Грех народа

Грех народа

Конечно, Островского никогда не оставляло общедемократическое сочувствие социальным низам, что в XIX веке было нормой существования всякого порядочного писателя. Но он не обожествлял народ и не поклонялся ему. Он не искал то, чего никогда не терял, — органической связи с почвой, и оттого слова, которые он написал в одном частном письме по поводу «Минина» — «лгать я не согласен», прекрасно рисуют его позицию по отношению к родимой истории.

В его «совестном суде» друг против друга не только Самозванец и Шуйский. Там и весь народ.

Всякие люди ходят-действуют в «Самозванце». Есть «деловой» народ, есть «шлющийся», есть думающий, есть темный. Для национальной судьбы все они важны. Для хода истории значимо, что решит калачник, к кому придет купец, что скажет юродивый. Одно, кажется, всех роднит — неистовая любовь к правде.

А правдой заведует Шуйский.

Не смиренное Божье стадо возлюбленной Богом Святой Руси, но и не глухая масса, не толпа невежд. Умирать пойдут за правду и веру — и убивать пойдут за них же. И с крестом в одной руке и мечом в другой дважды клятвопреступник и лжец поведет их убивать доверчивого, беззащитного царя. «Святое наше дело!»

Отсутствие сознательности? Напротив, Смутное время в изображении Островского характерно повышением сознания и самосознания: всяк думал да решал, тот ли царь, не тот ли, что делать, кого слушать, кому присягать, как к чему относиться, что делается — к добру ли, к худу. Сознания было в избытке. Существовала и небывалая возможность выбора в течение ряда лет — Борис Годунов или Дмитрий, Самозванец или Шуйский, Шуйский или Самозванец («тушинский вор»), тушинец или польский Владислав… Чем руководствовались люди XVII века, выбирая, кого поддерживать, на чью сторону становиться? По Островскому — верой в правду и справедливость, воплощением которых являлась та или иная историческая фигура. Вера в правду — ведь добро, не зло? Но обернуться может злом, и злом абсолютным.

Следующая после «Самозванца» пьеса Островского — «Тушино», рисующая хаос гражданской войны. На месте милосердного Самозванца «тушинский вор», хитрый и глупый мужик, точь-в-точь такой, каким рисовал Погодин того, другого, первого Самозванца. К нему идут уже не за правдой — грабить, за обиды мстить, своевольничать. Померкла совесть, расшатались нравственные основы, вышли наружу темные, звериные силы. Почему это произошло, где этот миг, повернувший судьбу нации, пишет Островский в «Самозванце».

Народ, крепко отученный от всяких милостей, ждал не «доброго царя», а законного. В начале пьесы вся Москва предана Дмитрию. «Крестьяне все, торговцы мелочные, разносчики и площадная голь». Дмитрий восклицает, в воображении своем обращаясь к Иоанну IV: «Царевичем зовут меня бояре, царевичем зовет меня народ, усыновлен тебе я целой Русью!» За Шуйского лишь несколько человек. Когда он лежит на плахе, все молчат. Но искусное подогревание народного удивления перед необычностью Самозванца, лживые слухи и, наконец, заветные слова «не царь, а вор» переворачивают все.

Сознательный и правдолюбивый народ! Шуйского осуждают не из желания угодить царю — действуют по чувству справедливости, молчат на казни не из страха — верят, так надо, так по правде. Не царя, усыновленного Русью, убивают — вора, оскорбляющего веру, казнят. Чтобы выдать убийство за святое дело, Шуйский обращается не к темным инстинктам толпы, а к разуму, говорит о вере, объясняет, доказывает свою правоту и правду будущего мятежа.

И вот в сплетении ведущих и ведомых, в таинственной сложности межнациональных связей, в ошибках разнонаправленных воль, среди купцов, калачников, бояр, крестьян, юродивых, стрельцов начинает возникать, кристаллизуясь постепенно, одно понятие.

Грех.

В последней сцене хроники есть важный момент. Дмитрия защищают только стрельцы. Шуйский стоит перед последней преградой к шапке Мономаха. У стрельцов худо на душе. «Не подходите близко! Стрелять начнем не разбирая. Право, хорошего немного: брат на брата!.. Крещеные!» (Все эти преграды разлетятся в пьесе «Тушино», где брат пойдет на брата и по крестам станут стрелять.) Шуйский сызнова пытается убедить стрельцов в том, что царь — вор и еретик и царица Марфа, его мать, от него отреклась. Не сдаются. «Да как-то всё, боярин… Нет, ты лучше посторонись!» Не вышло у сторонников Шуйского «правдой», угрожают силой: «Мы детей и жен изгубим ваших!» Однако у стрельцов есть еще более заветное:

«Сотник

Боярин, мы поверим

Словам твоим;

а на душу возьмешь ли

Ты грех за нас?

Василий Шуйский

Возьму.

Сотник

Теперь в ответе

Перед Господом не мы.

За мной, ребята!»

Еще не «Тушино» в разгуле грешного своеволия, еще помнится про ответ перед Господом, но это на пороге «Тушина». В «Тушино» Шуйский, уже царь, взмолится Богу:

Уж если ты казнишь за грех народа

Меня, царя, — иль за меня народ…

Грех народа? Принадлежит ли это трагическое и бесстрашное определение Островскому? По логике исторической трилогии — да, принадлежит.