Если бы знать!.

Если бы знать!.

ОФЕЛИЯ. Какого обаянья ум погиб! Соединенье знанья, красноречья И доблести. Наш праздник, цвет надежд Их зеркало… всё вдребезги. Всё, всё…

Шекспир. Гамлет

Это Офелия прощается с Гамлетом. Это надгробное слово. Гамлет жив. Но Офелия узнала, что он сошел с ума, и – хоронит.

Она ошиблась – он притворялся.

Таганка, увы, не притворяется.

Обаяние, ум, доблесть, наш праздник, цвет надежд – всё это было. Было! И всё вдребезги. Всё, всё.

Это прощальная статья.

В последнем прощании всегда просьба о прощении. Неизбежное чувство, что недостаточно любил, обижал, остался должен.

Враждующие стороны* звонят мне, рассказывают ужасы, просят «написать правду». Вот она.

* Таганка раскололась на Любимовскую (настоящую) и Губенковскую (кукушонок).

Таганка дала городу и миру – нескольким поколениям советских людей (и тем, что успели пожить при коммунизме, и тем, кому это твердо обещали) то, чего никто другой не давал. Ни радио с других берегов, ни пачки фотоотпечатков с текстом «ГУЛАГа». Радио, самиздат – все это интимно, на кухне.

Таганка ошеломляла публичной доблестью.

Это была свобода.

А больше ее в таком чистом виде не было нигде. Потому и билетов на Таганку не было никогда.

Начинаешь вспоминать – оказывается, чуть ли не вся жизнь связана с Таганкой.

В 1964 году я первый раз голосовал. За единый и нерушимый блок коммунистов и беспартийных. Музыка, цветы, школа, превращенная в избирательный участок. К десяти утра – 70 процентов! К десяти вечера – 99,99! Победа!

Детский ум не осилил загадки: над кем победа? В родной стране не было никого, кроме коммунистов и беспартийных. Даже грудные дети народов Севера были беспартийные, то есть входили в нерушимый блок прямо из материнского лона (или как теперь называют это место). Избиратели побеждали, очевидно, самих себя.

Больше я не голосовал ни разу в жизни.

Той же весной 1964-го я впервые в жизни получил контрамарку. На бланке МХАТа несколько торопливых слов. Администратор академического театра – администратору заштатного: «Уважаемый… Пожалуйста, содействуйте подателю сего посмотреть спектакль…»

Податель сего был я. Вечером я увидел то, о чем говорила вся Москва: знаменитого «Доброго человека из Сезуана». Народу – битком. Похоже, в театре собрались как раз те 0,01, которых не хватало нерушимому блоку для полного счастья.

И я остался в этом театре навсегда.

Спустя годы прочел в «Театральном романе» Булгакова точные слова: «Этот мир мой».

Очень скоро стало ясно, что смотреть спектакль один раз невозможно. Премьеры – редки. Две-три в год. А остальные 362 дня – что, жить без кислорода? Значит, надо смотреть каждый спектакль по нескольку раз.

Я был на Таганке 116 раз. И без счету на репетициях.

Зачем в детстве, зная наизусть, десятый раз перечитываешь «Трех мушкетеров»? Зачем теперь десятый раз ходил на «Галилея», на «Гамлета»? В книжке восторг уменьшается, в театре почти всегда увеличивается.

Таганку бранили: мол, хулиганы, антисоветчики.

Мушкетеры тоже пили без просыпу, гуляли налево. Помогая шашням англичанина Бэкингема, прямо изменяли Родине. Но по их понятиям доблесть и честь были выше, чем всесильный Ришелье, чем гнев короля, чем собственная жизнь.

В СССР, куда ни приедешь, обязательно спрашивали:

– А правда, что Высоцкий – алкоголик?

Все равно как виконт де Бражелон приезжает в захолустье, а Лаура-дура пристает:

– Скажите, Рауль, правда ли, что Атос – запойный?

Смотрите на сцену, черт возьми! Не суйте нос за кулисы. Какое вам дело, кто что пьет, кто с кем спит!

Сегодня тяга народа к знаниям о личной жизни известных людей удовлетворяется исправно. Пошлятина в большой цене. Расхватывается как пирожки с ливером.

Таганка и сама готова первому встречному выложить всю подноготную.

Вы хотели свободы? Она ваша! Ешьте ее, о волки! (Это «Маугли».) Таганку не сумели закрыть четыре генсека (Сусловы и Фурцевы просто не в счет). Теперь закрылась сама.

Это грустно. Но это правильно.

То, что Таганке не удалось воспользоваться нашей теперешней свободой, означает, что она не спекулянт, не комсомольский приватизатор. Эти делят быстро, бесшумно. А Таганка – аристократка. Опыта никакого. Нет чтоб взятку дать, – вопит об идеалах.

Бедные! Как не научили вас Чехов и Эфрос, что не барское это дело – делить на участки вишневый сад.

Гаев и Раневская предпочли все потерять, всю недвижимость, но не пускаться в аферы, торги, дележку.

Когда Эфрос поставил на Таганке «Вишневый сад», публика обалдела. Ходячее мнение было такое: Таганка – театр режиссерский, актеры плохие, марионетки.

Невозможно было втолковать: ежели, глядя на сцену, вы плачете и смеетесь, значит, это замечательные актеры. Невозможно было втолковать: плохой актер не может быть талантливой марионеткой; что бы ни придумал режиссер, плохая марионетка все испортит.

Хоть тресни! Спали в Малом, зевали во МХАТе и упрямо повторяли: на Таганке нет актеров.

Бог послал случай. Эфрос попал в опалу. Любимов зловредный – в пику властям – дал ему постановку. И Эфрос одним спектаклем показал всем экстра-класс таганских артистов. Это было как волшебная палочка. Как Фея и Золушка.

Получился шедевр. Марионетки показали блистательную, тончайшую игру. Даже банальные куплеты превратились в печальный романс. Несколько недель бродил по улицам под звучащее в мозгу:

Что мне до шумного света, Что мне друзья и враги, Ъыьло бы сердце согрето Жаром взаимной любви!

Хор таганских артистов поднял куплеты до пушкинского:

На свете счастья нет, Но есть покой и воля…

Усталый раб… побег…

Куда?! (Пушкин бы сказал: куды?!)

Соединение двух театральных божеств – Эфроса и Таганки – произвело действие самое невероятное. Неожиданно для самого себя я написал рецензию. Первую в жизни. Никем не заказанную. Очень слабую. Но ни театроведом, ни журналистом я тогда не был (был рабочим во вредном цеху). Позор остался никому не известен. Потом через десять лет лень было писать курсовую, и я сдал профессору ГИТИСа свой старый «Вишневый сад». Чтоб добро не пропадало.

В предисловии честно написал, что в качестве курсовой предлагается «рецензия, написанная давно и для себя, когда автор и не помышлял идти в театроведы». Профессорский отзыв храню: «Работа А.Минкина о „Вишневом саде“ Чехова на Таганке в постановке Ан. Эфроса необычна, оригинальна. Но вместе с тем в работе ощутима и определенная рисовка, она написана явно не для себя». Не поверил.

Русский театр – не симфонический оркестр, не балетная прима. Русскому драматическому актеру нет места на планете. Только в Москву! В Москву!

Таганка уже тогда все знала про Свободу. Любимов поставил «Что делать?» Чернышевского. Предрекали провал неминуемый. Получился шедевр. Ближе к финалу на фонарный столб взбиралось какое-то чучело, визжало женским голосом, махало флагом. Этакое либерте с крыльями. До идиотизма наивный девичий голосок спрашивал из толпы:

– Это был четвертый сон Веры Павловны?

– Да, девочка! – с интонацией безнадежной усталости отвечал Леонид Филатов. Звучало как «да, дурочка, да! Только ради Бога, оставь в покое!».

Зал взрывался от смеха. Ибо это было мгновенное и наповал уничтожение утопии и всего марксизма-ленинизма.

Отвратительная свобода вертелась и визжала, а следовало считать ее «светлым будущим». Да, девочка.

Где еще, кроме Таганки, так могли уделать школьную пластилиновую премудрость! Негодяи! Ничего святого!

– А правда, что Солженицер – литературный власовец?

– Да, девочка.

Другое поношение (сохранившееся до сего дня) – политический театр. У нас, мол, святое искусство, а Таганка – политический театр. Понимай: плакатный, вульгарный…

Да, политический театр. А «Герника» – не политическая картина? А «Борис Годунов» – не политическая пьеса? Если нет, чего ж запрещали? Религия не обижена, порнографии нет… «Бориса Годунова» запрещали исключительно и только за политику. Николай – откровенно, КПСС – лицемерно. Мол, костюмы не те; мол, у сына Годунова «нерусское лицо» (аргумент зам. начальника Главного управления культуры).

Не было никаких сомнений в том, что «Бориса Годунова» запретят до премьеры.

6 декабря 1982-го я вылетел из Еревана (покинув театральный фестиваль) самым ранним рейсом. Из аэропорта – прямо в театр. На дневной прогон. Следующий прогон состоялся 18 мая 1988-го. Через пять с лишним лет…

Тогда же, в 1988-м, режиссер Александр Михайловский и автор сценария Александр Минкин сняли документальный фильм «Маленькие трагедии Юрия Любимова».

Мастер репетировал Пушкина. Мастер был раздражен: Пушкин не получался (получался не такой, как мечталось). Но тем больше он рассказывал байки. А мы и рады были снимать. Юрий Петрович изображал в лицах разговоры Хрущева с Буденным («Помните, Семен Михалыч, как вы рубали контру? Так вот этих модернистов, пидарасов, аб-сракционистов тоже надо порубать!»), изображал Сталина с кинорежиссером Александровым («Ви хатэли этой Золушкой нам угодить. А нам угодить нэвазможно. Нэ надо Золушки. Будет называца „Свэтлый путь“!»).

Байки были смешные. Репетиции – грустные. Прежде Таганка раскрывала в тексте то, чего сам я не видел. Теперь не добирала и того, что лежало на поверхности.

Что-то кончилось.

Не пробуждай воспоминаний Минувших дней, минувших дней…

Главной удачей фильма стала жуткая баба – первый секретарь Ждановского РК КПСС. Кокетничая перед телекамерой, она рассказывала, как «мы всегда оберегали Любимова, да, да – оберегали. А ему не хватило бойцовских качеств – уехал туда, стал гражданином Израиля (она людоедски улыбнулась) – это же не совместимо с членством в КПСС».

Слова партийной бабы повторяют сегодняшние разоблачители. Лучше б они Пушкина почитали:

«Конечно, критика находится у нас еще в младенческом состоянии. Она редко сохраняет важность и приличие, ей свойственные; может быть, ее решения часто внушены расчетами, а не убеждением. Неуважение к именам, освященным славою (первый признак невежества и слабомыслия), к несчастию, почитается у нас не только дозволенным, но еще и похвальным удальством».

А фильм – в разгар перестройки! – полтора года пролежал на полке. В финальный кадр Мавзолей затесался (как символ страны и эпохи), требовали убрать. Черт поймет наших цензоров.

В 1978-м в Париже, в «Гранд-опера», готовилась грандиозная постановка «Пиковой дамы». Музыка Чайковского. Работала бригада гениев: режиссер Юрий Любимов, композитор Альфред Шнитке, художник Давид Боровский, дирижер Геннадий Рождественский.

По приказу Суслова «Правда» под рубрикой «Письмо в „Правду“ напечатала статью Жюрайти-са (шедевр доноса).