ВСЕ И НИЧТО, ИЛИ ЗАМЕТКИ

ВСЕ И НИЧТО, ИЛИ ЗАМЕТКИ

ПОСЛЕ ПРОЧТЕНИЯ КНИГИ

Е. АНДРЕЕВОЙ «ИСКУССТВО XX ВЕКА»

В Петербурге, по дороге на Южное кладбище, есть удивительное место, чей вид поражает мысль и взгляд быть может не меньше, а даже и больше, чем избитые туристические красоты этого города - Дворцовая площадь, Летний сад, Марсово поле - и прочие культурные и исторические достопримечательности. Безбрежное пространство расстилается как вечность, покрытое множеством предметов, собирающихся в пирамиды, напоминающие о лучших произведениях Ансельма Кифера, величественных и мрачных, как самоощущение искусствоведа в начале XXI века, после того как тысячи раз была диагностирована смерть искусства, и ничего от него не осталось, кроме как профессии, все еще его, искусство, изучающей. Над пирамидами поднимается легкий дымок от огня, пытающегося, но не способного пожрать грандиозные нагромождения памяти, и вялые белесые клубы томительно застилают небо прозрачной и меланхоличной дымкой, смягчающей свет петербургского солнца, и без того светящего лишь в меру своих возможностей и ни на один люкс не больше. От созерцания этой картины, похожей на все пейзажи после битвы, вместе взятые, по телу и разуму пробегает приятная дрожь, она же - болезненная судорога, в общем, то, что так гениально описал Стерн, ибо то, что дает жизнь, дает и смерть одновременно. Дриппинг Джексона Полдока и прожженная фанера Ива Кляйна, липстик Оль-денбурга и уорхоловская банка из-под супа, дю-шановское велосипедное колесо и лампочки Джеффа Уолла, безголовые куклы Синди Шер-ман и веревки Евы Хессе, туалеты Кабакова и коврики Тимура Новикова - все сливается в единую величественную панораму, в великое ВСЕ, оно же - НИЧТО. Над кучами парят прекрасные белые чайки - бачые, белые, как Христовы невесты, - и с печальными, душераздирающими, мелодичными, как музыка Кейджа, криками что-то колдуют над побоищем, время от времени вороша пирамиды изящной лапкой, что-то рассматривая, что-то откладывая, что-то поклевывая, что-то повертывая. И вдруг, неожиданно, прекрасная чайка срывается с места, унося в клюве НЕЧТО, и оглушительное, нежное и шумное хлопанье крыльев отдается в ушах аллюзией на Барта, Лакана, Дерриду и Розалинду Краус. Что несет она в своих изящных, как удар хлыста или иероглиф непознаваемого, лапках? Выставку «Высокое и Низкое: Современное искусство и популярная культура» в МоМА, Нью-Йорк, или вышедший в 1993 году в Москве первый номер «Художественного журнала»? Американский журнал «Possibilities» с манифестами Поллока и Ротко или смерть -Клемента Гринберга? Прием в НАТО государств Центральной и Восточной Европы или полет Юрия Гагарина? Нет сомненья - что-то нужное, важное, большое, и медленный, но сильный ее полет завораживает, заколдовывает, и долго-долго, напряженно вывернув шею, можно следить за уверенными взмахами широких крыл, пока птица не растает в серебристом свете сумеречного северного солнца.

Я не буду говорить, что целовал землю, по которой ты ходила... Тебя не надо убивать. Не склоняйся к столу. Ты так утомилась! Отдохнула бы... отдохни! Подними голову. Ты - чайка... Не то. Ты - писатель. Ну да! Не слушай смех Аркади-ной и Тригорина, не слушай, останься на месте, не смотри в замочную скважину. И он здесь... Возвращайся. Ну да... Ничего... Да... Он не верит в искусство, в современное искусство, все смеется над твоими мечтами, и мало-помалу ты тоже перестала верить и пала духом... А тут заботы любви, ревность, постоянный страх за маленького.. Ты стала мелочною, ничтожною, писала бессмысленно... Ты не знала, что делать с руками, не умела положить пальцы на клавиатуру компьютера, не владела голосом. Никто не понимает этого состояния, когда чувствуешь, что пишешь ужасно. Ты - чайка. Нет, не то... Помните, у" они подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил... Сюжет для небольшого рассказа. Это не то... Не три себе лоб. О чем это ты? Я говорю о современном искусстве. Теперь уж ты не так... Ты уже настоящая писательница, ты пишешь с наслаждением, с восторгом, пьянеешь от текста и чувствуешь себя прекрасной. А теперь, хоть ты и живешь здесь, и все ходишь пешком, и даже ездишь в метро, все ездишь и думаешь, думаешь и чувствуешь, с каждым днем все растут твои душевные силы... Ты теперь знаешь, понимаешь, что в твоем деле - все равно, мыслишь ты или пишешь - главное не слава, не блеск, не то, о чем мечтают другие, а умение терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Веруй в Дюшана, Поллока, Кляйна, Кабакова и Тимура Новикова, веруй в Барта, Лакана, Дер-риду и философию Энди Уорхола, веруй в Бод-рийяра, ЛеВитта, Рестани и Челанта, веруй в Ро-залинду Краус, Риту Тупицыну, Мону Хатум и Юлию Кристеву. Веруй в дискурс, парадигму, им-плицитность, фаллодизайн, репрезентацию и амбивалентность модернизма-как-нелинейного-нерационального-смысла. Ты веруешь, и тебе не так больно, и когда ты думаешь о своем призвании, то не боишься жизни.

Ты нашла свою дорогу, ты знаешь, куда идешь, а все остальные носятся в хаосе грез и образов, не зная, для чего и кому это нужно. Они не веруют и не знают, в чем их призвание.

Ты - чайка... Нет, не то... О чем я? Да... Бод-рийяр... «Чем дальше заводит нас безудержная тяга к "правдивости" пола, к полнейшему разоблачению сексуальной функции, тем глубже мы втягиваемся в пустую аккумуляцию знаков... Вся наша культура тела, включая сюда способы "выражения" его "желания", всю стереофонию телесного желания, - отмечена неизгладимой печатью монструозности и непристойности...» «И да поможет господь всем бесприютным скитальцам...» Ничего. Не рыдайте.

Ничего, мне легче от этого... Я уже два года не плакал. А вчера поздно вечером я дочитал книгу «Все и Ничто». Всю, все пятьсот десять страниц, даже сообщение о ТОРГОВОМ ДОМЕ «Гуманитарная Академия», располагающееся на пятьсот одиннадцатой. Оно там помещено. Я заплакал в первый раз после двух лет, и у меня отлегло, стало яснее на душе. Видите, я уже не плачу. Возьмите меня за руку. Итак, вы стали уже писателем... Вы писатель, я - читатель... Попали и мы с вами в круговорот... Жил я радостно, по-детски - проснешься утром и запоешь; любил вас, мечтал о славе, а теперь? Завтра утром лететь в Лас-Вегас в бизнес-классе... с мужиками, а в Лас-Вегасе образованные купцы будут приставать с любезностями. Груба жизнь! Нет, все-таки ты - чайка...

И пусть меня обвинят в сексизме, но нет ничего на свете лучше, чище и восхитительней русской женщины... Княгиня Ольга, Анна Ярославна, Марфа Посадница, Татьяна Ларина, Бетси Тверская, Лизавета Смердящая, Зинаида Гиппиус, Маргарита Тупицына, Ольга Чернышева и Ольга Тобрелутс... Они, именно они открывают глаза на все сложности эпохи, они раздвигают горизонт, они воплощают духовное горение и все лучшее, что только есть в душе, в русской душе, полной мировой отзывчивости... Как гол, как скушен, как бездарен был бы мир без них, - они придают миру и знаковость, и чувственность. Ведь без них ничего бы не оставалось, как только вздохнуть еще глубже и поскорее поспешить проститься, потому что едешь по весьма важному делу, и сесть в кибитку. Тощие лошади, известные в нашем Миргороде под именем курьерских, потянутся, производя копытами своими, погружающимися в серую массу грязи, неприятный для слуха звук. Дождь льет ливмя на жида, сидящего на козлах и накрывшегося рогожкою. Сырость пронимает насквозь. Печальная застава с будкою, в которой инвалид чинит серые доспехи свои, медленно проносится мимо. Опять то же поле, местами изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо. - Скучно на этом свете, господа! - как скучно бы было, если бы не было этих женщин, открывающих неведомое, незнаемое, неземное, не имеющее ничего общего с тупым и подлым настоящим, но - преобразующих это омерзительное настоящее «как плод нейроактивной модели» в некий порядок, и только тогда «открывается захватывающая драма индивидуальных человеческих дыханий, пришептываний и, наконец, экстатических голосов, как будто бы рвущихся наружу из черных коробок, стремящихся волной вместиться в другое человеческое сознание, создать своей жажде еще одно пристанище-тело».

– О, этот Юнг, о, этот Ницше! О, как их блеск меня тревожит! - но, конечно же, гораздо больше меня тревожит блеск Барнетта Ньюмена и Билла Виолы, Пьеро Манцони и Йозефа Бой-са, Джозефа Кошута и Роберта Смитсона, и книга Екатерины Андреевой приоткрывает мне этот блеск, ослепляющий меня, оглушающий, сверкающий в лучах солнца, как осколок волшебного зеркала, отражающего запредельное, и вот уже моя застава не столь грязна, сыра и сера, и неземным величием преисполнена панорама местности по дороге на Южное кладбище, и все изумрудом и яшмой горит, но света источник таинственно скрыт.