Великое Кольцо

Великое Кольцо

Творчество И.Ефремова. Ранние рассказы. Связь исторической дилогии с романом о коммунизме. «Туманность Андромеды» и «Сердце Змеи». Полемика в художественной фантастике на тему: жизнь-разум-общество. Космос и коммунизм. Научно обоснованный оптимизм. Идеал человека будущего. Изображение человека в научной фантастике.

«Туманность Андромеды» появилась в интересное и противоречивое время — на волне духовного и научно-индустриального подъема середины 50-х годов, после знаменательных Съездов Партии, когда страна, подытоживая пройденный путь побед, на котором были и трагические ошибки, жила обсуждением перспектив. Слово Коммунизм засверкало над миром вместе с первым советским спутником. Люди жадно потянулись к будущему.

Роман Ивана Ефремова ответил духу времени. Он стал поворотной вехой в истории советской научно-фантастической литературы. Годом его выхода в свет датируется начало самого плодотворного периода в нашей фантастике. Стало очевидно, что кризис научно-фантастического романа имел прямое отношение к бесконфликтности в литературе, прагматизму в прикладной науке, волюнтаризму в философских вопросах естествознания, затуханию разработки проблем коммунизма. Роман Ефремова положил конец теории предела. Неожиданное появление этой книги после длительного застоя подтвердило старую истину: новатора создают не только благоприятные обстоятельства, но и сопротивление неблагоприятным. «Туманность Андромеды» напомнила, что советская фантастика с самых своих предыстоков, начиная с Циолковского, вдохновлялась большими гуманистическими идеями, а не мелким техницизмом. В этом романе раскрылся весь ее опыт, все неиспользованные возможности.

В «Туманности Андромеды» есть приключенческие шаблоны. Герои Ефремова иногда склонны к декламации. Авторская речь местами ходульна и расцвечена красивостями. Но не из-за этих знакомых издержек жанра роман был принят в штыки «Промышленно-экономической газетой», а за то, что смело перешагнул банальные каноны предельщиков и выдвинул глубокие, хотя частью и спорные идеи о будущем. К тому же не все, что на первый взгляд казалось просчетом, было и в действительности. «Туманность Андромеды» продемонстрировала, например, что в языке серьезной фантастико-философской книги неизбежны чужеродные для реалистической литературы и трудные для неподготовленного читателя терминологические элементы; что сюжетность современного научно-фантастического романа не менее разнообразна, чем реалистического (традиционные для приключенческой фантастики стремительные броски действия перемежаются у Ефремова размышлениями и описаниями, требующими от читателя интеллектуального углубления); что «схематизм» образа человека в романе о будущем не всегда недостаток, ибо зачастую невозможно иначе укрупнить то новое, что человек приобретет, по мысли писателя, в будущем.

Брюзжание догматиков и снобов, не одолевших новаторского содержания и стиля этой книги, заглушено было потоком благодарных отзывов. Да, вероятно, надо обладать определенным кругозором, чтобы утверждать, подобно известному авиаконструктору О.Антонову: «Нравится все: особенно отношение людей будущего к творческому труду, к обществу и друг к другу… Ради такого будущего стоит жить и работать», — или студенту В.Алхимову: «У нас такое впечатление, что „Туманность Андромеды” адресована нам, молодым романтикам техники»[280]

Но, чтобы понять, что книга эта, пожалуй, «одна из самых смелых и захватывающих фантазий во всей мировой литературе» (ректор Ростовского университета Ю.Жданов), для этого не надо иметь специального образования. Даже читатели из капиталистического мира поняли, что «Туманность Андромеды» «на много более гуманном уровне, чем какая-либо из западных научно-фантастических книг, — как писал автору романа англичанин Э.Вудлей. — Трудность чтения вызвана тем, что люди будущего будут более высокоразвитыми, чем мы, ныне живущие…». И несмотря на эту трудность, «я предпочитаю ваш стиль писания цинизму многих английских и американских научно-фантастических писателей». Ведь даже такие прогрессивные из них, как Р.Бредбери («Марсианские хроники»), А.Азимов («Конец вечности»), Ф.Хойл и Д.Эллиот («Андромеда»), Ч.Оливер («Ветер времени»), смотрят в будущее со сдерживаемым отчаяньем. Ефремовская «Туманность Андромеды» утверждает атомно-ракетную эру как расцвет мира и гуманизма, и это не просто эмоциональный пафос: роман Ефремова — один из самых научно убедительных в мировой утопической традиции.

1

В 1944г. «Новый мир» начал печатать ефремовские «Рассказы о необыкновенном» — о приключениях в дальних странах и чудесах природы. А.Н.Толстой одобрил в них правдоподобие необычайного «Рассказы» были предвестием перехода советской литературы к темам мира и творчества и знаменовали возрождение заглохшей было (после беляевского цикла рассказов об изобретениях профессора Вагнера) научно-фантастической новеллы. Возможно ли стимулирующее действие радиоактивного излучения? Фантастический элемент в рассказе «Обсерватория Нур-и-Дешт», пожалуй, состоял лишь в некотором преувеличении уже известного эффекта. В «Алмазной трубе» фантаст обнаружил якутские алмазы задолго до того, как геологи положили их на его стол — тот самый, за которым был написан рассказ. Изыскатели, вспоминал Ефремов, носили книжку с «Алмазной трубой» в своих полевых сумках, заразившись ее идеей.[281] Фантаст опирался на сходство геологических структур Средне-Сибирского плоскогорья и алмазоносного Южно-Африканского, которое отмечали многие геологи, но он внес принципиально новое предположение, и оно оправдалось.

В значительной части «Рассказов» научный материал — на грани возможного. Фантастическая романтика возникает из очень конкретной посылки. Но в отличие от теории предела Ефремов не придавал решающего значения узко-научному реализму. Его интересует не столько степень возможности, сколько общечеловеческая ценность того или иного допущения.

Новым было и то, что писатель почти в равной мере черпал свои замыслы и из науки, и из легендарной народной памяти. Сказывался историзм метода, характерный для Ефремова-палеонтолога. Например, легенда о живой и мертвой воде. Что если в самом деле человечество в своей длинной истории случайно наталкивалось на чудодейственные природные стимуляторы? В рассказе «Атолл Факаофо» фигурирует редкая порода древесины, делающей воду целебной. Во «Встрече над Тускаророй» «живую воду» обнаруживают в глубоких впадинах океанского дна. В этом рассказе фантастическая гипотеза неотделима от образа подвижника-ученого XVIII в. Создать запоминающийся образ человека Ефремову-рассказчику удается не всегда (в фантастике он и не всегда нужен): ему важней сама мысль, что поиск неведомого и необыкновенного извечен для человека, ибо отвечает коренной человеческой природе.

Критика отмечала некоторое однообразие и суховатость Ефремовских персонажей. В «Рассказах» особенно чувствуется подчиненность изображения человека приключенческому сюжету и научно-фантастической идее. Тем не менее уже в «Рассказах» Ефремова заинтересовал облик романтиков новой формации, лишенных броских атрибутов традиционного героя приключенческой фантастики, обыкновенных людей, разгадывающих необыкновенное в природе. Наука не столько помогает преодолевать препятствия (что типично для романов Жюля Верна), сколько сама служит предметом поисков (как это характерно для Уэллса). При некоторой экзотичности фона (дань традиции Р.Хаггарда и Д.Конрада) автор дает самой необыкновенной гипотезе обыкновенное будничное обрамление. В отличие от довоенной советской фантастики действие в рассказах Ефремова чаще всего происходит в нашей стране. Романтический сюжет развертывается в реалистических бытовых обстоятельствах. Нередко в рассказ включались дневниковые записи какого-нибудь конкретного маршрута. (Ефремов руководил тремя палеонтологическими экспедициями в пустыню Гоби, путешествовал по Уралу, Сибири, Средней Азии).

«В первых рассказах, — вспоминал он в статье „На пути к ‚Туманности Андромеды’” — меня занимали только сами научные гипотезы, положенные в их основу, и динамика, действие, приключения… главный упор делался на необыкновенном в природе… Пожалуй, только в некоторых из них — как „Катти Сарк”, „Путями старых горняков” — я заинтересовался необыкновенным человеческим умением»[282] Е.Брандис и В.Дмитревский справедливо писали, что уже в ранних рассказах «акцент переносится с романтики приключений на романтику творческого труда… Обычную интригу вытесняет научный и логический анализ… приключенческий сюжет часто заменяется… приключениями мысли».[283] «Рассказы о необыкновенном» были переходной ступенью от фантастики научно-приключенческой и популяризаторской к более высокому типу фантастики — приключениям мысли.

Умение остро видеть мир и увлеченность суровой романтикой странствий воспитаны были в Ефремове богатым жизненным опытом: поход через Перекоп с авторотой 6-й армии («демобилизовался» в 1921г. в возрасте 14 лет), специализация в области палеонтологии под руководством академика П.П.Сушкина, затем увлечение морем (плавал на Каспии, на Дальнем Востоке, «между делом» получил диплом судоводителя) и, наконец, наука: многочисленные экспедиции и камеральные исследования, где Ефремов проявил себя ученым широкого профиля. Он — доктор биологических наук, палеонтолог и геолог, эрудированный, творчески мыслящий философ-историк. Прежде всего историк.

Разносторонние интересы и занятия научили Ефремова видеть единство мира в многообразии природы и целостность знания в развеетвлении наук. Все его творчество — «Рассказы о необыкновенном» (1944-1945), историческая дилогия «Великая дуга» («На краю Ойкумены», 1949 и «Путешествие Баурджеда», 1953), первая космическая повесть «Звездные корабли» (1947), социально-фантастический роман о коммунизме «Туманность Андромеды» (1957), «Cor Serpentis» («Сердце Змеи», 1950) научно-психологический и фантастико-приключенческий экспериментальный, по определению автора, роман «Лезвие бритвы» (1963), философско-фантастический роман «Час Быка» (1969) — единая цепь, в которой каждый этап — новая ступень научно-художественного освоения «реки времени» — так названа одна из глав «Туманности Андромеды». Но это также и тема всех крупных вещей писателя — тема времени как диалектического процесса — от зарождения жизни и разума до высочайших вершин, на которых разум переделывает породившую его природу и перестраивает самого себя.

В «Великой дуге» наука уже не часть экзотического фона, какой она еще предстает в рассказах, но инструмент реконструкции прошлого причем не только внешнего облика, но главным образом тех внутренних линий, которые связывают прошлое с настоящим и будущим. В «Туманности Андромеды» наука выступает, как решающая сила безостановочного совершенствования общества и главное направление творческой деятельности, а в «Сердце Змеи» и «Лезвии бритвы» — и как средство перестройки человека.

2

Ефремовым создана новая отрасль естествознания — тафономия, объединившая биологическую и геологическую стороны палеонтологии (фундаментальный труд Ефремова «Тафономия и геологическая летопись» в 1952г. отмечен был Государственной премией). Как ученый Ефремов применил диалектико-исторический метод для выявления взаимодействия живой и неживой природы. Как писатель он впервые продемонстрировал фантастический домысел, свободно распоряжающийся выводами многих иногда далеких друг от друга областей знания.

Большой интерес и острую полемику среди фантастов вызвала ефремовская концепция инопланетного разума и возможности посещения Земли пришельцами из космоса. Ефремов считает, что разум — продукт слишком редкого совпадения благоприятных условий, чтобы можно было ожидать близкого соседства разумных существ. Возрастающее число отрицательных данных неуклонно уменьшает, например, надежду на существование братьев по разуму в пределах Солнечной системы. На Марсе ни наземные наблюдения, ни фотографирование, с автоматических ракет, не подтвердили некогда зарисованной и даже заснятой (с Земли) геометрически правильной сети каналов. Не подтвердилась и гипотеза астрофизика И.Шкловского об искусственном происхождении спутников Марса.

Ефремов полагает, что братья по разуму отдалены от нас не межпланетными, а межзвездными расстояниями — несравненно более громадными. Время, необходимое для их преодоления, даже при субсветовых скоростях, сопоставимо с историей существования человечества, а это делает маловероятным визит пришельцев в обозримый период (впрочем, существуют и другие мнения).

Мы не говорим здесь о чисто фантастических (хотя и не невероятных) предположениях насчет возможности скоростей, превышающих световую. К ним Ефремов обратился позднее — в «Туманности Андромеды» и «Сердце Змеи». А пока что в «Звездных кораблях» он попытался преодолеть препятствие, не преступая нынешнего уровня знания. Писатель обыграл реальную находку — кость ящера, пробитую, возможно, пулей. В ту эпоху человека на Земле еще не было.

После исторического витка Юрия Гагарина подобного рода «доказательства» посещения Земли гостями из космоса посыпались как из рога изобилия. Общеизвестна гипотеза А.Казанцева, толкующая загадку тунгусского взрыва 1908г. как катастрофу инопланетного космического корабля. В фантастических рассказах и очерках Казанцева, примыкающих к Тунгусскому циклу,[284] фигурируют и другие аргументы подобного рода. Скажем, так называемое «зальцбургское чудо» — металлический параллелепипед, обработанный разумным существом. Он якобы был найден в геологических отложениях до антропогена, т.е. когда еще не было на Земле человека. Выяснилось, однако, что в музее города Зальцбурга о «чуде» никто никогда не слыхал! Писатель клюнул на обыкновенную «утку», пущенную французским научно-популярным журналом «Science et vie».

В древних геологических слоях одесских катакомб найдены были кости животных, тоже (как сперва, показалось), обработанные рукой разумного существа. Казанцев включил и этот «факт» в цепь своих «доказательств». Вскоре, однако, выяснилось, что обтачиванием костей занимались… моллюски. В Северной Африке среди наскальных изображений восьмитысячелетней давности археологи срисовали странную фигуру, облаченную в нечто напоминающее скафандр со шлемом. Надо же им было в шутку назвать ее марсианским богом! Казанцев присовокупил к своим аргументам и этого «марсианина». А чтобы было убедительней, задал Юрию Гагарину коварный вопрос: Похоже на космический скафандр? — Похоже… (очерк «Шлем и тыква»). А на «скафандр» между тем претендуют этнографы: уж очень он напоминает ритуальное облачение. А «шлем»-маску в древности часто делали именно из тыквы…

В свое время рассказы и очерки Тунгусского цикла привлекли новое внимание к загадочной катастрофе в тайге, сыграли роль в пересмотре метеоритной гипотезы, были снаряжены экспедиции, получены новые данные. Подтвердилось предположение писателя, что взрыв произошел в воздухе (метеориты взрываются от удара о Землю). Правда, это нисколько не доказало, что взорвалось ядерное горючее космического корабля: виновницей такого взрыва, как полагают, могла быть и ледяная комета.[285]

Казанцев, однако, пошел дальше. Подкрепляя версию марсианского корабля, он приписал, например, директору Пулковской обсерватории академику А.Михайлову сообщение о необычайно яркой вспышке на этой планете: снова ядерный взрыв — стало быть, разумная деятельность… Это было сделано не в фантастическом рассказе, а в научно-популярном очерке «Гость из космоса».[286] На философском семинаре по «Туманности Андромеды» в Пулковской обсерватории академик Михайлов заявил, что никогда такого сообщения не делал…

В суетливости, с какой писатель хватается за любую догадку о «следах» космических пришельцев, нет никакой последовательности, логики! То он относит их визит ко временам, когда на Земле еще не было человека, то к VII-VIII тысячелетию до н.э. (которыми датируют африканские наскальные изображения фигур в «скафандрах»), то придвигает посещение Земли вплотную к нашим дням (Тунгусский взрыв произошел в 1908г.).

Ефремов не прибегает к сомнительным сенсациям. Окаменелая кость с якобы пулевым отверстием описана в научной литературе. Вообще он не строит сюжет на разрозненных догадках. В «Звездных кораблях» «пулевая пробоина» увязана с визитом космических пришельцев системой научно достоверных фактов и гипотез из астрономии, космогонии, палеонтологии, биологии. Загадка огнестрельного отверстия — стала лишь поводом объединить все это в концепцию, развернуть серьезное научное обоснование проблемы жизни и разума за пределами Земли.

Ефремова оттого и заинтересовало самое древнее «свидетельство» визита, что, если бы пришельцы побывали в историческое и обозримое время, то он поясняет свою мысль «те великие изменения, которые разумный труд производит в природе, не ускользнули бы от нас»[287], и этого пока не случилось потому, что посещение, может быть, было страшно давно и время стерло следы. У Ефремова гости с далекой звезды посещают Землю 70 миллионов лет назад. Дата тоже имеет свой смысл: к тому времени относится массовая гибель гигантских пресмыкающихся (в Гоби Ефремов нашел их целые кладбища). Писатель связывает это с какой-то космической катастрофой. Она могла быть следствием сближения Солнечной системы с другими звездами. Вращаясь вместе с Солнцем вокруг центра Галактики, Земля через десятки и сотни миллионов лет проходит через звездные скопления. «Сближение, — пишет Ефремов, — настолько значительное, что перелет становится возможным», и пришельцы «переправились со своей системы на нашу, как с корабля на корабль. А затем в громадном протяжении протекшего времени эти корабли разошлись на неимоверное расстояние»,[288] и теперь даже трудно сказать, откуда появились пришельцы. Так Ефремов обосновывает свое допущение на стыке многих наук.

Уже в этой ранней космической повести Ефремов обнаружил другую сильную сторону своего метода: он разрабатывает фантастическую гипотезу еще и в русле «реки времени». В дилогии «Путешествие Баурджеда» и «На краю Ойкумены» исторически достоверное преобладает над вымышленным. И все же при всей справедливости сопоставления в этом плане с классическими «Саламбо» Г.Флобера и «Борьбой за огонь» Ж.Рони-Старшего видно, что произведения Ефремова — в совсем ином роде. «Мы сказали бы: это научная фантастика, расширенная с помощью анализа исторической действительности», — писала «Юманите» 11 октября 1960г. в рецензии на французское издание «На краю Ойкумены» (курсив мой, — А.Б.). Удачное определение, но его надо расширить. Исторический анализ, вернее исторический подход Ефремов применяет и в фантастике о будущем и о космосе. Этот существенный элемент творческого метода Ефремова сближает его художественные экстраполяции с научным прогнозом.

Модернизирует ли Ефремов давно ушедшее время? И да, и нет. Исторически правдиво наивное предметно-образное представление древнего египтянина об окружающем мире. Даже бедняк-свободолюбец страшится умереть на чужом берегу: там закроется для него дверь в счастливую загробную жизнь. Первый вельможа фараона, Баурджед, при всем своем уме, не может расстаться с представлением, что Та-Кем (Египет) — центр и главная часть мира. Правдива и та дружба, которая выводит из рабства и возвращает на родину негра Кидого, италийца Киви и эллина Пандиона («На краю Ойкумены»). Дружба эта так беззаветна, что невольно вспоминаешь братство лучших людей нашего века. И здесь, видимо, историческая правда переходит в научную фантастику. Разве коллективизм пролетарских революционеров горел бы неугасимым пламенем, если б сознание общности всех людей не копилось исподволь, с самых древних веков, помогая человечеству пронести мечту о лучшей жизни через тысячелетия гнета, варварской жестокости и невежества.

Из первой повести во вторую переходит объединяющий символ — камень, прозрачный и чистый, голубовато-зеленый, словно волна дальних странствий. Сперва он представляется символом искусства: Пандион вырезал на нем свою прелестную гемму. Но это тот самый камень, что привез из своего путешествия Баурджед, усомнившийся в исключительности Та-Кем. Прошли века. Опасный для фараона отчет о путешествии на край света был похоронен жрецами в священных подземельях бога мудрости Тота. А камень, свидетель беспокойного сомнения, попал в руки эллина, захваченного фараоном в рабство.

Юноша отправился по свету в поисках совершенного искусства. Культура многих народов отшлифовала его художественное видение. Но, только пройдя через трагедию неудачного восстания, прошедший через всю Африку с её иссушающими пустынями и непроходимыми лесами, художник увидел мир новыми глазами.

Мир, страшивший беглецов за пределами Та-Кем, оказался добрым миром. Вождь одного из «диких» племен, презираемых в цивилизованной тюрьме Та-Кем, помог осознать понятое на пути страданий и побед: люди должны знать друг друга, ибо сила людей в их общности. Древняя и очень современная истина. Гемма, вырезанная Пандионом на камне Баурджеда, изображала его самого в братском объятии с друзьями. Художнику удалась уверенность маленькой группы в своей силе. Беглецы боролись за жизнь и за свободу и нашли нечто большее — всепобеждающую связь человека с человеком. Она-то и отгранила окончательно талант Пандиона-художника.

Мысли жгуче современные. Но разве они родились вчера? Ефремов напоминает, что наши идеи мира и братства народов корнями уходят в глубину веков, что они — вершина лучшего в тысячелетнем опыте человечества. Многим сейчас приходит на память эта истина. «Ты посмотри историю человечества: вся она отчет о росте товарищества»,[289] — пишет Г.Гуревич в повести о коммунизме. Но мало кто показал чувство общности, исторически преобразующее человечество, так убедительно, как Ефремов.

«Великая дуга» по своему глубинному смыслу — произведение вполне современное. Самовластный Джедефра превратил Та-Кем в огромный концентрационный лагерь. Десятки тысяч рабов заняты возведением бессмысленной «высоты» (пирамиды), единственное назначение которой увековечить человеческое тщеславие. Писатель отыскивает в прошлом истоки современности. Его исторический критицизм утверждающ, обращенная же в будущее романтика критична. Ефремов не выхватывает какую-то злободневную, но уходящую в песок струю «реки времени», а исследует истинное ее течение. Писатель извлекает в историческом потоке то, что формировалось тысячелетиями, но зато — надолго. От борьбы, направляемой инстинктом сохранения рода, к социальной революции и от человечности объединенного мира к подвижничеству во имя бесконечного возвышения человека — в этой идее единство фантастики Ефремова о прошлом, настоящем и будущем. К научно-фантастическому роману о коммунизме писатель шел, казалось бы, от очень далеких тем, сюжетов и образов.

4

Непосредственным толчком к «Туманности Андромеды», вспоминал Ефремов, послужили побуждения полемические. Во время болезни, которая надолго оторвала от научной работы, ему довелось перечесть много современных западных, преимущественно американских, фантастических романов. Ефремов был поражен их антигуманизмом. Теперь англо-американская научная фантастика другая. Монотонному мотиву гибели человечеств в результате опустошительных войн, навязчивой защите капитализма, который будто бы охватит всю Галактику на сотни тысяч лет, захотелось ему противопоставить «мысль о дружеском контакте между различными цивилизациями».[290]

Ефремов говорил автору этих строк о романе Э.Гамильтона «Звездные короли»: «Мне нравилось мастерство сюжета: Гамильтон держит вас в напряжении от первой до последней страницы. Я видел незаурядный талант, свободно рисующий грандиозные картины звездных миров. И вместе с тем меня удивляло, у меня вызывало протест бессилие литературно одаренного фантаста вообразить мир, отличный от того, в котором он живет».

Двести тысяч лет прошло с наших времен. Земные люди и другие мыслящие существа расселились по Галактике. И не нашли ничего лучше, как создать смертельно враждующие сверхимперии. Диктатор Королевства Темных Миров жаждет властвовать над всей Галактикой. Циничному властолюбцу противостоит принц Среднегалактической империи, он же Джон Гордон — отставной солдат, «средний американец» нашего века. Подлинный принц нашел способ через время обменяться с Джоном Гордоном сознанием, чтобы перенестись в прошлое и изучить наше время. Стечение обстоятельств заставляет Джона Гордона прикидываться настоящим принцем и принять участие в галактической междоусобице. Джон — порядочный парень и старается неукоснительно выполнить моральные обязательства, возложенные на него необычным обменом. Захваченный в плен диктатором Темных Миров, Джон остается верен Империи, совершает рыцарские подвиги и возглавляет отражение агрессии.

Все это не так уж плохо в сравнении с фантазиями менее щепетильных американских авторов. Гордон узнает, что монархия в Империи — форма демократии. Наподобие современной Англии. Но никакие идеи никакие моральные ценности народоправства не соприкасаются с приключениями Джона Гордона. Роман не зря назван «Звездные короли». Это типичный ковбойский вестерн на фантастическом пейзаже. Умеренное благородство сталкивается с неумеренным коварством и, разумеется, побеждает.

Но дело даже не в этом идеологическом стандарте. Дело в том, повторяем, что автору и в голову не приходит, что мир может, что мир должен очень измениться. Любопытствующий диктатор спросил однажды: «- На что был он похож, этот ваш век, когда люди даже не покидали еще маленькой Земли? Гордон пожал плечами. — По существу, разницы мало. Были войны и конфликты, снова и снова. Люди не очень меняются».

Как раз этой позицией роман Гамильтона типичен для основного потока англо-американской фантастики. Несколько лет назад американское издательство «Джон К.Уинстон» выпустило в «прославленной уинстоновской серии научной фантастики» ряд романов. Девять десятых «Завоевателей звезд» Б.Бова занимают межпланетные осады, ультиматумы, сражения. В «Людях, пропавших на Сатурне» Ф.Латэма экипаж космолета попадает в плен к жабообразным инопланетянам, жителям Сатурна. В «Сыне звезд» Р.Ф.Джонса дружба между обитателями планет приводит Землю на край гибели. В «Таинственной установке» К.Райта пленник на некой планете предотвращает гибель Земли. В «Затерянной планете» П.Долласа — два мира на грани войны. «Вандалы в безвоздушном пространстве» Д.Ванса — космические пираты. В «Мире, прижатом к стене» П.Кейпона инопланетяне нападают на Землю…

В Америке и Англии есть и другая фантастика. Ч.Оливер, Ф.Хойл, Ф.Пол и С.Корнблат, А.Азимов и особенно Р.Бредбери вызывают у читателя ужас и отвращение перед таким будущим, в котором по-прежнему царит закон джунглей. Но англо-американская фантастика мало что предлагает взамен. «Идиллии» космических колонизаторов сменяются ядерными побоищами.

В «Туманности Андромеды» звездные корабли бороздят бездну не ради войн. Земное человечество включилось в галактическую связь дружественных миров. Расширению содружества препятствуют огромные расстояния.

Это — почти неподвижности мука -

Мчаться куда-то со скоростью звука,

Зная прекрасно, что есть уже где-то

Некто,

летящий

со скоростью

света!

(Л.Мартынов)

Но и со скоростью света не добраться до туманности Андромеды. За время полета, быть может, погаснет свет земного разума. И вот, чтобы протянуть руку братства тем, кто отделен миллионами парсеков, Мвен Мас с Реном Бозом ищут способ мгновенно преодолевать пространство — время. Подобный «сквозной» переход из одной точки мира в другую Стругацкие называют нуль-транспортировкой, другие — переходом через надпространство и т.д.

Некоторые считают подобные фантастические идеи совершенно ненаучными, потому что «отсутствие пространства исключает материальность, ибо материя немыслима без протяженности, вне пространства».[291] На это можно было бы возразить, что пространство не есть одна только функция протяженности, а с другой стороны, что пространство само есть функция континуума (непрерывного единства) пространство-время. Если время при скоростях, близких скорости света, должно меняться (так называемый парадокс времени в теории относительности), то как же останется неизменной «протяженность»? Не искривляется ли пространство соответственно «сжатию» или «растяжению» времени? Пока что на этот вопрос нет экспериментального ответа.

Можно было бы сказать еще многое за и против этой фантастической гипотезы, но механистичность приведенного возражения и без того очевидна. Можно было бы перечислить и немало примеров примитивного варьирования этой интересной фантастической идеи, когда она превращается в. бессмыслицу литературного приема и вместе с тем в литературный прием (в следующей главе мы об этом скажем). Но вернемся к «Туманности Андромеды». Здесь получение канала в толще пространства-времени, вовсе не претендуя на строго научное обоснование, заставляет задуматься о справедливости бытового представления о пространстве как протяженности. И не как об отвлеченной научной задаче, но в связи с очень важными этическими проблемами коммунистического мира. «Невозможная» фантастическая идея как бы символизирует у Ефремова необходимость пересмотра в будущем наших представлений о природе, которые ныне кажутся незыблемыми — если того потребуют грандиозные социальные цели человечества.

«Вы были на раскопках… — напоминает Мвен Мас Рену Бозу. — Разве миллиарды безвестных костяков в безвестных могилах не взывали к нам, не требовали и не укоряли?».[292] Как песок меж пальцев утекла их жизнь. Они рождались и умирали, испытывая мучительную медленность восхождения по исторической лестнице. Непреложность тягучих этапов социальной эволюции зависела и от невозможности ускорить физическое время. Не должен ли наступить час, когда умножение человеческого счастья будет ускорено за счет управления не только временем историческим, но и временем физическим? Бесчисленные поколения, удобрившие каждую пядь земли, «требуют раскрыть великую загадку времени, вступить в борьбу с ним! Победа над пространством и есть победа над временем» (с.51).

Таков этический и исторический, нравственный в самом высоком значении смысл эксперимента с нуль-пространством, совершаемого героями «Туманности Андромеды». В сущности, такова гуманистическая идея всей ефремовской космической эпопеи — от «Туманности Андромеды» до «Сердца Змеи» и недавно опубликованного романа «Час Быка».

Приветствуя или осуждая (и не всегда несправедливо) увлеченность фантастов космической тематикой, критика тем не менее почти не рассматривает космос как насущную жизненную проблему будущего. А ведь производство энергии на нашей планете, удваиваясь каждые 20 лет, через два-три столетия достигнет критического уровня. Дальнейшее наращивание мощностей может поставить под угрозу биосферу Земли (из-за перегрева атмосферы). Производство энергии застабилизировать нельзя, возражает советский астрофизик И.Шкловский некоторым зарубежным ученым: это чревато инволюцией цивилизаций. Выход в том, чтобы вынести энергомощности в ближний космос. (Хотя многие фантасты того и не сознают, космическая романтика в своей основе, как видим, весьма практична.)

Это даст человечеству новые, но все-таки ограниченные возможности. В перспективе поэтому перестройка Солнечной системы. Чтобы полностью использовать лучистую энергию нашего светила, ученые предлагают окружить его сферическим экраном, материал — размонтированные планеты. На внутренней поверхности экрана, обращенной к Солнцу, разместится бесчисленное человечество. Одновременно, стало быть, можно решить и проблему перенаселения планеты. (Так называемый проект Дайсона.) Фантасты развивают эту грандиозную идею со времен Циолковского.

Если все эти прогнозы верны, космос потребует титанических усилий в течение тысячелетий, но и их, быть может, окажется недостаточно без помощи других цивилизаций. В статье с характерным названием «Множественность обитаемых миров и проблема установления контактов между ними» профессор Шкловский так представляет себе дальнейший ход событий: «Освоив свою планетную систему, высокоразвитая цивилизация начнет процесс диффузии к соседним звездам… Можно ожидать, что такой диффузный процесс, совершенный по единому плану… охватит всю Галактику».[293]

Ефремов вряд ли предполагал, что через какое-нибудь десятилетие его Великое Кольцо, восходящее к идеям Циолковского, получит теоретическое обоснование.

5

Великое Кольцо нашло отклик и в литературной критике, и в художественной фантастике. Писатель Г.Альтов полагает, что это «идея эффектная, но по философской своей сути геоцентричная»:[294] надо, мол «не переговариваться, сидя на своих „островках”, а объединяться в огромные звездные города».[295] Действительно, расстояния уже в сотни, а тем более в миллионы световых лет лишают смысла радиопереговоры: вопрос и ответ безнадежно устареют в пути. Но ведь Ефремов рисует первый этап: с начала Эры Кольца прошло всего несколько сот лет — в масштабах космоса время ничтожное. И ассоциация разумных миров не только обменивается информацией. Звездолет «Тантра» под командой Эрга Ноора послан был установить, почему замолчала планета Зирда. Мвен Мас и Рен Боз ищут переход через нуль-пространство для того, чтобы физически шагнуть в далекий мир туманности Андромеды.

Оспаривая Ефремова, Альтов, в сущности, дополняет, детализирует идею. Есть предположение, что особенность группирования звезд в центре Галактики может быть следствием разумного вмешательства. Карликовые звезды вроде нашего Солнца (т.е., вероятно, имеющие биогенные планеты) в отличие от одиноких гигантов образуют так называемые шаровые скопления. Альтов считает, что это и есть звездные города.

Но он утверждает далее, что тем «столичным» сверхцивилизациям в центре Галактики, поглощенным перестройкой мироздания, нет дела до нашей захолустной звездочки где-то на краю Галактического колеса, и они попросту не станут искать с нами связи. Потому-де нам самим придется двинуть Солнечную систему к шаровым скоплениям, а ефремовская идея насчет переговоров обрекает на пассивное ожидание. Альтов предлагает идти в гости, не справившись по телефону, дома ли, существуют ли в природе хозяева…

Смысл Великого Кольца не в переговорах, а в том, что расширение масштабов освоения мира неизбежно перерастает в более высокое объединение людей, в более высокую мораль и гуманизм. И, наоборот, подобно тому как закапсулирование цивилизации на своей планете чревато инволюцией (Шкловский), общность разумных существ не может остаться общностью, не распространяясь на все разумные миры. Более развитые не могут не заботиться о менее развитых уже хотя бы как о своем резерве. Технологический фактор диффузии разума в космос неотделим от идеологического. Именно эту мысль внушает «Туманность Андромеды». Ее находим и у других авторов. В повести Г.Мартынова «Наследство фаэтонцев» (1960) гибнущая планета Солнечной системы позаботилась сообщить землянам о постигшей ее катастрофе. Продолжая в романе «Гость из бездны» (1962) эту историю, Мартынов рассказал, как Земля впоследствии помогла собратьям вернуться к родному Солнцу.

Альтов — противоречивый полемист. Возражая Ефремову, он отлично формулирует ту же самую идею (которая восходит к Циолковскому и более ранним предшественникам): «Рисуя будущее, — пишет он, — романисты стремятся угадать детали — одежду, быт, технику. А какое это, в конце концов, имеет значение? Главное — знать цель существования будущего общества. Мы ясно видим цели на ближайшие десятки лет. Но необходима еще и дальняя цель — на тысячи лет вперед. „Высшая цель бытия”. Смысл долгой жизни человечества. Это очень важно, потому что великая энергия рождается только для великой цели».[296]

Физическое сближение миров, конечно, только часть великой цели. Даже безмерное могущество над природой, которое даст разуму межпланетное единение, тоже не вся цель. Самое главное — стремление разума к бессмертию или точнее к практически сколь угодно долгой жизни. Биогенная эра отдельной планеты, даже расширенная за счет освоения своей солнечной системы, имеет начало и конец. Выход в ближний космос может отсрочить, но не исключает конец планетарного разума. Лишь в лавинообразном распространении разум может противостоять бесконечности Вселенной, столь же неизбежно гасящей жизнь в одном конце, сколь закономерно она зажигает ее в другом. Вот почему предполагаемые братья по разуму не меньше нас должны быть заинтересованы в объединении.

В этом, в сущности, смысл прозрения Циолковского о неизбежности космоса для зрелого человечества, и в этом философская и морально-этическая преемственность между гуманизмом его космической концепции и коммунизмом Великого Кольца. Только коммунистическому разуму дана будет бесконечность мироздания и только в гигантском его пространстве он обретет поистине бесконечный расцвет. Вот почему тема Космос и Коммунизм — не преходящая дань времени. Советский научно-фантастический роман о высшей ступени коммунизма неизбежно должен был включить и высшую, коммунистическую цель освоения космоса. Он зажег тему века великой общечеловеческой целью.

6

Экипаж звездолета «Лебедь» навсегда уносил в бездну Вселенной кровью сердца писаную мудрость древних майя: «Ты, который позднее явишь здесь свое лицо! Если твой ум разумеет, ты спросишь: кто мы? Кто мы? Спроси зарю, спроси лес, спроси волну, спроси бурю, спроси любовь. Спроси землю, землю страдания и землю любимую. Кто мы? Мы -земля!» (с.128). Разум, поднимаясь к звездам, навечно сбережет тепло материнской планеты. Такова диалектика двойного чувства родины у ефремовских космопроходцев, по существу, — диалектика мировоззрения автора.

Ефремов не геоцентрист, каким его хотят представить оппоненты, но и не беспредметный галактоцентрист, какими выступают иные из них. В его концепции жизни-разума-коммунизма Земля и космос нераздельны, Нас интересует высшее звено этой цепи — разум коммунистический. Но прежде присмотримся к начальному звену — самой жизни.

Существуют две противоположные точки зрения на природу гипотетических братьев по разуму. Одни считают, жизнь возможна в любых, Даже неорганических формах, отсюда величайшее многообразие (если не бесконечность форм) и самая причудливая морфология разумных существ (даже — веществ?). Другие рассматривают возможные варианты жизни лишь в пределах «форм существования белковых тел» (Ф.Энгельс), Но не сходятся на морфологии жизни разумной. Ефремов не согласен с теми фантастами, которые допускают, например, даже мыслящие мхи. Можно придумать все что угодно, даже кристаллическую жизнь, но тогда нам нечего сказать о вероятности такого вымысла.

Фантастика может идти и вненаучным путем. Ефремов, однако, ставит целью «подчинить свою фантазию строгим рамкам законов» природы («Сердце Змеи»).[297] Он судит о внеземной жизни лишь внутри-по планетному нашему опыту. Но ведь и его противники — «галактоцентристы» тоже в глаза не видели мыслящих океанов или какого-нибудь коллективного разума вроде муравьиного сообщества.

Небелковая жизнь пока что неизвестна, и Ефремов ее не рассматривает, хотя и не отрицает. Это резко сужает принцип многообразия жизни. Но зато безбрежная стихия догадок вводится в русло определенности. Уязвимое в ефремовской концепции относится к ограниченности вообще нашего знания, а не однобокой интерпретации. Далее мы увидим к тому же, что принятое Ефремовым ограничение имеет и более глубокий, методологический смысл.

Наука пока располагает доказательствами лишь в пользу того, что только человек выделен был природой из широкого спектра жизни, чтобы пройти узким коридором своей целесообразности к самой вершине, к разуму. Гуманоидный облик земного разума не случаен, считает Ефремов. Вот ход его мысли. В сходных с земными условиях для развития большого мозга требуются «мощные органы чувств, и из них наиболее — зрение, зрение двуглазное, стереоскопическое, могущее охватить пространство… голова должна находиться на переднем конце тела, несущем органы чувств, которые, опять-таки, должны быть в наибольшей близости к мозгу для экономии в передаче раздражения. Далее, мыслящее существо должно хорошо передвигаться, иметь сложные конечности, способные выполнять работу, ибо только… через трудовые навыки происходит осмысливание окружающего мира и превращение животного в человека. При этом размеры мыслящего существа не могут быть маленькими, потому что в маленьком организме не имеется условий для развития мощного мозга, нет нужных запасов энергии. Вдобавок маленькое животное слишком зависит от пустяковых случайностей на поверхности планеты».[298]

В полемическом рассказе «Большой день на планете Чунгр» (1962) А.Глебов спорит с Ефремовым устами марсианского ученого-муравья: можно ли без смеха слышать, что природа не могла создать ничего более совершенного, чем писатель Ефремов! Ведь, скажем, два глаза человека выполняют задачу стереоскопического видения хуже, чем три глаза муравья. Но известно, что третий «глаз» муравья — всего-навсего тепловой рецептор, а не орган зрения. Хитиновый панцирь насекомого не содержит нервных «датчиков», а у теплокровных они во множестве рассеяны по телу, дублируют и взаимозаменяют друг друга. Повреждение одного не ведет особь к гибели и т.д.

Противники точки зрения Ефремова выдвигают подчас очень остроумные альтернативы[299], что «Всякое другое мыслящее существо, — говорит Ефремов, — должно обладать чертами строения, сходными с человеческими» (с.459). Но они игнорируют то обстоятельство, что множество животных лишены нашей универсальной приспособленности к среде. А ведь это — важнейшая предпосылка не только устойчивой жизнеспособности, но и дальнейшего совершенствования.

Как видим, ефремовская концепция не сводится к примитивному тождеству с человеком. Речь лишь об общих рамках, в них морфология, физический облик широко варьируются. В «Сердце Змеи» эта мысль выражена так: «Только низшие формы жизни очень разнообразны; чем выше, тем они более похожи друг на друга».[300]

Эту точку зрения разделяет и сходно аргументирует американский фантаст Ч.Оливер.[301] Один из крупнейших астрофизиков нашего времени, автор оригинальной космогонической теории и тоже писатель-фантаст Ф.Хойл в 1964г. в своих научно-популярных лекциях «Человек и Вселенная. О людях и Галактиках» отстаивал идею, тождественную Великому Кольцу. Он тоже считает, что в сходных условиях мыслящие формы жизни должны быть сходны.

Сторонники какой-нибудь мыслящей плесени скажут: в бесконечности космоса может быть всякое. Но Земля ведь тоже часть космоса, а она свидетельствует, что даже расходящиеся ветви эволюции «вверху», в своих высших формах, обнаруживают подобие. Еще А.Богданов, врач по образованию, объясняя человекоподобие своих марсиан, обращал внимание на поразительное сходство устройства глаза спрута и человека — высших представителей абсолютно разных ветвей животного мира. Сходство тем удивительней, что происхождение органов зрения у головоногих, естественно, совершенно иное, «настолько иное, что даже соответственные слои тканей зрительного аппарата расположены у них в обратном порядке…».[302] Сила приспособляемости вгоняет эволюцию в сходные формы. «Между враждебными жизни силами космоса, — поясняет Ефремов, — есть лишь узкие коридоры, которые использует жизнь, и эти коридоры строго определяют ее облик» (с.459). Вот почему Ефремов убежден в человекоподобии инопланетян.

Скажут: пусть так, но какое это дает преимущество художнику? Разве на примере нуль-пространства Ефремов не продемонстрировал, сколь важна свобода фантастического воображения? Совершенно верно: в иных случаях необходима замена буквальной научной правды правдоподобием. Но в других столь же плодотворно строгое следование правде. Нет единого рецепта для любой темы. И, в частности, потому, что фантазия зависит не только от внутренних законов научного материала, абстрагированных от человека, но и от художественно-гуманистической задачи искусства. Своеобразие же фантастики Ефремова в том, что и этический и эстетический критерий человека, и фантастическое правдоподобие не оторваны от научной правды, но являются ее развитием. Разрыв здесь чреват серьезными просчетами, хотя они и не всегда на поверхности.

В «Солярисе» С.Лема океан чужой планеты являет собой ее гигантский мозг — истинный кладезь загадок для ученых. В странном его поведении прорисовывается жуткая доброта — если не бесчеловечная, то надчеловеческая. Сам, изучая внутренний мир своих исследователей, одиноких на чужой планете, океан-мозг материализует и присылает им в «живом» виде их самые мучительные воспоминания. Одному из землян он материализовал давно и трагически покончившую с собой возлюбленную. Во всем живая — и все-таки муляж, она в конце концов убеждается, что ее никогда не полюбят человеческой любовью, как любили подлинную Хари, И вновь уходит из жизни. Но любили ли Хари, если та по воскрешении снова предпочла смерть?

Под текстом, глухо — трагедия полумуляжа, который не захотел смириться со своей неполноценностью. Трагедия, несомненно, гуманистическая, и она обусловлена правдоподобной фантастической посылкой. Но в целом гуманизм повести противоречив.