Глава пятая

Глава пятая

Ленин приехал в Псков, когда прошло меньше года после столетия со дня рождения Пушкина.

В газетах и журналах появилась рубрика: «В ожидании пушкинских дней». Запорхали статьи и статейки. Готовились литургии и панихиды. Кто-то что-то кому-то телеграфировал. Потек елей, еще более густой, чем во время предыдущих юбилеев. Уж на что солидны «Русские ведомости», стяжавшие славу «профессорской газеты», но и они засюсюкали не хуже других.

«С какою сладкою радостью все просвещенное русское общество преклонит колени перед неугасимой памятью своего лучшего друга и любимца, — писали они. — Деятельность Пушкина представляется алмазами убранною, розами наполненною корзиной тончайшего из золотых нитей кружевного плетения».

Заранее была намечена программа празднеств. Заупокойные церковные службы перемежались подписными обедами и литературно-музыкальными вечерами. В продажу поступили перочинные ножи с портретами Пушкина. Парфюмерная фабрика Остроумова выпустила мыло и духи «Пушкин».

…И вдруг среди все этой мути прозвучал гневный голос Льва Толстого.

А нужно ли вообще отмечать юбилей? — вопрошал он. Что прибавит к славе поэта юбилейное празднество? В стране сейчас горе: голод, болезни, цинга, люди мрут кап мухи, Не нужно тратить деньги на памятники. Мы должны создать в память Пушкина живой, говорящий памятник: устройство школ, больниц, богаделен. Надо отдать весь сбор со всех празднеств голодающим.

Завязалась полемика между сторонниками и противниками идей Толстого. «Новое время» приняло в ней участие репликой в том стиле, который был положен ему от роду, заявив, что весь спор представляет собой «шипенье и лай из-под двух-трех инородческих подворотен».

И вот подошел день празднеств.

В Пскове он был начат торжественной всенощной, отслуженной в Благовещенском кафедральном соборе.

На следующий день — торжественная заупокойная литургия и панихида.

Затем вступили в дело хоры учащихся, литературно-музыкальные утренники, спектакли, организуемые почему-то «Обществом трезвости».

В Святых горах также были отслужены всенощная, заупокойная литургия, панихида. Но к могиле поэта пройти оказалось невозможно, дорога была размыта, все утопало в грязи. Так что прибывшие на торжества официальный представитель петербургских властей и псковский губернатор осторожно сделали по нескольку шажков, повернули назад и укатили в Псков. У подножия холма осталась толпа в несколько сот человек. Погода была дурная, моросил дождь, но люди стояли без шапок. Время от времени кто-нибудь взбирался на высокое надгробье и говорил о Пушкине.

День клонился к вечеру. Толпа стала расходиться — и пушкинский уголок снова погрузился в молчание и забвение.

Но все же — скорее всего по недосмотру цензоров — в печать проскочило о жизни Пушкина кое-что весьма мало похожее на «розами заполненную корзину тончайшего из золотых нитей кружевного плетения». Например, рассказ о секретном «Деле о Пушкине» и о ремарках Николая I на полях «Бориса Годунова».

Колоритную историю поведали на своих страницах «Петербургские ведомости».

В середине семидесятых годов шеф жандармов Мезенцев пожелал познакомиться со списком лиц, находившихся под негласным полицейским надзором. Просматривая их, он обнаружил числящегося среди прочих «титулярного советника Пушкина». Велел доложить, кто это такой. Было проведено необходимое расследование и установлено, что это тот Пушкин, который писал стихи и был пожалован в камер-юнкеры. Больше сведений о Пушкине в жандармские канцелярии не поступало (видимо, они шли в собственные руки Бенкендорфа) — Пушкин так и остался в списке поднадзорных и был исключен из него чуть ли не сорок лет спустя после смерти.

Посетившая в 1911 году Михайловское писательница Гаррис в книге «Уголок Пушкина» рассказывает, что в Пскове никто не мог объяснить, далеко или близко село Михайловское. Крестьяне-подводчики глядели на нее с недоумением. Появление ее в Михайловском (которое все местные жители называли «Зуевка») вызвало переполох.

По официальным сведениям, в Михайловском существовали музей и «Колония для престарелых литераторов». На деле то, что именовалось «музеем», ничего общего с настоящими музеями не имело. Что до «Колонии для престарелых литераторов», то в доме, носившем сие торжественное название, проживали три старушки: одна из них — обыкновенная богаделка, вторая — бывшая секретарша Достоевского, третья — дальняя родственница второго мужа Наталии Николаевны Гончаровой, Ланского.

В то время, когда Владимир Ильич Ленин и Надежда Константиновна Крупская отбывали сибирскую ссылку, неподалеку от них, в селе Тесинском, отбывали ссылку члены петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» Ленгник и Шаповалов.

Между Лениным и Ленгником в последний год из ссыльного житья завязалась переписка, связанная с увлечением скептической философией Юма и Канта, которое переживал тогда Ленгник. Ленин решительно возражал против этих идей и в конце лета, чтоб поспорить, приехал в Тесинское.

«Скептицизм Юма, — пишет Ленгник в своих воспоминаниях о встрече в Теси, — особенно, по-видимому, гармонировал с той безнадежной обстановкой, в которой протекала тогда сибирская ссылка… Философия же Канта была мне привита еще с детства вместе с германскими классиками, из которых особенно Шиллер, как известно, был пламенным энтузиастом кантианства».

Описывая Ленгника, Шаповалов говорит, что, как и Ленин, он находился в то время в полном расцвете сил и способностей. Блестяще знал математику, немецкую литературу, философию. Был он упорен, горд, настойчив, обладал ярко выраженной индивидуальностью и страстным темпераментом.

Читаешь Шаповалова — и перед тобой Ленин и Ленгник, когда они, добравшись до вершины находящейся неподалеку от Тесинского Георгиевской горы, забыли об усталости и полностью отдались спору. Клинки так и сверкают, оба противника вооружены арсеналом разящих аргументов, речь их пересыпана философскими терминами и цитатами, которые они отлично помнят и приводят наизусть на языке подлинников.

— Кант справедливо подвергает сомнению возможности человеческого разума, — утверждает Ленгник. — Они ограничены. Все познать невозможно.

— Неверно, тысячу раз неверно! — возражает Ленин.

И ссылается в подтверждение своих слов на историю наук и на историю всех великих открытий, которые доказывают, что человеческий разум, проникая в глубь веков и в загадки природы, открывает то, что вчера еще казалось недоступным для человека, а сегодня, озаренное ярким светом науки, стало ясным и познано до самых глубин.

— Поэтому, — продолжает Ленин, — для человеческого знания нет предела. Оно не ведает преград и в познании природы идет все вперед, от победы к победе.

— Возможности человека ограничены, — настаивает Ленгник. — Он находится во власти фатальных законов истории. Эти законы непреодолимы и неодолимы…

— Это не так уже потому, что человеческое познание идет и будет идти по пути непрерывного прогресса, — отбивает атаку Ленин. — Оно должно идти этим путем, очищаясь от идеалистической, буржуазной шелухи по мере роста революционного рабочего движения, который определит не только поведение и миросозерцание самого рабочего класса, насквозь ясное, жизнерадостное, захватывающее своей красотой, но и поведение и миросозерцание его классовых противников и заставит их вместо туманных, облачных теорий говорить языком фактов и огнем баррикад.

— Но идеалистическое миросозерцание Канта… Скептицизм Юма… Пессимизм Шопенгауэра…

Это Ленгник, перед тем как сдаться, пытается защитить тех, кто, как писал он сам, привлек его «скучающее в ссылке внимание».

Все его аргументы разбиты. Он признает полную правоту Ленина.

Когда солнце склонялось к закату, горизонт совершенно очистился, и сквозь голубую мглу проступила волшебная красота тубинской долины с рекой Тубой и ее рукавами и островами и огромное предгорье Саян с уходящими вдаль цепями гор и сверкающими снежными вершинами.

Солнце озаряло фигуру Ленина, и как-то особо торжественно звучали его слова.

Он говорил, что марксизм, идущий в ногу с выводами науки, представляет собою самое жизнерадостное мировоззрение, которое раскрывает перед человеком необъятные перспективы и ведет к древнегреческой жизнерадостности в противовес христианскому аскетизму, кострам средневековья и священной инквизиции.

Рабочий класс, говорил он, вступает в борьбу во всеоружии человеческого знания. При помощи науки он не только докажет свое право на существование, но и победит в открытом бою и создаст бесклассовое социалистическое общество. Идеалистическая философия приводит к признанию бога, к отрицанию жизни, к религиозному аскетизму. Революционный марксизм утверждает победу человеческого разума над тем, что еще не познано, победу человека над природой, светлое будущее человечества, прекрасное своей языческой жизнерадостностью…

Читатель! Друг мой! Вглядись, вдумайся, вслушайся в эти слова! Ты услышишь в их ликующем жизнелюбии тот же вдохновенный взлет человеческой мысли и страсти, которым пронизан бессмертный пушкинский гимн счастью, радости, светлому будущему человечества:

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Месяцы, проведенные в Пскове, Ленин посвятил созданию общерусской газеты, которая, по задуманному им плану, должна была печататься за границей и нелегально переправляться в Россию.

Как и все новое, газета рождалась в муках: тут и аресты, срывавшие только что налаженное дело, и отсутствие денег, и трудность связи с товарищами.

Волею не шибко умного полицейского начальства в Пскове подобралась тогда довольно большая группа социал-демократов, находившихся «под гласным надзором полиции». Жили бурно, напряженно, в планах, мыслях, спорах. Впоследствии Владимир Ильич, вспоминая эту полосу своей жизни, смеясь, рассказывал Надежде Константиновне, как малышки — дочки одного из ссыльных — передразнивали его и Потресова. Заложив руки за спину, они расхаживали по комнате, одна говорила «Бернштейн», другая отвечала «Каутский».

Три месяца, проведенные Лениным в Пскове, заполняла до краев работа, работа, работа… Он стремился использовать каждую минуту, чтобы как можно скорее сделать все, что надо было сделать в России, а затем любым способом, легально ли, нелегально, уехать за границу и наладить издание общерусской газеты.

С приездом Ленина в Псков все нити революционного рабочего движения стали стягиваться к нему, и туда, в Псков, переместился центр всей подпольной работы партии.

С присущим ему талантом конспиратора Ленин умел делать все так, что полиция не напала даже на след двух проведенных им довольно обширных совещаний. Внешне жил весьма замкнуто. Время от времени приходил в библиотеку — приносил книги, уносил книги. Даже опытные филеры, следившие чуть ли не за каждым его шагом, ничего не заподозрили.

Ленин торопился. Он чувствовал, как нетерпеливо ждет партия выхода своей газеты, — газета эта нужна революционному делу так же, как летний ливень земле, иссохшей от жары и засухи.

Главное — люди. Главное — транспорт. Главное — связи, связи, связи…

…Как ни занят был Ленин, все же он находил время, чтобы побродить по псковской земле. К сожалению, до нас не дошли его письма того времени. Но сестра его Анна Ильинична в своих воспоминаниях пишет: описания природы — как красот Швейцарии, так и окрестностей Пскова или безбрежных сибирских просторов — рассыпаны всюду в его письмах.

Перед ним лежала Россия. Пушкинская Россия, возникшая среди этих озер и дубрав. И та современная Ленину Россия, о которой за два года до того он писал в своей книге «Развитие капитализма в России».

Нам неведом маршрут его прогулок. Точно известно лишь, что по делам статистического бюро он побывал в Изборске.

Был ли, не был Ленин в Михайловском, мы не знаем, да это и не имеет значения: так кругом все дышало Пушкиным, так напоминало о нем — холмы, луга, лесные просторы, луна, пляшущая в мелких зимних облаках; серебряный иней, легкий блеск солнца, голубоватые туманы, певучая тишина, короткие дневные часы и бесконечные долгие ночные и предрассветные.

Задолго до приезда в Псков Ленин уже видел псковскую землю глазами Пушкина — его «Деревней», его «19 октября», «Осенью», стихами, обращенными к няне, элегией «Вновь я посетил тот уголок земли…». И хотя Пушкин, который, по собственному признанию, не любил весну и, будучи в Михайловском, воспел его зиму, а еще больше свою любимую пору — осень, а Ленин жил в Пскове весной, перед ним расстилались картины псковской земли, воссоздающие пленительные образы, запечатленные Пушкиным.

…около корней их устарелых

(Где некогда все было пусто, голо)

Теперь младая роща разрослась,

Зеленая семья; кусты теснятся

Под сенью их, как дети…

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое! не я

Увижу твой могучий поздний возраст,

Когда перерастешь моих знакомцев

И старую главу их заслонишь

От глаз прохожего. Но пусть мой внук

Услышит ваш приветный шум, когда,

С приятельской беседы возвращаясь,

Веселых и приятных мыслей полон,

Пройдет он мимо вас во мраке ночи

И обо мне вспомянет,

Илья Николаевич Ульянов родился в 1831 году. Он был ровесником детей Пушкина и по возрасту мог быть его сыном, а Владимир Ильич — внуком. Тем внуком, которому Пушкин желал услышать приветный шум Михайловских рощ.

Все на Псковщине дышало Пушкиным, все напоминало о нем.

И, вероятно, не случайно именно в Пскове в письмах Ленина появляется название для будущей газеты, которая была тогда главным делом его жизни: «Искра».

Оно почерпнуто Лениным из ответа декабристов Пушкину на его послание «Во глубине сибирских руд…» — ответа, написанного в Читинском остроге А. И. Одоевским рукою, закованном в кандалы:

Но будь покоен, бард! — цепями,

Своей судьбой гордимся мы,

И за затворами тюрьмы

В душе смеемся над царями.

Слова стихотворения Одоевского «Из искры возгорится пламя» стали эпиграфом ленинской газеты, образ искры — ее названием.

Но и другому своему начинанию того времени — журналу «Заря» — Ленин дал название, почерпнутое у Пушкина. То ли он нашел его, когда перечитывал пушкинскую «Деревню» с ее заключительными строками, в которых поэт тревожно вопрошает, суждено ли ему дожить до времени, когда над его любимым отечеством взойдет прекрасная заря просвещенной свободы, то ли его привело к нему пушкинское послание «К Чаадаеву», концовка которого в изданиях прошлого века Звучала: «Товарищ, верь: взойдет она, заря пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена!»

Традиции давать печатным изданиям поэтические названия — рылеевская «Полярная звезда», герценовский «Колокол», ленинская «Искра», в отличие от таких безликих названий, как «Вестник Европы», и им подобных, или казенно-официозных «Сынов отечества», — связана с революционным движением.

Не причиной ли тому жар, восторг, огонь, охватывающий истинного революционера, когда, преодолев тысячи препятствий, он приближается к заветной цели. Возникает неодолимая душевная потребность передать эти чувства будущему читателю, потребность, насытить которую может только поэтический образ!

Подсчитано, что Ленин несколько десятков раз (более шестидесяти) в той или иной форме применяет в своих статьях и речах выражения, автор которых — Пушкин. В большом числе случаев это пушкинские образы или слова, уже оторвавшиеся от своей почвы и вросшие в русскую обиходную речь, — такие, как «не по дням, а по часам», «еще одно последнее сказанье», «не мудрствуя лукаво».

Это не единственная форма, в которой пушкинские речения входят в ленинскую публицистику. Иногда Ленин прибегает к Пушкину, чтоб дать название своей статье или брошюре; пример — «Услышишь суд глупца». Иногда пользуется пушкинским образом: «дьяк, в приказах поседелый»; «тьма низких истин» и «возвышающий обман».

Наибольший интерес представляет собой вопрос, который задавал себе Пушкин о бунте и о революции.

Ленин дважды ставит этот вопрос в написанном в конце 1899 года проекте программы партии, где он пишет, что мы, революционные марксисты, нисколько не стираем разницы между русским бунтом, бессмысленным и беспощадным, и революционной борьбой… И в статье «Что происходит в России?», представляющей собою первый отклик Ленина на только что разыгравшуюся трагедию Кровавого воскресенья 9 января 1905 года.

«Бунт или революция?» — начинает Ленин эту статью.

Слегка перефразируя Пушкина, он вспоминает его знаменитую реплику в финале «Бориса Годунова»: «Народ безмолвствует».

Не случайно Ленин приводит эти слова: вся статья внутренней своей сутью перекликается с кругом идей, которые волновали Пушкина, и прежде всего — с мыслями о судьбе человеческой, судьбе народной…

Вспомним еще раз, что статья эта — отклик Ленина на известие о петербургском расстреле 9 января, и мы поймем тогда, почувствуем, какое огромное место принадлежало Пушкину во внутреннем мире Ленина.

На «предыскровские» и «искровские» годы в истории нашей партии падает подпольная молодость моих родителей, членов большевистской партии с самого ее основания.

Люди они были вечно занятые, всегда спешили, читали на ходу, но с книгами были неразлучны, знали неимоверно много, особенно отец, который мог с одного чтения запомнить наизусть целую страницу печатного текста и несколько лет спустя повторить его слово в слово. И, разумеется, были блестяще знакомы с литературой.

Однажды отец поразил меня. Мы гуляли в лесу, он запел романс на слова пушкинского «Пророка», но вдруг прервал себя и начал сыпать, как горохом, беспорядочным набором дробей: 1/7, 12/3, 5/6, 14/8 — так без конца.

На мой удивленный взгляд он ответил:

— Это слова Ленина из «Что делать?». «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступаться в соседнее болото, обитатели которого с самого начала порицали нас за то, что мы выделились в особую группу и выбрали путь борьбы, а не путь примирения…» Впрочем, — добавил отец, — это же можно выразить и другим числовым рядом. Например: 7/19, 9/45, 1/9, 7/3, 3/8 — ну, и так далее.

— Ничего не понимаю, — сказала я.

— Все очень просто, — ответил отец. — Слова Ленина зашифрованы разными кодами: в первый раз по пушкинскому «Пророку», во второй — по стихотворению «19 октября». Помнишь?

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он как душа неразделим и вечен —

Неколебим, свободен и беспечен

Срастался он под сенью дружных муз.

Куда бы нас ни бросила судьбина,

И счастие куда б ни повело

Все те же мы: нам целый мир чужбина;

Отечество нам Царское Село.

Отец объяснил, что в годы подполья партийные работники пользовались в переписке шифрами, в основе которых лежали стихи, чаще всего Пушкина. Что сам он имел в переписке с Лениным свой «персональный шифр» — «Пророка».

«19 октября», элегию «Безумных лет угасшее веселье…», Эпиграмму «Лук звенит, стрела трепещет…»

Легко понять, как заинтересована была я, когда, изучая дела департамента полиции, прочла, что при аресте одного из старейших членов нашей партии, В. П. Ногина, у него было отобрано письмо в редакцию «Искры», в котором он просил обратить особое внимание на ключ шифра и предлагал употреблять как ключ стихотворение Пушкина «Калмычке».

Эти два подчеркнутых слова были в письме зашифрованы и расшифрованы департаментом полиции.

Архивные фонды охранного отделения и департамента полиции, относящиеся к делу «Искры», весьма обширны. И даже при поверхностном ознакомлении с ними то и дело наталкиваешься на имя Пушкина: то это его поэтические образы, то шифры тайной переписки.

Подпольная Россия крепко его любила и хорошо знала.

В этой связи мне вспоминается рассказ А. И. Шаповалова — того самого, который жил с Ленгником в Тесинском, когда туда приезжал Ленин.

Александр Исидорович Шаповалов всем своим обликом, жизнью, духовной статью принадлежал к героическому поколению рабочих-революционеров, родившемуся вместе с волной рабочего движения последнего десятилетия прошлого века.

Он прошел путь, который, говоря словами Сент-Экзюпери, можно назвать путем человека от полной слепоты к полной зрячести. Совсем юношей познакомился с представителями революционного подполья, попал в кружок, втянулся в работу, превратился в революционное бродило своего завода, участвовал в забастовках, первым попадал под расправу, в «черные списки», в тюрьму, сделался профессиональным революционером, участвовал в боях на баррикадах 1905 года.

«Готовясь к революционной деятельности, — писал о себе Шаповалов, — я составил себе представление о своем будущем, что мне, как рабочему, «гордому и непримиримому», каким я надеялся сделаться, борцу за освобождение рабочего класса, предстоит неизбежная гибель, на которую я добровольно обрек себя, или на виселице, или в глухой тюрьме, или от голода…»

Кроме того, он обладал бесспорным литературным талантом. Его биографическая книга «В борьбе за социализм» принадлежит к числу лучших произведений этого рода.

У книги этой своеобразная поэтика, в которой раскрывается душа ее автора. Прочтем хотя бы строки, в которых он рисует приход сибирской зимы:

«Над Тубой поднимался пар, и по поверхности реки неслись… сначала мелкие льдинки, а затем показались и огромные льдины. Туба ломала и крошила ледяные оковы, но мороз заковывал ее, как жестокий неумолимый тюремщик, в еще более толстые цепи… Придя однажды, я увидел мертвую равнину там, где еще вчера слышались треск и шорох. Только нагроможденные друг на друга огромные льдины напоминали собой как бы покинутые баррикады и говорили о недавней борьбе».

Я слышала рассказ Александра Исидоровича Шаповалова, как он агитировал в своей рабочей казарме, читая вслух и комментируя «Сказку о рыбаке и рыбке».

Дура дурой сидит ленивая старуха у разбитого корыта, тридцать лет и три года прядет свою пряжу, а старик ее кормит — ловит неводом рыбу.

И вот в невод старика попадает рыбка, не простая — золотая. Рыбка, которая говорит человечьим голосом: «Отпусти ты, старче, меня в море! Дорогой за себя дам откуп: откуплюсь чем только пожелаешь».

Старик добр и бескорыстен. Не надо ему никакого откупа! «Ступай себе в синее море, — ласково говорит он рыбке, — гуляй там себе на просторе».

Но, на беду свою, вернувшись домой, в землянку, он простодушно рассказывает старухе о рыбке и ее словах. У старухи свой взгляд на вещи, она обрушивает на старика каскад брани: и дурачина-то он и простофиля.

Попервоначалу ее желания невелики: она просит только новое корыто взамен разбитого. Но, получив корыто, начинает браниться еще пуще: подавай ей новую избу. Избы ей тоже становится мало, не желает она больше быть черной крестьянкой, хочет быть столбовою дворянкой.

Казалось бы: нажрись, угомонись, утихни ты, столбовая, рукастая, загребущая!

Но нет! Старуха еще пуще вздурилась: мало ей быть дворянкой, она хочет быть царицей, а потом владычицей морской.

Выйдя на берег, старик видит на море черную бурю, сердитые, вздутые волны, которые так и ходят, так воем и воют.

Что есть ты, море? Просто море? Просто синее? Нет, ты море людское, народное, человеческое.

И кто ты, рыбка, золотая рыбка? Ты владычица, но на тебе нет царских регалий. Ты всесильна, щедра, ласкова, верна своему слову, благородна, полна сочувствия к бедолаге-старику, которого вконец загнала проклятая старуха.

Но старуха покушается на твою свободу. И, услышав о ее домогательствах, ты уходишь в глубокое море.

Долго стоял старик у моря, долго ждал он ответа, не дождался, к старухе воротился —

Глядь: опять перед ним землянка;

На пороге сидит его старуха,

А пред нею разбитое корыто.

— Вот так и наши цари и дворяне останутся у разбитого корыта, если мы, рабочий народ… — говорил Шаповалов и от сказки-зачина переходил к прямой политической агитации.

Среди зашифрованных по пушкинским произведениям документов нашей партии встречаются и чисто лирические («Брожу ли я вдоль улиц шумных…»), и главы «Онегина», и монолог Пимена: «Еще одно последнее сказанье», и ода «Вольность». И письмо из Москвы в Женеву, зашифрованное по стихотворению Пушкина «Предчувствие».

Письмо это посвящено попыткам Зубатова отколоть рабочих от влияния интеллигенции, противопоставить рабочее движение студенческому, стравить их между собой.

К письму приложена прокламация Московского комитета нашей партии о зубатовщине, обращенная ко всем рабочим:

«Долго ли это общество (зубатовское. — Е. Д.), этот обман может существовать? — спрашивала прокламация. — Нам не трудно ответить: до первого столкновения рабочих с капиталистами, и скоро, как в сказке о рыбаке и рыбке, мы увидим вместо «народного дворца» разбитое корыто…»

В моих руках трепещет листок тонкой бумаги с расплывшимися лиловыми строками, размноженными на гектографе. Я читаю:

«Товарищи, нам хорошо известно, как эта интеллигенция без жалованья, без награды подготовила целую сеть рабочих кружков… Как в Петербурге та же интеллигенция руководила одновременно прекращением работ на тридцати фабриках, и правительство вместе с хозяевами вынуждено было дать фабричные законы об уменьшении рабочего дня для всей России… В течение многих лет интеллигентные товарищи… не щадя своих сил, своего счастья, идут за наше освобождение, в тюрьмы и в ссылку… А сколько людей великого ума и таланта отдают свои знания народному горю!..»

В середине мая 1900 года Ленин получил заграничный паспорт. Но до отъезда он хотел непременно повидаться с петербургскими друзьями.

Совсем как некогда Пушкин, он решил «самоволкой» съездить в Питер. Ему удалось благополучно добраться до города, кое-кого повидать, переночевать, но утром, едва он вышел из дому, его настигла судьба. На этот раз она явилась в лице здоровенных охранников, подстерегавших Ленина, засев в соседних подворотнях. Они накинулись на него сзади, как клещами, схватили под руки.

Несмотря на внешнюю незначительность дела (подумаешь, самовольная отлучка с места жительства под надзором!), дознание вел один из знаменитейших жандармских следователей того времени, полковник Пирамидов. Но даже его всевидящее жандармское око не обратило внимания на какой-то счет, а между строками этого счета были вписаны «химией» сведения об «Искре». Разбери их Пирамидов, Владимиру Ильичу не миновать бы новой ссылки, а то и долголетнего тюремного заключения. К счастью, пронесло. Ленин мог ехать за границу.

…Понадобилось больше года, чтоб отпечатанный на тончайшей папиросной бумаге номер «Искры» лег на столе ее редакции.

Набранное черными буквами название газеты. Ниже его, справа, эпиграф: «Из искры возгорится пламя». Под эпиграфом более мелким шрифтом: «Ответ декабристов Пушкину».

Имя Пушкина — первое собственное имя, появившееся на страницах ленинской «Искры»!

В том же первом номере «Искры» воспроизведен листок, выпущенный харьковской организацией нашей партии.

«Наше оружие выковано из духа нового времени, — говорится в листке, — наш меч — наука, наш щит — наша правда, наше знамя — любовь к человеку. Россия! Сколько лучших сынов твоих томятся в застенках. Новиков и Радищев, Пушкин и Лермонтов, Герцен и Лавров, Белинский и Чернышевский, тысячи менее талантливых, но не менее любящих родину, подверглись гонению… Длинными вереницами шли лучшие люди… а подлая опричнина намечала все новые и новые жертвы…»

Снова имя Пушкина звучит со страниц «Искры». И как! В перечне борцов за свободу, в мартирологе жертв царской опричнины.

Имя Пушкина — и столь часто повторяемое им и ставшее от этого пушкинским слово «гоненье».

Иногда это имя появляется в «Искре» в совсем неожиданной связи.

Например, в зашифрованной информации, даваемой «почтовым ящиком»:

«Получено крысой с 20.III по 6.IV: от милых сердцу 10 руб., долг племяши 10 руб., от молодого комитета 15 руб… от головотяпов — 50 руб. Получено от Аспида Васьки 100 руб., от Пушкина и Мартышки 80 руб., через Надю 60 руб., от ветра — 60 руб… от Деферментова «на предмет Его Величеству известный» — 70 руб.».

Разумеется, упоминаемый здесь «Пушкин» совсем не Пушкин, как «крыса» не крыса.

Это кличка работников партийного подполья.

Из письма рабочего — участника бакинской демонстрации 1 мая 1902 года:

«Мы сообща решили сделать первый шаг к святому делу… Мнения рабочих были различны… Одни говорили: «Если будем праздновать открыто, то без арестов не обойдется, и наши лучшие силы пропадут… Не лучше ли нам продолжать по-прежнему тайную пропаганду и агитацию?» Другие советовали собрать массу и пойти на поле праздновать тайно… Но тут нам вспомнился ответ декабристов Пушкину: «Из искры возгорится пламя…» Но для того, чтобы возгорелось сильное пламя, нужно, чтобы сразу вспыхнул большой огонь…»

Описав ход демонстрации, автор письма продолжает: «Маленькая искра действительно разгорелась, и весь город закипел, зашумел… Слова нашего великого учителя Маркса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — запечатлелись в душах всех рабочих… Будем шагать прямо и смело! и везде, где мы только будем, там и забросим искру, а от искры возгорится пламя…»

Около двадцати лет спустя Ленин писал в «Детской болезни «левизны» в коммунизме», что Россия выстрадала марксизм.

Перефразируя эти проникновенные ленинские слова, найти которые способен только человек огромной души и ума, мы можем сказать, что Россия выстрадала великую Октябрьскую победу и то исключительное место, которое она — страна первого в мире пролетарского государства — занимает в международном революционном движении.

Его выстрадал русский народ с его многовековой историей, исполненной величия и героизма.

Его выстрадали поколения русских революционеров, которые во имя счастья народа шли в тюрьму, на каторгу и эшафот.

Его выстрадал российский пролетариат, поднявшийся на борьбу и поведший за собой все демократические элементы русского общества.

Его выстрадала русская литература, полная любви к человеку, жертвенности и правдолюбия, ставшая могучей силой общественного прогресса, близкая народу, как ни одна литература в мире.

И Пушкин!

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

Прошло около полутораста лет с тех пор, как они его убили. Так все давно, так далеко, так затянуто дымкой времени.

Но я не могу спокойно…