5. Легковерный

Недоверчивость – мать благоразумия.

А.В. Суворов – Д.И. Хвостову[55]

Перенесемся, коллега, в Петербург. Представим себе пятницу 4 октября 1779 года. В этот день, согласно камер-фурьерскому журналу, императрица Екатерина, отобедав в бриллиантовой комнате с князем Ф.С. Барятинским, В.И. Бибиковым и А.Н. Самойловым, в половине шестого вечера вместе с Его Высочеством Павлом Петровичем «изволила шествовать в Оперный дом, где, по ВЫСОЧАЙШЕМ присутствии, начата была русская комедия; по начатии ж оной, Его Высочество Великий Князь изволил отбыть в Свои пребывающие покои, а ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВО, присутствуя до окончания спектакля, потом тож изволила отсутствовать в Свои апартаменты» [КФЖ 1779: 514].

Комедия, которую императрица досмотрела до конца, была написана молодым сочинителем, отставным (только что) подпоручиком лейб-гвардии Преображенского полка Дмитрием Ивановичем Хвостовым, находившимся тогда не в Северной столице, а в Москве, у известных нам благочестивых родителей[56]. Называлась комедия «Легковерный», и хотя она не была первым драматическим произведением Хвостова[57], именно ее он считал началом своего литературного поприща [Сухомлинов: 526]. Об успехе комедии при дворе сообщил Хвостову его приятель-поэт Михайло Муравьев в программном стихотворении, датируемом октябрем 1779 года:

Успех твой первый возвещая,

Питомец Талии Хвостов,

Меж тем как ты далек от края

Прекрасных невских берегов,

Среди семьи, в Москве пространной,

Готовишь, может быть, другой, –

Жалею, что в сей день желанный

Не зрел ты труд увенчан свой.

С какой бы радостью безмерной

Ты слышал плески знатоков,

Когда твой вышел Легковерный,

Поверить каждому готов,

Не зная, чем решить сомненья,

Как с древа легкая кора,

Ниспадша в бурные волненья, –

Зефира резвого игра [Муравьев: 183].

Далее в послании к Хвостову Муравьев провозглашает наступление века русской комедии и намечает основные пути развития этого жанра – тема, несомненно, обсуждавшаяся в их литературном кружке в 1778 году. Приведем эти чудесные стихи, отражающие энтузиазм молодых сочинителей, вышедших на литературную сцену после смерти Сумарокова:

Комедии пространно поле,

Где новых тысячи цветов

Ты можешь собирать на воле

С своею Музою, Хвостов.

У нас теперь один Фонвизин,

Который солью острых слов

И меткой силой укоризен

Срывает маску с шалунов.

Княжнин кичливой Мельпомене

Дарует бдения свои.

Известен той и этой сцене,

Любимец целыя семьи

И муз, и граций, и амуров,

Он любит более Дидон,

Енеев, нежель балагуров,

И Сганарелей, и Мартон.

А я любил бы чрезвычайно,

Когда бы дар позволил мой,

Входить в сердца, хранящи тайны,

Быть зрителем минуты той,

Как склонность первая зачнется

Во всей невинности детей

И сердце юное проснется

<Под колереттою> своей.

‹…› Прелестных этих ситуаций

У вас бы занял мастерство,

Творец «Оракула» и «Граций»

И ты, друг женщин, Мариво… [там же: 183–184]

В финале стихотворения Муравьев воспевает звезду русского театра Ивана Дмитревского и предсказывает появление в скором времени целой плеяды артистов, ни в чем не уступающих европейским:

Вы только бдений не жалейте,

Вы, слышащи таланта глас,

Пристрастьем общим овладейте –

Родятся Росции у нас [там же: 184].

Заметим изящную игру слов, удачно выражающую неоклассический культурный патриотизм XVIII века: Росции (от имени легендарного римского актера – символа изящных искусств) родятся в России!

Муравьев, знавший Хвостова еще по годам учебы в академии (гимназии) при московском университете (1768–1769), был одним из первых слушателей, критиков и пропагандистов этой комедии. 14 июля 1778 года он писал своему отцу, что имел «удовольствие слышать чтение “Легковерного”, прекрасной комедии Дмитрия Ивановича Xвостова» [Космолинская: 113]. По воспоминаниям графа, именно Муравьев «имел поручение от автора нашего, с помощию известного актера Дмитревского, раздать роли и споспешествовать комедии его Легковерный, которая была представлена на придворном театре при Екатерине II, удостоилась внимания сей государыни и похвалы публики» [Сухомлинов: 526]. В ответ на приведенные выше стихи Хвостов написал следующий мадригал:

Я Легковерного узнав теперь успех,

К различным чувствиям стремительно влекуся;

Родил он, говорят, в Минерве росской смех:

Я радуюсь сему, но более дивлюся.

Стремясь приятеля за весть благодарить,

Боюся, Муравьев, я легковерным быть

[Cухомлинов: 526–527].

В примечаниях к этому стихотворению, включенному в пятый том собрания сочинений [V, 341], Хвостов рассказал о том, что похитил рукопись этой комедии из библиотеки Придворного театра «под видом преложения в стихи» и она «доселе» (1830) хранится у него. Хвостов также отметил, что первым вывел в русской комедии тип легковерного и что одна из сцен его оставшейся ненапечатанной комедии – та, в которой г-н Сплетнев уверяет г-на Добромыслова в том, что тот убит, «хотя сей последний сам ему противоречит», – послужила основой «забавной сцены» из комедии Якова Княжнина «Хвастун», в которой «Верхолет уверяет в лице Советника, что он его знает, и описывает Честона в лице совсем иным образом» [V, 401–402].

Текст первой успешной комедии Дмитрия Ивановича считался утерянным. Нам удалось его разыскать в «хвостовском архиве» Пушкинского Дома и благодаря любезной помощи Алексея Юрьевича Балакина раздобыть его копию (за что я выражаю секретарю пушкинской комиссии самую искреннюю признательность)[58]. Оказалось, что тетрадь ранних драматических произведений Хвостова включает два варианта комедии – пятиактный (более поздний) и трехактный (очевидно тот, что был представлен в Придворном театре в 1779 году).

Сюжет комедии (в ее первоначальном варианте) очень прост (откуда его Хвостов заимствовал, я пока не знаю, но тип легковерного отца был традиционным для итальянской комедии и ее французских подражаний, пользовавшихся большой популярностью при дворе[59]). Софья Простосердова любит г. Добромыслова, но ее легковерный отец (которому что «кто ни скажет, что ни скажут, вздор или небылицу, ежели назовут карла великаном, черное белым, ежели скажут, что Ивана великого перевозят в Питербург и тому поверит») собирается выдать ее за «первого жениха, который посватался». Этим первым попавшимся женихом оказывается сутяга и лжец г. Сплетнев, который пытается обманом перевести на себя деревеньки г. Простосердова, клевещет на честного слугу Трифона, узнавшего о подлоге, и наконец выдумывает, чтобы устранить конкурента Добромыслова, что тот умер, о чем ему якобы рассказали люди покойника, приехавшие на его двор. В конце комедии появляется сам г. Добромыслов, изобличающий жулика и обманщика. Трифон оправдан в глазах Простосердова. Последний раскаивается в своем легковерии и отдает Софью замуж за Добромыслова[60]. Екатерине эта простенькая комедия, как мы знаем, понравилась. Государыня была смешлива и сама в своих сатирических статьях и комедиях подшучивала над легковерием.

Я, коллега, сам легковерен, да к тому же и близорук, чем однажды воспользовался, шутки ради, мой друг ***. Однажды в чьем-то Крыму он указал мне на девушку, плывущую в сторону Турции: «Смотри, какая красивая! Поплыви – познакомься». Я поверил, бросился в воду и быстро поплыл, хотя обычно плаваю медленно, догнал красавицу на ее возвратном пути к нашему чьему-то берегу, хотел уже произнести сочиненный за время плавания мадригал и тут только увидел, что это не девушка, а бабушка. Когда я вернулся, друг мой валялся на песке от хохота. В сей притче кроется толикий узл на вкус: не доверяйте, достопочтенные друзья, никому и любите только самих себя, как настоящие литературоведы!

Приведем целиком явление, которое, по Хвостову, легло в основу «забавной сцены» из комедии «переимчивого» Княжнина:

Явление V. Простосердов, Простосердова [жена главного героя], Сплетнев, Добромыслов и Дарья [горничная-субретка]

Простосердов (увидев Добромыслова)

Что я вижу?

Простосердова (мужу на ухо)

Молчи, увидишь ты честность своего друга, и притворись, бутто в первой раз видишь етого г. Постоянова.

Простосердов

Очень хорошо. (В слух) Как я рад государь мой, что случай мне доставил щастие видеть вас у себя в доме.

Добромыслов

Я тем более радуюсь, что могу услужить другу своему Добромыслову, который сам надеется скоро вас увидеть.

Сплетнев

Да вы ето почему изволите ведать, что он скоро сюды будет?

Добромыслов

Потому сударь, что я две недели тому назад оставил его в Киеве.

Сплетнев

Да тому милостивый государь более месяца, как уж его нет на свете.

Добромыслов

Ето так для меня чудно, что естьли бы не благопристойность меня удерживала, то бы я сказал что вам не верю.

Сплетнев

А я вам и больше не верю.

Добромыслов

Так вы утверждаете что Добромыслова нет на свете?

Сплетнев

Конечно нет, потому что люди его, которыя ко мне с его обозом заезжали, мне про то сказывали.

Добромыслов

Так по етому вы его [прочно?] знаете?

Сплетнев

Как сам себя, сколько раз на руках мальчиком нашивал, да я же вам скажу, что я его…

Дарья

Вить он такой малинькой.

Сплетнев

Да, маленькой, толстинькой, белокурой.

Дарья (Добромыслову)

Как же вам не стыдно, теперь принуждены замолчать?

Простосердов (в сторону)

Екой безстыдной лжец, (в слух) теперь г. Сплетнев не знаю что сказать, не ужели в самом деле Добромыслов жив?

Сплетнев

Нет, сударь, божусь вам, клянусь совестно, что его давно нет на свете; и позволяю вам меня разругать, разбранить, и поступать со мною как с безчестным человеком ежели…

Добромыслов

Ты все ето заслуживаешь, потому что я тот самый Добромыслов, которого ты в лицо уверяешь, что его нет на свете.

Простосердов

Мне за тебя стыдно г. Сплетнев!

Сплетнев (в сторону)

Ну, видно что мне здесь не женихаться, дай бог чтоб челобитной то не успели подать.

Дарья

Ха, ха, ха! Добромыслов малинькой, толстинькой, ха, ха, хорошо же вы его знаете.

Трофим

И люди его у вас на дворе? Ха, ха.

Сплетнев

Когда все у вас в доме меня так обижают, то позвольте мне… (хочет уйти)

Простосердова

Постойте на час (мужу). Поблагодари г. Сплетнева, что он хотел тебя пустить по миру.

Простосердов (читая купчую)

Довольно етот бездельник… без сердца не могу глядеть, и так меня обманывал, так я не даром дал ему пощечину, однако он выправился.

Простосердова

Ето Трофим его вывел за руку.

Простосердов

А он было передо мною и оправился, сказать, что Трофим ат сошел с ума.

Трофим

Я сошел с ума, буди со мной крестная сила.

Дарья

Верно и тебя г. Сплетнев также в сумасшедшие, как его милость (указывая на Добромыслова) в мертвецы пожаловал.

Простосердов

Ах! Легковерность моя (к Сплетневу). Бездельник!

Добромыслов

Пожалуйте мне реляции, посмотреть, вить ето любопытно, чтобы видеть себя мертвым.

Простосердов (показывая бумагу)

Вот она сударь, вот имя ваше…

Добромыслов

Нет сударь, тут и похожева нет на мое имя; ето фамилия Промоталова.

Простосердов (Сплетневу)

Ах, он за мной читал Добромыслова, бездельник, гнусный человек, который за все мои к тебе милости хотел меня зделать нещастным, сгинь ты от сюды, я тебя больше видеть не могу, поди безсовестной.

Сплетнев (уходя)

Боже мой! Одна не удачная ложь разоряет все мое благополучие.

А теперь посмотрим, как трансформировалась эта простенькая сцена в комедии «переимчивого» Княжнина (заранее прошу прощения за длинную выписку – я люблю комедии в стихах; читать их вслух – праздник носоглотки):

Верхолет

Да без меня нельзя ж вам будет обойтиться:

Пришло бы ведь ни с чем Честону возвратиться,

Напрасно время здесь и труд свой погубя…

Честон

Да знаете ли вы его?

Верхолет

Как сам себя;

И этот батюшка любовника Милены

В передней у меня потер спиною стены.

Не правда ли, Полист? Вам скажет секретарь.

Полист

Бесплодно потоптав он крыльца здешних бар,

Которые ему совсем уж отказали, –

Знать, невозможностью дать чин ему считали, –

Не помню, у меня как случай он нашел –

И я его тотчас чрез графа произвел.

Честон

Божуся вам, что вы не знаете Честона.

Верхолет

Не знать его, сударь, мне не было б урона,

Но если я его вам живо опишу,

Со мною о эт?м я спор ваш утишу.

Чванкина (Честону на ухо)

Не спорь, отец мой, с ним: он, знаешь, барин знатный.

Честон (на ухо Чванкиной)

Он дерзкий человек, хвастун, шалун развратный!

Чванкина (заткнув уши)

Не слышу я.

Верхолет

Что там вам смеют говорить?

Чванкина (с трусостью)

Нет… право, ничего… Изволит вас хвалить.

Верхолет

Да почему же то быть может непонятно,

Что мне Честон знаком?

Честон

Мне то невероятно

По слуху одному, который говорит,

Что, честно он служа, в передних не стоит,

Что он чрез подлости достоинств не ловитель,

Что барин – честь его, а служба – покровитель,

Что молвить за себя не просит он словца, –

А впрочем, я его не знаю и лица.

Верхолет

Так я ж вам сделаю его изображенье.

Лицо широкое его, как уложенье,

Одето в красненький сафьянный переплет;

Не верю я тому, но, кажется, он пьет;

Хоть сед от старости, но бодр еще довольно…

Честон

А я вот слышал так, что говорит он вольно:

И если бы когда и граф какой стал лгать,

В глаза бы он сказал, что граф изволит врать.

Он сух, лицо его нимало не широко,

И хвастунов его далеко видит око;

А впрочем, он во всем походит на меня.

Но чтобы всё сказать – Честон, суд?рь, сам я.

Верхолет

Какое же вранье, какая дерзость эта!..

Ну, кстати ль, старичок, в твои почтенны лета

Лгать нагло…

Чванкина

Подлинно!

Честон

Нет, вам, когда вы граф,

Не стыдно ль, честности, сударь, презрев устав,

Который вам хранить…

Верхолет

Я вас не разумею.

Честон

Поди, сударь, поди, я вместо вас краснею,

А вы…

Верхолет

Полист! уже ль все письма к королям?..

Полист

Готовы все, суд?рь.

Честон (к Чванкиной)

А вы, не стыдно ль вам,

Когда при вас меня уверить в том дерзают,

Что я – не я, когда притом меня ругают,

А вы, сударыня, молчание храня…

Чванкина

Ох, боже мой! на что ссылаться на меня…

Честон ли ты иль нет, я этого не знаю;

Угодно графу как, я так и почитаю.

Честон

Как! столько подлости вы можете иметь,

Чтоб уличить его в толь видной лжи не сметь!

И, быв знакомы мне, сударыня, так близко,

Хотите потакать, и потакать так низко?..

Не граф, поверьте мне, – хвастун престрашный он,

И это правда так, как то, что я Честон.

Чванкина

Так что ж, что ты Честон, хоть знаю, да не верю

[Княжнин: 370–373].

Следует признать, что у Княжнина получилось и лучше, и смешнее (недаром многие стихи из этой сцены стали крылатыми; правда, кто их сейчас помнит, коллега?). Но надо отдать должное и благородному Хвостову, всегда с уважением отзывавшемуся о своем литературном сопернике. В надгробной надписи «сочинителю многих прекрасных Трагедий и Комедий в царствование Екатерины Великой» граф Хвостов писал:

Здесь погребен творец Дидоны, Хвастуна –

Зять Сумарокова, родитель Княжнина.

Его отличный дар Россия не забудет;

Он был, и нет его, он вечно есть, и будет [V, 328].

Стихи эти адресованы Александру Яковлевичу Княжнину, сыну драматурга и внуку А.П. Сумарокова. Поэзия для Хвостова вообще дело семейное. Жаль, что его собственный сын не пошел по стопам отца. А внуков у графа Сардинского не было. Один он у нас.

Первый драматический успех вдохновил Дмитрия Ивановича. За десять лет он написал несколько пьес (часть из них была опубликована в «Российском Феатре» княгини Дашковой, часть так и осталась в рукописи), включая перевод расиновской трагедии «Андромаха», посвященный императрице: «Великая! Твоей особе освященной / Дерзаю малый труд и труд не совершенной / Как благодарный сын всех Матери поднесть: / Луч громка имяни ему венец и честь» [Хвостов 1794: I]. С этого времени Хвостов стал считать себя не только русским Мольером, но и русским Расином. Дух великого трагика воспламенил его, в частности, на создание героиды на смерть французской королевы Марии-Антуанетты от рук «природы извергов» французов, изменивших вначале высоким поэтическим законам, а потом и законной власти и Богу:

Кто мне изобразит: печаль, унынье, страхи?

Возстань, возстань, Творец безсмертной Андромахи,

Дай сердце, кисти мне заставить сострадать,

Наставь, как ты умел принудить возрыдать.

Но скорбь затмила мысль! состраждут человеки,

Мрак ночи царствует, и слез лиются реки[61] [VII, 111].

Написал Хвостов и либретто к опере «Хлор-царевич, или Роза без шипов, которая не колется. Иносказательное зрелище в 3 действиях о царевиче Хлоре» (по известной сказке императрицы). Из этого зрелища мне почему-то больше других запомнился Лентяг-мурза (Потемкин), который лежит на Диване посреди пуховых подушек, покрытых старинною парчою, и поет на мотив «Ох, тошно мне»:

Нет забавы,

Все отравы,

Все крушит,

Все томит,

Все здесь скука,

Все здесь мука,

Долго ждал,

Я устал.

Тут он утыкает нос в подушки и засыпает [Хвостов 1788: 215]. Как я его понимаю!