ТУРГЕНЕВ И ЛЕВ ТОЛСТОЙ О «ЛИСТЬЯХ ТРАВЫ»
ТУРГЕНЕВ И ЛЕВ ТОЛСТОЙ О «ЛИСТЬЯХ ТРАВЫ»
I
В 1872 году И. С. Тургенев настолько увлекся поэзией Уолта Уитмена, что сделал попытку перевести на русский язык несколько его стихотворений. Когда в том же году редактор «Недели» Е. Рагозин обратился к Тургеневу с просьбой о сотрудничестве, Иван Сергеевич: решил послать ему свои переводы из Уитмена. Об этом он извещает своего друга П. В. Анненкова:
«Рагозину я вместо отрывка из „Записок охотника“ пошлю несколько переведенных лирических стихотворений удивительного американского поэта Уальта Уитмана (слыхали Вы о нем?) с небольшим предисловием. Ничего более поразительного себе представить нельзя» (письмо от 12 ноября 1872 года).[40]
Эти переводы не появились в «Неделе», о чем, конечно, можно пожалеть: подкрепленный авторитетом Тургенева, Уитмен вошел бы в русскую литературу на 40 лет раньше, и кто знает, какое влияние оказал бы он на русскую поэзию. В письме от 26 ноября 1872 года Анненков просил Тургенева прислать «хоть черновые переводы ваши Уайтмана», но болезнь помешала Тургеневу исполнить эту просьбу приятеля; 8 декабря 1872 года он пишет Анненкову:
«Переводы мои из Уитмана (не Уайтмана) тоже сели на мель, и потому я Вам ничего пока послать не могу».[41]
Считалось, что от этого увлечения американским поэтом в тургеневском литературном наследии не осталось никакого следа.
Но вот — через 94 года — одна из рукописей Тургенева, хранящихся в парижской Национальной библиотеке, была опознана как черновик перевода известных стихов Уолта Уитмена, написанных в самом начале Гражданской войны (1861).
Честь этого открытия принадлежит сотруднице Пушкинского дома Академии наук СССР И. С. Чистовой (Ленинград). Она опубликовала тургеневский перевод в журнале «Русская литература» (1966, № 12).
Текст этого тургеневского перевода такой:
Бейте, бейте, барабаны! — Трубите, трубы, трубите!
Сквозь окна, сквозь двери — врывайтесь, подобно наглой силе безжалостных людей!
Врывайтесь в торжественный храм и развейте сборище богомольцев;
Врывайтесь в школу, где ученик сидит над книгой;
Не оставляйте в покое жениха — не должен он вкушать счастье с своей невестой,
И мирный земледелец не должен вкушать тишину радости мира, не должен пахать свое поле и собирать свое зерно —
Так сильны и нагло ужасны ваши трескучие раскаты, о, барабаны, — так резки ваши возгласы, о трубы!
Бейте, бейте, барабаны! — Трубите, трубы, трубите!
Заглушайте торговый шум и суету — грохот колес по улицам!
Готовы ли постели в домах для сонных людей, желающих отдыха ночного?
Не должны спать эти люди в своих постелях,
Не должны купцы торговать днем — ни барышники, ни аферисты — хотят ли они продолжать свое ремесло?
Хотят ли говоруны говорить? Хотят ли певцы пытаться запеть?
Хочет ли законник встать в Палате, чтобы защищать свое дело перед судьею?
Гремите, трещите быстрее, громче, барабаны, — трубы, трубите резче и сильнее!
Бейте, бейте, барабаны! — Трубите, трубы, трубите! Не вступайте ни в какие переговоры, не останавливайтесь ни перед каким законом;
Пренебрегайте робким — пренебрегайте плачущим и молящим,
Пренебрегайте стариком, умоляющим юношу;
Пусть не слышатся ни голоса малых ребят, ни жалобы матерей;
Пускай потрясаются столы, трепещут лежащие на них мертвецы в ожидании доски.
Оттого сильны и пронзительны ваши удары, о грозные барабаны, так громки ваши возгласы, о трубы!
И. С. Чистова вполне правильно уведомляет читателей, что это стихотворение — «призыв к гражданам северных штатов отказаться от будничных дел, забот, удовольствий и наслаждений во имя борьбы с рабовладельцами Юга».
Тургеневский текст — черновик, или, вернее, подстрочник. У нас нет никакого права предъявлять к нему строгие требования. Можно ли сомневаться, что в окончательной версии многие строки зазвучали бы более динамическим ритмом и, конечно, звуки барабана не были бы названы «наглыми» и «нагло ужасными», так как для Уитмена это — благородные звуки, зовущие к битве за правое дело.
И вряд ли Тургенев сохранил бы в окончательном тексте слова: «развейте сборище богомольцев». Богомольцами чаще всего называли тех странников, что бросали родные места и отправлялись молиться далеким святыням. Уитмен имел в виду не этих бродячих паломников, а постоянных прихожан «величавого храма», что и обозначено у него точным термином congregation.
Слово «сборище» здесь тоже не подходит, так как в нем есть оттенок порицания и даже презрения, отсутствующий в подлинном тексте.
Можно думать, что в дальнейших строках Тургенев отказался бы также от таких жеманных и слащавых словечек, как «вкушать счастье с своей невестой», «вкушать тишину радости мира», потому что такие «вкушения» чужды и враждебны поэтике Уитмена.
Да и невесты здесь нет никакой: и bride-groom и bride — молодожены.
Не сомневаюсь также, что Тургенев исправил бы одну свою словарную ошибку. Уитменское stop for no expostulation вовсе не значит «не останавливайтесь ни перед каким законом». Подлинный смысл этой фразы такой: «не останавливайтесь для пререканий, для доказательств своей правоты».
И конечно, в окончательном тексте Тургенев попытался бы приблизиться к ритмическому строю переводимого текста.
Возьмем хотя бы первую строку:
Beat! beat! drums! blow! bugles! blow!
В ней всего семь слогов и оттого она звучит энергично и нервно. А в тургеневском переводе — шестнадцать.
Бейте, бейте, барабаны! — Трубите, трубы, трубите!
Это тягуче и вяло.
В своем переводе того же стиха я попытался довести количество слогов до самого крайнего минимума:
Бей! Бей! барабан! — Труби! труба! труби!
Вместо шестнадцати слогов стало одиннадцать, и я надеюсь, что на фоне русского долгословия они воспринимаются ухом как английские семь. Но возможно, что я ошибаюсь. Во всяком случае, для меня несомненно, что Тургенев в своем переводе нашел бы подлинный эквивалент этой лаконичной и отрывистой дикции.
Вторая строка — самая трудная. Тургенев перевел ее так:
Сквозь окна, сквозь двери — врывайтесь подобно наглой силе безжалостных людей.
Если перелистать современные издания Уитмена, там не найдете никаких «безжалостных людей». Но это отнюдь не отсебятина переводчика. Дело в том, что Тургенев пользовался одним из старинных изданий «Листьев травы», где говорится именно о безжалостных людях (force of ruthless men).[42] Тургеневу новый — окончательный — вариант остался неизвестен, но мы в своем переводе должны, конечно, воспроизвести именно этот вариант.
Дальнейшая работа Тургенева над переводом стихов Уолта Уитмена до сих пор остается неизвестна исследователям. Очевидно, он не продолжал этой работы. Через два года он уже стал говорить об американском поэте, как о былом фаворите, увлечение которым позади.
Беседуя в Париже в 1874 году с молодым американским писателем Хьяльмаром Бойезеном (Boyesen) о разных литературных явлениях, Иван Сергеевич сказал, между прочим, что некоторое время его очень интересовали произведения Уолта Уитмена: он думал, что среди куч шелухи в них имеются хорошие зерна. Уолту Уитмену были известны произведения Тургенева, и он сочувственно отзывался о них. В статье «Наши именитые гости» он выразил сожаление, что в Соединенных Штатах не пришлось побывать «благородному и грустному Тургеневу».
II
1 февраля 1889 года Льва Толстого посетил английский отставной офицер Д. Стюарт. Толстому он не понравился. «Дикий, вполне англичанин», — неодобрительно отозвался о нем Лев Николаевич в своем дневнике. Толстой беседовал с ним о душе. Стюарт сказал, что для него душа — это тело, ибо вне материи не существует души.
При этом он сослался на Уолта Уитмена.
Такая философия была враждебна Толстому, и он с раздражением записал в дневнике:
«„Красота тела есть душа“. Уитмен ему сказал это. Это его поэт».
Очевидно, Стюарт из разговора с Толстым обнаружил, что Толстой не читал Уолта Уитмена, и через несколько месяцев выслал ему «Листья травы».
11 июня 1889 года Толстой записал в дневнике: «Получил книги: Уитмен, стихи нелепые». Никакого интереса к этим «нелепым стихам» Толстой не проявил — может быть, оттого, что их рекомендовал столь чуждый ому человек. Но через несколько месяцев, в октябре того же 1889 года некий ирландец Р. В. Коллиз (R. W. Gollis) прислал ему из Дублина лондонское издание избранных стихотворений Уолта Уитмена с предисловием Эрнеста Риза (Rhys). Коллиз еще раньше писал Толстому, что толстовские идеи во многом совпадают с идеями Уитмена, и выслал Льву Николаевичу «Листья травы». Толстой на этот раз отнесся к творчеству Уитмена очень внимательно. Читая его книгу, он отчеркнул карандашом те стихи, которые показались ему наиболее ценными. Это раньше всего «Приснился мне город», которое цитирует в своем предисловии Риз.
Толстого это стихотворение, несомненно, привлекло своим призывом к безграничной любви, которая придаст человечеству несокрушимую силу:
Приснился мне город, который нельзя одолеть, хотя бы напали на него все страны вселенной,
Мне снилось, что это был город Друзей, какого еще никогда не бывало,
И превыше всего в этом городе крепкая ценилась любовь…
Конечно, это одно из наиболее «толстовских» стихотворений Уитмена. Должно быть, такие стихи и имел в виду Коллиз, когда посылал Толстому книгу своего любимого автора.
Вслед за этим Льва Николаевича заинтересовали стихи, которые совершенно далеки от Толстого-моралиста, но близки Толстому-художнику:
Читая книгу, биографию прославленную,
И это (говорю я) зовется у автора человеческой жизнью?
Так, когда я умру, кто-нибудь и мою опишет жизнь?
(Будто кто по-настоящему знает что-нибудь о жизни моей…)
(«Читая книгу»)
Для меня несомненно, что именно об этом стихотворении Толстой тогда же записал в дневнике от 27 октября 1889 года:
«Читал опять присланного мне Уолта Уитмена. Много напыщенного, пустого; но кое-что уже я нашел хорошего, например, „Биография писателя“. Биограф знает писателя и описывает его! Да я сам не знаю себя, понятия не имею. Во всю длинную жизнь свою, только изредка, изредка кое-что из меня виделось мне».
В последних строках этой записи дан пересказ вышеприведенного стихотворения Уолта Уитмена.
Дальше Толстой отчеркнул стихотворение «Европа»:
Вдруг из затхлой и сонной берлоги…
Возможно, что в этом революционном стихотворении его больше всего привлекли те строки, где с таким сочувствием говорится о раскрепощенном народе, по-толстовски отказавшемся от мести врагам:
Народ, захвативший власть, не отомстил никому…
Вообще Толстой отчеркивал те произведения Уитмена, где находил свои собственные чувства и мысли.
В стихотворении «Я не доступен тревогам» («Ме Imperturbe») он опять-таки увидел свою излюбленную мысль о независимости души человеческой от каких бы то ни было внешних событий и отчеркнул те строки, где эта мысль выражена с наибольшей рельефностью:
Где бы ни шла моя жизнь, — о, быть бы мне всегда в равновесии, готовым ко всяким случайностям,
Чтобы встретить лицом к лицу ночь, ураганы, голод, насмешки, удары, несчастья,
Как встречают их деревья и животные.
Эти строки не могли не быть родственно близки писателю, который в огромную семью своих героев ввел и старый дуб, учивший мудрости князя Андрея, и кобылу Фру-Фру, и Холстомера, и то дерево, что рубят в «Трех смертях», и упрямо-живучий репейник, напомнивший ему судьбу Хаджи-Мурата. Кое-кого из этих животных и растений Толстой ставил в пример людям. Это тоже приближало его к Уитмену, который в «Песне о себе» говорил о животных:
…они мне сродни, и я готов принять их,
Знаменья есть у них, что они — это я…
Разочарованных нет между ними, нет одержимых бессмысленной страстью к наживе,
Никто ни перед кем не преклоняет колен, не чтит подобных себе, тех, что жили за тысячу лет.
Замечательно, что, хотя Толстой в то время работал над «Крейцеровой сонатой» и проблема половых отношений волновала его с особенной силой, сексуальные стихотворения Уитмена, насколько можно судить по тому экземпляру «Листьев травы», который был в руках у Толстого, не заинтересовали Льва Николаевича. В цикле «Дети Адама» не отчеркнута ни одна строка. Зато с несомненным сочувствием он отметил такое стихотворение Уитмена:
О вере, о покорности, о преданности;
Я стою в стороне и смотрю, и меня глубоко изумляет,
Что тысячи тысяч людей идут за такими людьми, которые не верят в людей.
(«Мысль»)
Есть основания думать, что Толстой имеет в виду именно вышеприведенные стихи Уолта Уитмена, когда пишет в своем дневнике, что нашел в его книге «кое-что хорошее».
Это «хорошее» он считал полезным сообщить и русским читателям. Через несколько месяцев (21–22 июня 1890 года) он послал «Листья травы» толстовцу Льву Никифорову, бывшему нечаевцу (переводившему для «Посредника» Мопассана, Рескина, Мадзини), рекомендуя произведения Уитмена в таких выражениях: «…книжечка весьма оригинального и смелого поэта Уолта Уитмена. Он в Европе очень известен, у нас его почти не знают. И статья о нем с выборкой переведенных его стихотворений будет, я думаю, принята всяким журналом („Русской мыслью“, я уверен, — тоже могу написать)…»
Возможно, что Толстой хотел, чтобы главным образом были переведены именно те стихи, которые он отметил карандашом в посылаемом им экземпляре. Может быть, он для того и отмечал эти стихи, чтобы их перевел Лев Никифоров.
Во всяком случае, ясно, что отношение к Уитмену было у него в ту пору далеко не враждебное. Он признавал и оригинальность и смелость американского поэта и считал необходимым (как в свое время Тургенев) пропагандировать его произведения в русской печати. Но стихам Уитмена не довелось появиться в России. Это была третья попытка познакомить с ним русских читателей, и она осталась такой же бесплодной, как и две предыдущие.
В 1894 году — через два года после смерти Уитмена — одна американская писательница, Элизабет Портер Гоулд (Gould), прислала Толстому из Бостона составленный ею сборник под претенциозным заглавием: «Жемчужины из Уолта Уитмена» (Филадельфия, 1889).
Толстой, должно быть, не рассматривал этих «Жемчужин», так как на книге (она сохранилась в библиотеке Толстого) нет никаких читательских помет.
Мнения Толстого о поэтах вообще очень часто менялись в зависимости от того, в какой полосе душевного развития находился в данный период Лев Николаевич. Известны отрицательные его отзывы о Некрасове после того, как он называл некоторые стихотворения Некрасова «превосходными самородками» и заучивал их наизусть. Поэзию Фета он почти тридцать лет любил особенной, я бы сказал — братской, любовью, потом, под влиянием тех новых требований, которые он, Толстой, стал предъявлять к искусству в последние годы, он назвал Фета «сомнительным поэтом» и отрекся от своей прежней любви.
Отчасти такая же судьба постигла спустя некоторое время и Уитмена. Толстой, как бы зачеркивая то «хорошее», что он нашел в «Листьях травы», сказал об Уолте Уитмене своему английскому переводчику, известному толстовцу Эльмеру Мооду (Maude):
«Ошибки и недосмотры ясно сознающего человека могут быть более полезны, чем полуправды людей, предпочитающих оставаться в неопределенности… Во всех отношениях и по всякому поводу выражение ваших мыслей таким образом, что вас не понимают, плохо. Главный недостаток Уолта Уитмена заключается в том, что он несмотря на весь свой энтузиазм не обладает ясной философией жизни. Относительно некоторых важных вопросов жизни он стоит на распутье и не указывает нам, по какому пути должно следовать…»[43]
Можно опасаться, что Эльмер Моод в своем пересказе толстовского мнения незаметно для себя самого несколько усилил отрицательный отзыв Толстого, так как сам питал антипатию к Уитмену. По крайней мере, когда Толстой 21 июня 1900 года передал через английского писателя Эдуарда Гарнетта приветствие американскому народу, он в «блестящую плеяду, подобную которой редко можно найти во всемирной литературе», включил и Уолта Уитмена.
Так как Толстой не стал бы включать Уитмена в эту плеяду из одной только международной учтивости, несомненно, что в 1900 году он продолжал признавать в «Листьях травы» то «хорошее», что он нашел в них при первом чтении, в 1889 году.
Наше предположение, что Моод не совсем верно передал отзыв Толстого об Уитмене, косвенно подтверждается подлинной записью Льва Николаевича, где тот же самый отзыв изложен совершенно иначе. Вот эта запись:
«14 января 1907.
То, что многие люди, огромное большинство людей, называют поэзией, это только неясное, неточное выражение глубоких мыслей (Уолт Уитмен и др.)»
(«Дневник Толстого»).
Это совсем не то, что говорится у Моода. Во-первых, в неясности Толстой упрекает здесь не одного Уолта Уитмена, а очень многих других поэтов, во-вторых, он и здесь признает, что Уитмену были свойственны глубокие мысли.
Толстому не могло оставаться неведомым, что в американской критике его неоднократно сближали с Уолтом Уитменом. Один из наиболее видных заокеанских толстовцев, Эрнест Кросби, в своей книге, посвященной Толстому, подтверждал многие идеи Толстого цитатами из «Листьев травы» (см: Эрнест Кросби, Толстой и его жизнеописание, перевод с английского, издание «Посредника», 1911).
Одно время сближение творчества Льва Толстого с поэзией Уолта Уитмена вошло в обиход и в России. В год смерти Уолта Уитмена один из петербургских журналов так и озаглавил свой некролог, посвященный автору «Листьев травы»: «Американский Толстой» («Книжки Недели», 1892, 5, стр. 167).
Конечно, подобные сближения бесплодны. Они основаны на схематическом понимании искусства. Столь различны художественные индивидуальности обоих писателей, что видеть в них каких-то близнецов могут лишь те отвлеченные люди, которые совершенно слепы к живой, конкретной поэтической форме.
Но крайне знаменательным остается тот факт, что Толстой еще в эпоху «Крейцеровой сонаты» и «Плодов просвещения» с несомненной симпатией отнесся к творчеству Уолта Уитмена и даже пытался пропагандировать его среди русских писателей.
Уитмену были известны некоторые произведения Толстого. «В нем далеко не все привлекает меня, — говорил он Хорссу Траубелу. — Многое даже отталкивает, например его аскетизм. И все же он — огромный человек, и путь его — верный путь». (См. также запись Хорога Траубела от 3 апреля 1889 года в четвертом томе его книги об Уитмене. Philadelphia, 1953, р. 481.)
Данный текст является ознакомительным фрагментом.