Какого вы духа?

Какого вы духа?

Роман Александра Сегеня «Русский ураган»

Романы бывают разные: философские и политические, филологические и исторические, экспериментальные и эротические, экзистенциальные и модернисткие… Романы бывают такие, где «нарциссические свойства героев отправляют читателя к дедушке Фрейду»; но и такие, где «онтологическое скотство» персонажей предстает перед публикой в виде беспробудного пьянства и жутких смертей, где «духовное одичание народа» и «концентрация мстительности, льющаяся с небес» кажутся «почти невероятными». Вот именно. О народе мы говорим только в связи с любимой интеллигентской мыслью о его «духовном одичании», — а дальше пусть работают социологи, публицисты, демографы, с цифрой и фактом в руках показывающие это самое «одичание-вырождение».

Александр Сегень написал «контр-роман» — его «Русский ураган» полемичен прежде всего в отношении к устойчивой традиции вспоминать о народе, когда нужно указать на «оскотинивание», «густой мрак жизни», когда нужна тотальная социальная критика. Автору, завертевшему своего героя в урагане страстей, похождений, испытаний, гульбы, падений и восхождений, удалось не вступить ни на одну «территорию», закрепленную за нынешними романистами и счастливо избежать однотонности, социального занудства, политической лжемудрости, заумной напыщенности и попросту пошлости, производимых с завидной регулярностью многими сочинителями. И это при всем при том, что роман Александра Сегеня — максимальный контакт с современностью.

Все помнят о знаменитом московском урагане 1998 года, нарушившем всякие привычные представления о «защищенности со всех сторон столицы». Разбушевавшаяся стихия и стала формальным поводом к зачину романа. И это «абсолютное настоящее», узнаваемое в деталях, адресах, событиях, прототипах героев, — это «настоящее» было бы, наверное, чрезвычайно опасно, если бы не тот стержень, что придал роману силу не рассыпаться на эпизоды, связанные с построением романа как «путешествия». Впрочем, «путешествие», предполагающее неспешность движения и вдумчивое созерцание, — оно осталось в прошлом веке и к определению романа Сегеня не годится. Тут ураган задает ритм. Герой не путешествует, и даже не едет, его, действительно, несет случай, рок, судьба, каприз.

Главный герой романа Дмитрий Емельянович Выкрутасов — бывший преуспевающий политинформатор главных футбольных команд страны, бывший преуспевающий и верный муж, а ныне выброшенный из дома в ураганную ночь бывшей женой (на его место принят в штат новорусский муж), естественно, хотел бы обрести некую «твердую почву» под ногами. Понятно и то, что обрести ее сподручнее всего с помощью какой-нибудь прекрасной незнакомки. И ураган щедро как дарит герою как незнакомок самого разного пошиба, так и «устраивает» герою встречи со всеми его бывшими романтическими и платоническими любовями (не зря политинформатор мотался по всему СССР с футбольными командами) — выбирай какую хочешь! Центробежная сила несет героя из Москвы все дальше и дальше в глубинку (ведь это так естественно считать, что там народ непорченый): в Ярославль, из него — в Нижний Новгород, Волгоград, Краснодар, и дальше, дальше — в тишайший Камышин, Ульяновск, в старинный городок Тихозеро. И наконец он обретает искомое в Светлоярске, в отчем доме своем.

Обширная география, представленная в романе, действительно дает возможность автору показать «всю современность» от Москвы до самых до окраин. Но собственно литературные ассоциации у читателя неминуемо возникнут. Ну, конечно же, вспоминается некрасовский вопрос: «Кому живется весело, вольготно на Руси?»; а на русскую народную сказку про колобка Сегень и сам ссылается, включая прием «убегания героя» в текст своего повествования. Как гоголевский Чичиков едет по просторам России и пред читателем в образах людей, ее населяющих, встает «вся Россия», так и герой Сегеня, носимый судьбой-ураганом из города в город, тоже увидит всю типическую Россию и не найдет себе места нигде, кроме как в родном Светлоярске. Слепая сила урагана (куда кривая вывезет), оказывается, имела направление. И это — направление к себе и своему (для главного героя). Конечно, можно упрекнуть автора (а такие упреки обязательно будут) в том, что нет никакой новизны в его «конечном выводе» — возвращению блудного сына в отчий дом не одно произведение посвящено. Да и сам «вывод» стар как мир. Мы же скажем иначе — в русской культуре есть вечные смыслы. Осмысленное «возвращение в традицию» (дом, семью, нравственную жизнь) — задача постоянная для всех поколений русских людей и во все времена. Эта высшая цель, к которой человек должен стремиться постоянно, и обретя ее, стараться не потерять достигнутого.

Александр Сегень тоже присягнул на верность высшей цели — этой общей для русских людей цели, но пришел к ней своим путем, сочинив яркий и веселый роман.

Скажем еще, что вообще тема дороги (как и тема дома) — тоже ключевая в русской культуре. Есть три дороги в сказках. И всякое движение по любой из них определено выбором: выбрал дорогу, значит выбрал и цель. Есть дорога столбовая. Но дорога у Сегеня явно не столбовая, просто потому, что столбовой дороги (как самой главной, с которой трудно и сбиться, большой, с верстовыми столбами на ней, чтобы меру знать) нынче попросту нет. Зато есть тысячи дорог и тысячи указателей на них, призывно вопиющих, что «только этот путь» (самый лучший, самый безопасный, красивый, удачный и экономически-выгодный) будет главным. Вот и попробуй, выбери, когда все так страшно равны и так ярко завлекательны. Наши знаменитые «русские дороги», по которым Выкрутасова влечет буйная сила, нынче скорее разбойничьи (его и впрямь на одной ограбят, на другой побьют, на третьей обманут). Но какими бы ни были пути-дороги русского героя, дорога к дому и дорога к храму все равно останутся главными. Так заведено в русской жизни и в русской культуре. Так и у Александра Сегеня.

Итак, «Русский ураган» — роман о «своем». Но «свое» в нем двояко. С одной стороны, вся особенность физиономии романа связана с наличием в нем редкого для современной литературы героя (о чем мы поговорим ниже). С другой стороны, нынешняя «вся Россия» (а для Сегеня она тоже своя, потому и нет в романе, при всей беспощадности оценок, злобности и сладострастной сатиричности) — это сплошные искушения и испытания для главного героя. Роман «Русский ураган» постепенно развертывает перед нами чрезвычайно узнаваемую и точную картину того, что, собственно, сегодня включено в это «свое». Блестяще, виртуозно, живописно, остроумно и просто весело (без всякой зубодробильной сатиры, без всякой ложной скорби и социальной злобы) раскроет Александр Сегень перед читателем образ нынешней России. Какая она, «вся Россия», что за картину она собой представляет на исходе XX века?

Ураган из стихии как явления природного, превращается с ходом повестования в метафору нашего «абсолютного настоящего». Ураган — это слепая сила, но и сила очищающая; это темнота, стихия жизни, это безумие хаоса, но и вольный разгул, дающий такие «протуберанцы жизни», что хоть святых выноси. Ураган — это еще и состояние одержимости, сдвига нравственного, смыслового, волевого. Так и живет нынешний человек — в ураганном состоянии. Писатель нам и показал, что в этом-то самом состоянии современный человек просто не мог не оказаться. Что наш нынешний современник, еще недавно входящий в Большое число — советского народа, советской культуры, советской государственности, — еще недавно имеющий Большой «смысл жизни» совершенно не был намерен и в ураганные времена жить «просто так». Но чем человеку жить, если в России не привыкли жить «понапрасну» и «зазря»? А тем, говорит писатель, что у каждого возникла своя «любимая мысль», своя идейка, «своя кочка» или «свое болото». И все это разнообразие одержимых идеей, увлеченных «деланием разрушения», нетерпеливо взращивающих новые мифы и новые технологии, терпеливо выжидающих реставрации (коммунистической или монархической), активно работающих на футуристическое будущее и буржуазнейшую буржуазность — вся эта несовместимая совместимость населяет нынешнюю Россию. Носители и ценители, деятели и вдохновители выйдут на «разбойничьи дороги» современности в романа «Русский Ураган».

И расположатся они — крутые мошенники, ловкие молоденькие соблазнительницы, развратные ценители модерна, религиознейшие сектанты — в московских квартирах и краснодарских гостиницах, в городах крупных и в глубочайшей провинции. И бросится в объятия нашего героя богатенькая пьянчужка с сильно потраченным телом, но с большой коллекцией дорогих картин — безумная поклонница великого мужчины и «гения всех времен» Малевича. И жадно пойдут на штурм культуры, науки, философии «психически не приспособленные к мирной работе» ее великие агрессоры, властители дум современности: патриот-интеллектуал, «величайший мыслитель современности» Александр Вздугин; и отъявленный модернист, «величайший писатель современности» Виктора Пеле (Пелёнкин).[2]

Скажем сразу, Сегень так лихо, изобретательно и мастерски закручивает всякий новый «дорожный» эпизод-приключение своего героя, такими сильными мазками выписывает всех участников его, что создает очень живую и узнаваемую галерею портретов. А еще более узнаваемы все «измы», все мифы и все мании современной России.

Перед бедным Выктрутасовым предстанет во всем своем демократическом величии отечественный нижегородский бизнесмен Лихоманов, издающий газету «Потерянный АД» (АД — это Андрей Дмитриевич Сахаров, проживающий, как известно, в одно время в Нижнем), а также поэтическое сообщество «бафометофористов». Необыкновенную любовь пообещает герою сутенерша Галатея (она же «вечная жена» Виктора Пеле в стиле Вечной Женственности религиозных мистиков) и «сексосильная» коммунистка, ведущая буржуазный образа жизни, Инесса Чучкало, материализовавшая идею Советской власти в виде ресторана, приносящего ей солидный доход. И, наконец, в глубинке России, в славном и тихом Камышине, читатель вместе с героем окажется в секте — Церкви Свами Христа Абсолюта, а в еще более тишайшем Тихоозере — в «усадьбе», где в мальчике-инвалиде «воплотился» Дмитрий Пожарский, должный стать царем на Руси (ибо Романовы все испоритили и испоганили — точка зрения героев, удивительно совпадающая с мнением г-на Фоменко).

Штурм современности, предпринятый Сегенем с помощью русского урагана, результаты дал совершенно победительные. Но можно ли (и правильно ли вообще) говорить о «победительных результатах», если речь в романе идет о всей той темноте, что несет политиканство, о всей той культурной, интеллектуальной и экспериментальной нечистоте, которой одаривают общество новаторы-разрушители?

Из пестроты и разноголосия «всей жизни» автор действительно выбрал то, что этой современности принадлежит как самое характерное. А «принадлежит» ей катастрофическое нарушение границ всего и во всем: в нравственной, культурной, политической, социальной, идейной жизни. Разве не нарушают границы все те искусствоведы и продавцы, кто усиленно вталкивает Малевича в «классики русской культуры»? Те, кто внушает, как хозяйка квартиры-салона, что «от картин Малевича исходит мощнейшая эманация трансцендентальной силы. Кругово иззебренное спиралевидно метеорирует в пространство вокруг себя. Оно безжалостно угнетает человеческую особь, пока еще слишком слабую для восприятия галактических вторжений». Разве не шулерствуют те, кто активно занимается в культуре созданием ситуации «продуктивного непонимания»? Все эти «профетические прелиминарности», «возвратные формы христианства», «имманентные революционности» великих мыслителей, «священные футуризмы» и «крепускулярные состояния» патриота-интеллектуала Вздугина, с наслаждением низвергающего все и вся, так мало в сути различимы с пафосом «бафометофористов», пишущих о «контрсистеме тайны Иосифа Бродского, направленной версус механизмой возвратного реалистического вируса и за свободу стихоисповедания». Именно так — ни больше и не меньше. А нынешний модный писатель Виктор Пеле (Пелёнкин) — не сугубым ли накоплением темноты занят? Ведь именно эта литература воспринимается экзальтированной и практичной сутенершей Галатеей (место действия Краснодар) за истинную реальность: «Только он сумел доказать, что реальности не существует, его книги — вот истинная реальность. А мир, в котором мы живем, — лишь отражение его книг».

Вообще, Сегень на протяжении всего романа ведет отчаянную борьбу за русский язык, за его нормальность и нормативность, когда слова и вещи, слова и нравственность, слова и чувства имеют глубинную и реальную связь между собой. В картинах романа, где герой встречается с Вздугиным и читает Пеле (Пелёнкина), писатель с веселой пылкостью сдирает чужеземную кожу с умных терминов, он остроумно высмеивает кощунственные (у Вздугина) и полые (у Пеле-Пелёнкина) смыслы текстов. И тогда оказывается, что эти смыслы становятся совсем не нужны его герою (и его народу), ибо их язык не связан с живым духом человека. Сором, хламом оказывается все то, что имеет цену на мировом аукционе или в пространстве «мировой культуры». В общем, совершенно определенно звучит писательская оценка «смеси нигилизма с фашизмом и белогвардейско-большевистской идеологией» провинциального гения Вздугина и «романиссимусов» столичной штучки в черных очках Виктора Пеле. Пародируя стиль, утрируя приемы названных писателей-интеллектуалов, столь усиленно работающих с русским языком, Сегень показал, что мы живем в странной ситуации: мы — это люди одной страны, разделенные общим языком.

То, что ценит «все человечество», герой Сегеня категорически не умеет и не может принять.

Зато без всяких слов, без всяких комментариев Выкрутасов, занесенный силой урагана на берег реки в общество четверых кубанских казаков, совершенно естественно вливается в тот строй мыслей и чувств, что неминуемо возникает в подобном мужском товариществе. Тут и юмор, и удаль, и бахвальство. Тут и веселое посвящение в казаки (с непременным сочинением по ходу дела казачьей биографии Выкрутасову). Тут и утреннее возвращение с повинной к своим женам — возвращение, которому предшествовал спор: чья жена приветливее встретит? Но никакая казачка не встретила их с должным «гостеприимством», ибо «жены на то и даны, чтоб казаки не спивались». Всегда так было. Не нами заведено, не нами и кончится. «Вот видишь, — говорит Выкрутасову казак, — как мы под женой ходим, — зато никакому внешнему врагу не поддаемся». И то правда. И таким настоящими кажутся все эти грозные жены, такими нормальными рядом с богатыми пьянчужками, коммунистками, монархистками. И такие песни казак о казаках пел, и таким «голосом, в котором была вся Россия».

Вместо непрерывного выпадения из нормы «ураганных» дамочек, вместо разнузданной языковой оргии Вздугина и Пеленкина, вместо легализованного мира псевдо-языка, писатель даст опору герою (и всем нам) в подлинных словах казачьей песни. Модернисты потому столь активно «работают с языком», что знают: с помощью языка можно получить власть. Но с помощью языка можно не прояснять смыслы и не объяснять человеку самого себя, но затемнять смыслы и уводить человека от самого себя (чем они и занимаются). Модернистов категорически не интерересует тот самый народный дух, что живет в языке. Их реформа языка, которой Сегень дает не теоретический, не идеологический, а прямой, образный удар-отпор, не имела бы никакой власти, если бы современный человек обладал способностью прямого чутья, доверял себе, а не бросался с веселой погибелью на новейшие языковые бастионы отыскивать там… Увы, да и знает ли он сам, что ищет?

Соблазнители и соблазненные, искусители и искусившиеся — вот героя сегеневского романа.

Писатель представил весь этот маскарад современности с уничтожающей, развенчивающей дерзостью, но сделал это талантливо — и потому у него не уроды бегают по сцене жизни, не «рожи» и «рыла свиные», но живые, хотя и «искаженные люди», ибо нарушение границ касается и самого человека. Искаженный человек боится реальности, но тем не менее, презрение к реальности не мешает ему, как сутенерше Галатее, заниматься самым реально-грязным и развратным делом.

Русский писатель не может сочинять сатирический роман по законам нынешнего представления о сатире. Гоголь писал «Мертвые души» как поэму и русскому писателю этого факта никогда не сбросить (ибо нет нужды) с «корабля современности». Выкрутасов, конечно, сквозняком пролетает через все города и веси, и кому-то не хватит в нем тепла и сочувствия ко всем несчастным и не им обманутым, но все же сочувствие и жалость в нем есть, — просто по законам жанра здесь важнее не психология, но оценка. Все роскошно написанные картины жизни (чего стоит только одно описание посещения ресторана «Советская власть», гостиницы «Красной» в Краснодаре с ее нравами, или демсобрания в Нижнем с присутствием на нем героев-идеологов и оппозиционеров немыслимых политических сочетаний), все великолепные портреты современников так бы и остались в романе в лучшем случае социальной плотью дня нынешнего, если бы не тот угол зрения, который автор избрал в своем романе.

И этот «угол зрения» со всей определенностью можно назвать народным. И оценки, даваемые Выкрутасовым, тоже можно отнести на счет русского ума. Именно так, как Выкрутасов, смотрят на Малевича, Пеле-Пелёнкина, Вздугина и прочих (несть им числа) большая часть нашего простого народа (а если и не смотрят, то должны смотреть, считает писатель). Когда Выкрутасову внушают, что Пеле-Пелёнкин, Малевич, Вздугин — гении, просто ему, Выкрутасову, это «не по уму», то читай: это внушают народу. Вот тут-то и пришла пора сказать, что вся победительная сила романа связана с главным героем — Дмитрием Емельяновичем Выкрутасовым. Параноидальной галиматьей назовет Выкрутасов сочинения «лучших людей» Нижнего Новгорода. Ну, а реакция нашего героя на книги В. Пеле откровенно-физилогическая: тошнотой и рвотой сопровождалось чтение романов «Из жизни одного инсекта», «Буденный и Мутота». Для Выкрутасова, подвизавшегося похитить «Кругово иззебренное» Малевича, этот черный круг с врезавшимся в него красным треугольником, попросту вообще не является ценностью. «Выдающемуся модернисту», работы которого на международных аукционах стоят миллионны долларов, простофиля Выкрутасов предпочитает «страшную красотищу» Айвазовского. Александр Сегень, безусловно, разделяет отношение к «Кругово…» своего героя, а передовых искусствоведов, в лице хозяйки квартиры, весело разоблачает, излагая «предельно-научные» ее взгляды на тарабарском языке и подводя итог «исканий» Вздугина концептуальной статьей с названием «Литература как явление онкологическое». Выкрутасову инстинктивно не нравилось, что Александра Сергеевича Пушкина экстазные батометофористы называют «Пуськиным». Им остро почувствована эта всеобщая тяга к понижению смысла и умалению масшатаба. «Были Минин и Пожарский, — говорит наш герой, — а теперь Минкин и Пожаркин».

Любая ситуация, в которую автор помещал своего героя, была чревата соблазном — но соблазн женской красотой и любовью, как и всяческие бахусовы возлияния, оказывались тут гораздо меньшим злом, чем изысканная развращенность камышинской Дины, поклоняющейся «иконам», состряпанным Изяславом Хейфицем, и измучившая несчастного Выкурутасова сеансом бесконтакного соития (и это в самом что ни на есть «женском городе»!).

Любая ситуация на путях-дорогах героя была искусительна — искусительна «новой философией», «новой нравственностью», «новым забыванием себя». Тем более что и наш герой был выпущен автором в мир «с идеей» — как все. И он одержим любимой мыслью и глобальным проектом, состоящим в разоблачении «мировой системы футболизма и возрождении русского народного тыча» (то есть футбола, но русского). В этом необыкновенно пафосном манифесте Сегень с легкой и точной иронией отразил как все патриотические штампы, так и всеобщие поиски «древних начал» в языке — нынешнюю страсть к праславянским языковым «отмычкам». Взвихренное ураганом сознание бедного Выкрутасова (со своим манифестом выглядевшего иногда просто безумным лыцарем Ламанчским), породившее сей манифест, — тоже примерчик (или наглядное воплощение) страшной и свирепой маниакальности «нашей современности». (Выкрутасову казалось, что он и не сам его написал, ибо манифест содержал сведения, которых он не знал! В таком случае, известно, что за учтивый мелкий служка, ему помог.)

Собственно футбол как лирический лейтмотив (имеющий то завиральные и страстные, то безумные и героически-ураганные мелодические оттенки) пронизывает весь роман как в виде эпиграфов к каждой главке, так и в виде томительной мечты героя посмотреть хоть какую-нибудь игру (во время странствий Выкрутасова по дорогам жизни телевидение показывает чемпионат мира по футболу, который герой никак не может посмотреть). Заметим, что никто из встречаемых Выкрутасову «персонажей» футбола категорически не любит, как и не понимает «странного» увлечения героя, — хотя его манифест готовы на полном серьезе рассматривать в связи с тайным политическим значением, использовать аллегорически и поэтически, и вообще катастрофически принимать не за то, что он есть. А он был действительным отражением уверенности (а скорее чутья) Выкрутасова, что с возрождения русского футбола начнется возрождаться и русская жизнь. Футбол в романе (с ходом развертывания романа-дороги по направлению к дому) становится символом нормального, здорового, ясного и реального. Он — альтернатива всем идеям граждан, «электиризованных восторгами» — электризованных сверх-умными, сверх-тонкими, сверх-оргиастическими идеями и ирреальными практиками. Автор романа говорит прямо: пока Выкрутасов находился в пространстве, где «носятся с идеями», он, собственно, тоже являлся поврежденным человеком, хотя и сохраняющим здравый смысл. А здравый смысл выражался в том, что он уходил оттуда и от тех, где можно было бы и с кем выгодно было бы остаться. Он ушел от шикарных бизнесменок и порченых интеллектуалок, от крутых разбойников-похитителей и дуры (по его оценке — несчастной дуры) секты Христа Абсолюта. В общем, от дедушки ушел, от бабушки ушел, от волка, от медведя… Но конец у нашей «сказки» другой. Колобок не даст себя съесть… Побывав мнимым вором, мнимым возлюбленным, мнимым казаком, мнимым героем чеченского плена, Выкрутасов, в конце концов, отказывается быть не собой (в ураганной, то есть несвоей, жизни герой все время меняет имена, или его принимают за кого-то другого, называя чужим именем), и только по дороге к дому, обретя состояние полной душевной трезвости, он встречает одного-единственного на весь роман мужика — «не коммуниста, не монархиста, не демократа, не сектанта, а нормального русского человека — грибы собирает и футболом интересуется».

Первый роман самого симптоматичного писателя современности (Вл. Сорокина) назывался «Норма», но в нем словно в свернутом виде была заложена вся та разнузданность экспериментальной грязи, что распространялась с величайшей скоростью целое десятилетие. «Русский ураган» Александра Сегеня — это ответ-удар, отстаивающий правильную (то есть самобытную) нашу норму. В его герое, избавившемся от мнимостей и миражей, и в его романе, восстанавливающем в правах народность, народный взгляд и народную оценку, все приходит в должный порядок. Вся эта «современность» в романе как взвихренная ураганом, все же сделана из глины. И многие собирают эти глиняные черепки, полагая, что копят богатство. Но то, что остается на века, требует и другого материала — равного граниту и мрамору.

Александр Сегень сказал, конечно же, о давно известном в нашей культуре — о том, что мы по-прежнему ответственны за сохранение в себе того чистого и веселящего источника, название которому народный дух. Но чрезвычайно важно, что это снова сказано сегодня (когда и «стыдно» говорить о народе, когда его будто бы и нет совсем). Как не менее важно, что сказано талантливо — в ясных художественных образах обнаружено реальное присутствие народного духа. Того самого, что тут же заставит нас вспомнить народный лубок, балаганные прибаутки, медвежьи потехи, ярмарочных дедов и панорамщиков. Вспомнить всех тех лучших русских людей, которые возвели «самобытность нашу в сознательные начала» (Н. П. Ильин): Аксаковых и Киреевских, Данилевского и Хомякова, Аполлона Григорьева и Николая Страхова, Островского и Говоруху-Отрока и многих-многих других.

О лубочных же картинках, народной культуре просто нельзя не вспомнить, читая Александра Сегеня, — он пользуется многими ее приемами (возможно и без всякой на то сознательной установки). Весь этот «веселый избыток» его романа, вся страшная, угарная его праздничность (от которой герой все дальше бежит, возжаждав чистоты и тишины), вся эта бесконечная еда, превращающаяся в обжорство, все это питье, заканчивающееся потерей себя, вся «половая жизнь», оборачивающая безрадостным изнеможением, — корнем своим имеют не сатиру типа Ильфа и Петрова, но именно простонародный здоровый смех балагана.

Этот народный дух проявляет себя как последняя простота с ее «неделимым ядром» (нравственным), как предельно-прямой взгляд на вещи, где все, что достойно осмеяния, будет осмеяно, достойное поругания — поругано, а достойное восхваления — таким в точности и предстанет в своем славном и героическом облике. А чтобы читатель лучше себе представлял сам стиль народных оценок, я приведу примеры конца XIX века.

Петербург как новая столица долгое время в глазах народа представлялся городом чужеродным и нерусским, где слишком много живет иноземцев. Вот и говорил раешник публике, показывая нехитрые картинки:

А вот город Питер,

Что барам бока вытер.

Там живут смышленые немцы

И всякие разные иноземцы,

Русский хлеб едят

И косо на нас глядят,

Набивают себе карманы

И нас же бранят за обманы.

А вот как восторгались удалью и силой русского солдата, сразившего султана «в городе Царьграде»:

Банником хвать его в лоб,

Тот и повалился как сноп,

Все равно что на грош табачку понюхал.

Ловко!

Вот такой же прямой взгляд, здоровая оценка (при блестящем остроумии автора и жаркой душе его героя) и делают «Русский ураган» романом, противостоящим усталому человеку и усталой культуре.

В романе Александра Сегеня есть совершенно определенные героические народные типы. Таков генерал, типичность которого словно подтверждается тем, что у него много имен и фамилий (в каждой битве своя — а он все один). Блестящий рассказчик, участник невероятных военных приключений (кажется, он участвовал во всей войнах этого века), неунывающий вояка — именно он воплощает тот вечный тип доблести, хорошо известный в русской народной культуре. Это никогда не умирающий герой, свирепая бодрость духа которого, утрированная живучесть и беспощадная неистребимость действительно сродни всем тем удалым воякам, которые и самого султана турецкого, и самого чеченского командира «банником хвать в лоб»!

— Какого вы духа? — спрашивает писатель у своих героев.

— Русского, — отвечает его герой «голосом, в котором вся Россия».

Александр Сегень создал живую и современную форму (свой роман), в коей непринужденно, живо и весело разместился народный дух. Он не стал лгать, полагая, что всюду и во всех заметно его присутствие, но совершенно определенно указал, что народный дух все еще здоров и самобытен. Впрочем, писателя могут упрекнуть за «недостаточность положительных начал», а то и потребуют устыдиться нынешних «грехов России», как это делали уже не раз бесстрастные и «объективные» любители отечества. И тут можно вспомнить ответ Николая Страхова господину Владимиру Соловьеву: «Я часто смущаюсь, и унываю, и стыжусь, — писал Страхов, — но только за нас в тесном смысле слова, то есть за себя с г. Соловьевым, за наше общество (курсив мой. — К.К.), за ветер в головах наших образованных людей и мыслителей… Но за русский народ, за свою великую родину я не могу, не умею смущаться, унывать и стыдиться. Стыдиться России? Сохрани нас, Боже!»

* * *

Александр Сегень весело простился с XX веком — с его угарным чадом политических страстей, митингов, тусовок и сборищ, с бездейственной болтовней патриотов, с циничностью, бездарностью и эгоизмом демократов, с болезненной утопичностью монархистов. Он прощается и прощает всех женщин, столь сильно вобравших в свой облик гримасы времени. Со всеми «великими деятелями», которых дальше лакейской не пустят силы истории в великую русскую культуру. Он остается у порога нового века все с тем же скромным и надежным багажом: на нами заведено, не нами и отменено будет. А его герой нашел-таки женщину в своем родном Светлоярске, которую футбол не раздражает, которая «детьми увлекается». А выращенная им футбольная команда «Русский ураган» уже и сейчас непобедима.