чайке? о себе?
Дорогие россияне! Если не занести Евгения Валерьевича в Красную книгу, он наверняка замерзнет от холода и завянет от жары. Или уж, по крайней мере, останется без котлет.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.