ДЕРЕВНЯ
ДЕРЕВНЯ
Деревня, где скучал Евгений, была прелестный уголок, - и, действительно, что может быть лучше русской деревни. Природа удивительная. С высокого берега видна быстрая речка, шумящая и день и ночь, и в сумерки ее журчание превращается в неразличимый лепет, как будто о чем-то спорят, не умолкая, нежные русалочьи голоса. Перед домами тяжелые и глупые георгины, за домами - сады и огороды, и в ложбинах, около тихих заводей, заросли кудрявого кустарника, вечером от тумана, кажущегося немножко матовым, точно поседевшим. Вокруг раскинулись печальные и спокойные луга, окаймленные загадочно темнеющими лесами, полными, наверное, грибов, и в чаще, быть может, там даже встречаются лоси. Над всем распростерто огромное всепрощающее небо, исполненное полутонов и оттенков, никогда не впадающее в утомительную одинаковую синеву, с солнцем не бесстыдно ярким и раздражающим, но с приглушенным блеском, ласковым и всепонимающим. В общем, шепот, робкое дыханье, трели соловья, серебро и колыханье сонного ручья. Я умру, заколотят меня в гроб, а все мне, кажется, будут сниться ранние утра с солнцем, сияющим в каплях росы на натянутой между травинками паутиной, чудные весенние ночи, когда в темной на фоне белесого неба листве кричат соловьи, и легкий снег в ноябрьском лесу, служащий фоном совершенно обнаженным стволам берез, что завораживают глаз печальным черно-белым ритмом, торжественным, тонким и траурным, как непритязательная служба в деревенской церкви, исполненная истинной веры и истинного благочестия. Словом, от русской деревни хочется плакать и петь, умереть и воскреснуть, и нет ничего лучше ее для русского сердца и русской души, что уж об этом говорить, это хорошо известно всем, хотя и забыто.
В деревне, где мы купили дом, на крутом берегу, у так называемого бырского места, стояла высокая белая церковь очень приличной архитектуры, вполне возможно даже конца XVIII века, что-то вроде львовского круга. Церковь была облезлая и облупленная, и по субботам там показывали привезенные из города старые боевики семи-десяти желающим за 20 рублей с носа. Вокруг церкви когда-то расстилалось старое кладбище, поверх которого была проложена совершенно бесполезная широкая дорога, огибающая церковь, так что о кладбище говорил только невесть как уцелевший кусок чугунной ограды, торчащий с краю. Еще одной достопримечательностью были остатки фундамента, совершенно невнятные, около очень грязной большой лужи. Местные с удовольствием сообщали, что это была старая школа, крытая черепицей, на берегу пруда с кувшинками, которую недавно развалили и черепицу всю растащили. Когда произошло это «недавно», было неясно, но дети уже давно ездили в школу на автобусе в другое село. Маленькие дети были довольно милы, но дико ругались матом, и как-то чувствовалось, что мальчики в скором времени сядут за какое-нибудь хулиганство, совершенное по пьяной лавочке, что всегда и происходило.
Деревня была полна историями. Один молодой тракторист, напившись и невесть с чего приревновав к своей невесте, на тракторе погнался за ней и переехал обе ноги. Старый алкоголик из дома у реки, получив пенсию и тут же ее пропив, повесился от того, что есть было нечего. Сонька по прозвищу Одесситка, откуда взявшемуся, непонятно, торговала самогоном, что очень нравился всем мужикам, так как она добавляла туда отличную дурь. Двое уже умерли от алкогольного отравления. Сонька, довольно грязная русская баба, не была, однако, королевой. Ее клиентами были совсем уже подонки, вроде повесившегося. Подлинной королевой была продавщица Адель, торговавшая в местной точке и державшая всю деревню в кулаке. У Адели был самый большой дом и чуть ли не четыре свиньи. Крепкая широкозадая молодая баба, она работала много, магазин открывала, когда хотела, и снабжала местное население товарами согласно своим симпатиям и договоренности. У нее было много денег, монополия на водку и молодой любовник, рыжий и ражий пьянчуга, обычно днем слонявшийся без дела, ободранный и вечно стреляющий покурить. По субботам Адель вместе с ним уезжала в райцентр, за товаром и пройтись, и надевала шляпку с вуалеткой, кургузую кожаную куртку с гипюровой кофточкой, плиссированную юбку и кроссовки на ноги с неимоверными, икрами. Любовник же был в бережно хранимом праздничном спортивном костюме, белых носках и черных лакированных ботинках. Вечером, после возвращения, была баня, а потом любовник гонялся за Аделью с топором, а она голосила на всю деревню, причем было понятно, что это исполнение необходимого и любовно оберегаемого обряда, так как здоровенная Адель могла справиться со своим милым, ослабевшим от водки, в два счета. Над всем же господствовал стон. Не прекращающийся ни на минуту, бесконечный, ползущий над всей деревней, над печальными и спокойными лугами, над широкими полями, достигавший загадочно темнеющих лесов, сводящий с ума, мучительный, идущий как будто из земли. Это мычали в огромном коровнике голодные коровы.
Бунинская деревня и чеховский овраг по сравнению с этим были прелестными уголками, где жизнь полна надеждой и верой в будущее. Как хорошо, однако, что мой опыт проживания в деревне единичен и случаен. Когда я смотрю на чудный золотой свет, заливающий пашни Венецианова, на идиллии Сороки, на угловатую красоту тропининских дев и скромное достоинство парней Тыранова, восторг и нежность объемлют меня от восхищения перед русской деревней. Что может быть героичней юноши, играющего в бабки, и идеальнее девушки у разбитого кувшина? Ничто.
О, этот свет николаевской эпохи, полновесный, полнокровный, как золотой рубль, еще не замененный на фальшиво шуршащие бумажные ассигнации шестидесятых. Золотистый свет, разлившийся над Россией через присланные из Неаполя пейзажи Щедрина, растворивший и преобразивший ее в своем сиянии, сотворивший на ее просторах сплошной итальянский полдень и окрасивший время так называемой николаевской реакции в упоительный тон Золотого века, великого русского Золотого века. Мечта о нем и тоска по нему - это единственное, что может придать силы среди изматывающего мычания.
Среди искусствоведов сейчас модно утверждать единую линию российского искусства от иконописи до концептуализма через передвижников, русский авангард и расцвет сталинского соцреализма. Но что общего у соцреализма и передвижников? Так, только справедливо презираемая Львом Толстым «техника». На самом деле время «жить стало легче, жить стало веселее», время роскошных колхозных праздников, преисполненных наивозможной простоты трактористов, знатных доярок и председателей колхозов, пластовских пейзажей и благоухающих герасимовских сиреней - не что иное, как отблеск благословенного русского Золотого века, России - тюрьмы народов и Николая Палкина. Вернется ли этот Золотой век когда-нибудь на нашу многострадальную землю, снова залив своим светом овраги и деревни? Будем ждать.