Глава 25. Разгульный смех

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 25. Разгульный смех

До сих пор мы говорили о смехе как о чем-то едином по степени интенсивности. Между тем смех имеет градации от слабой улыбки до громких раскатов безудержного хохота.

Мы отмечали также известную сдержанность в применении средств комизма. Выше, говоря о Гоголе, мы имели случай наблюдать, что одна из проявлений силы и мастерства гоголевского комизма состоит в некоторой сдержанности и в чувстве меры. Наличие границ, некоторой сдержанности и чувства меры, в пределах которых явление может восприниматься как комическое и нарушение которых прекращает смех, — одно из достижений мировой культуры и литературы. Но такую сдержанность ценили далеко не всегда и далеко не везде.

Если нас сейчас привлекает наличие каких-то границ, то некогда привлекало, наоборот, отсутствие границ, полная отдача себя тому, что обычно считается недопустимым и недозволенным и что вызывает громкий хохот. Такой вид смеха очень легко осудить и отнестись к нему высокомернопрезрительно. В буржуазных эстетиках этот вид смеха отнесен к самым «низменным». Это смех площадей, балаганов, смех народных празднеств и увеселений.

К этим празднествам относятся, главным образом, масленица у русских и карнавал в Западной Европе. В эти дни предавались безудержному обжорству и пьянству и самым разнообразным видам веселья. Смеяться было обязательным, и смеялись много и безудержно. Этот вид веселья очень рано проник в литературу Западной Европы. Самым замечательным представителем его был Рабле. В русской средневековой литературе эти празднества отражения не нашли, так как по внешним формам эта литература носила клерикальный характер. Настоящий домен Рабле — смех безграничный и безудержный. Мы сейчас далеко не всегда положительно воспринимаем Рабле. Но дело науки не только в том, чтобы оценить, но прежде всего в том, чтобы объяснить иосмыслить. По примеру Бахтина этот вид смеха можно назвать смехом раблезианским. Он сопровождается безудержным чревоугодием и другими видами распущенности. Чревоугодие мы осуждаем, и потому раблезианский смех нам чужд. Однако такое осуждение имеет не только психологический, но и социальный характер. Оно характерно для такого слоя людей, которые знают, что такое хороший аппетит, но не знают и никогда не знали, что такое страшный идлительный голод.

На длительное голодание и недоедание было обречено европейское крестьянство всех стран, особенно в средние иследующие за ними века. С точки зрения этих слоев населения, наесться и напиться досыта, до полного насыщения, допотери сознания, не признавая никаких ограничений и границ, — это не только не предосудительно, а наоборотэто великое благо. Такому чревоугодию предавались совместно, всенародно в дни больших празднеств. Эти празднества сопровождались громким и торжествующим хохотом, Ноэто смех уже не насмешливо-сатирический, а совершенно иной; громкий, здоровый, безудержный, смех удовлетворения. Ни одна из теорий комического, от Аристотеля и донаших курсов эстетики, к этому виду смеха не подходит.

Он выражает анималистическую радость своего физиологического бытия.

Неслучайно, что такому веселью предавались только в определенные сроки, преимущественно в период зимнегосолнцеворота и на масленицу. Это остаток раннеземледельческих обрядовых празднеств, рассмотренных в предыдущей главе, проведение которых должно было помочь земле проснуться к новой жизни и к новому рождению.

В раннем средневековье Новый год праздновался в деньвесеннего равноденствия. С перенесением празднования Нового года на сентябрь, а впоследствии — на январь, мартовское праздничное веселье у нас было приурочено к масленице, в Западной Европе — к карнавалу. Таково происхождение повсеместного обычая безудержного чревоугодия накануне так называемого великого поста,

К этому надо прибавить, что некогда имелось поверье, которое гласило: «То, что ты делаешь в день Нового года, ты будешь делать весь год». Это так называемая «магия первого дня», Против такого суеверия восставал уже Иоанн Златоуст в Византии. По его словам, христиане «верят, что если проведут новолуние сего месяца (т. е. января. — В. П.) в довольстве и веселье, то и целый год будет для них таким же». Поверье это давно было забыто, а связанные с ним обычаи остались, так как отвечали потребностям народа.

В своей книге о Рабле М.М. Бахтин убедительно доказал, что образы Рабле, а также стиль и содержакие его творчества коренятся в народных празднествах, когда предавались безудержному веселью.

Обжорство — не единственный фактор раблезианского смеха, основанного на фольклоре. Выше мы говорили о том комизме, который определяется некоторой долей неприличия. То, что в классической русской литературе подается завуалированно, в фольклоре, а также у Рабле и в некоторой части западноевропейской средневековой литературы изображается не только открыто, но с нарочитым подчеркиванием и преувеличением. Есть категории сказок, которые никогда не увидят света. Это так называемые «Заветные сказки». Афанасьев издал некоторые из них анонимно в Швейцарии.

В знаменитом сборнике Кирши Данилова есть веселые скоморошины, которые никогда не будут напечатаны. Специалистам они известны по рукописи и по научному изданию, не поступившему в продажу. Белинский знал такие сказки по устному исполнению. О них он пишет в письме к Гоголю из Зальцбрунна: «Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника».

Во время народных праздников, на святках, на масленицу, на троицу, в Иванову ночь предавались разгулу. Допускаемая в эти сроки свобода также имела обрядово-магическое происхождение, как и неумеренность в еде. Полагали, что усиленная сексуальная активность способствует плодородию земли. Земля мыслится как рождающая мать, пахота и посев ассоциируются с тем, как зарождается жизнь живых существ. Соответствующие факты хорошо известны в этнографии, и здесь нет необходимости их приводить и повторять. От античных дионисий и сатурналий до европейских народных празднеств, не всюду исчезнувших и поныне, тянется одна линия развития. Разгул сопровождается хохотом и весельем, которому также приписывали магическое воздействие на природу: от смеха расцветает земля. Этот вид смеха также имеется у Рабле, о чем М.М. Бахтин пишет следующим образом: «В произведении Рабле обычно отмечают исключительное преобладание материально-телесного начала жизни: образов самого тела, еды, питья, испражнений, половой жизни» (Бахтин, 48).

Мы знаем теперь, почему это так. Но происхождение этого вида смеха не объясняет сохранность и длительность его жизни в народной среде. Историко-этнографические основы были давно забыты: празднества остались не потому, что им приписывалось влияние на урожай, а потому, что они давали исход веселья и радости жизни. Но были и другие причины, почему эти празднества так долго держались. Праздничный разгул и смех были некоторым проявлением протеста против угнетающей аскетической морали и несвободы, налагаемых церковью и всей совокупностью социального строя феодального средневековья. Недаром в русском фольклоре подобные сказки рассказывались преимущественно о попах, как это отметил и Белинский. Бахтин говорит: «Целый необозримый мир смеховых форм и проявлений противостоял официальной и серьезной (по своему типу) культуре церковного и феодального средневековья»; «Смех, вытесненный в середине века из официального культа и мировоззрения, свил себе неофициальное, но почти легальное гнездо под кровлей каждого праздника» (Бахтин, 6, 92). «Понимали, что за смехом никогда не таится насилие, что смех не воздвигает костров, что лицемерие и обман никогда не смеются, а надевают серьезную маску, что смех не создает догматов и не может быть авторитарным, что смех знаменует не страх, а сознание силы… Поэтому стихийно не доверяли серьезности и верили праздничному смеху» Все эти явления ставили в тупик буржуазных эстетиков, которые относились к ним с величайшим презрением, но не могли их объяснить. Одна из попыток объяснения принадлежит Фолькельту и сводится к тому, что, смеясь над неприличием, мы избавляемся от животного начала, Эта теория явно идет об аристотелевской теории катарсиса — очищения ослабления напряжения, которым он объясняет воздействие на нас трагедии. Учение о трагедии механически применено к комическому. Выше была сделана попытка объяснить все виды комизма, связанные с вниманием к человеческому телу. Рассмотрено также было комическое преувеличение — гипербола. Гипербола в применении к физиологии человеческой жизни имеет, как мы видели, глубокие ритуальные корни. В одних социальных слоях, в одну эпоху эта гипербола в применении к явлениям физиологии усиливает смех, пробуждая в человеке радость своего телесного бытия, в других же социальных слоях и в другие эпохи такое преувеличение физиологических начал смеха уже не возбуждает.