Бог

Ода Бог. Преосвещеннейшему Амвросию Архиепископу Казанскому и Свияжскому

Амвросий! Ты мое светило,

Которо чувства освятило

Творца вселенной величать,

Мой подвиг возноситься к Богу,

Творить закон, молиться многу;

Горящим духом не молчать.

Ты кистью мудрости святою,

Душевных качеств простотою,

Среди моих не зрелых лет

Открыть святыню удостоил:

Напрасной мудрости полет

В душе бунтующей спокоил.

О Пастырь мудрый, просвещенный!

Ты в тайнах веры искушенный,

От уст льешь слова красоты

И души верныя пишаешь;

Как сеешь, камней не сретаешь

И плод сберешь сторичен Ты.

Святых Апостолов наследник,

Достойный Бога проповедник,

Амвросий! к вечности моей

Нужна Твоя святыня многа,

Восполни силою Своей,

Дай зреть величество мне Бога!

Источник света – мир надземный,

Одетый прелестью волшебной,

Какою силою течет?

Кто держит цепь законов вечных

Среди пределов бесконечных?

Кто размеряет бег планет?

Одна другую тянет, клонит,

Не тратя разстоянья, гонит

В неисчислимом сонме звезд.

В свое сияя солнце время

На дальности различных мест,

Миров свободно движет бремя.

Сквозь тучи пламенну завесу

Катаясь гром, грозит утесу,

Сердца кремнистых гор трясет

И звук отдаст в подземной своды.

Воюя вихрь против природы,

Ветвистый дуб с корнями рвет.

Свирепое разжившись море,

Потопом ужасая, вскоре

Дерзает сушу поглотить;

Но солнца луч когда явится

Вселенну снова оживить,

Волна с волною примирится.

Иль там, где солнцев миллионы,

Где цепь веков, ея законы,

И где сияния чертог;

Живыми не сражен лучами,

Могу зреть бренными очами

Как в славе обитает Бог!

На вихрях, молниях несомый,

Как стать отважуся на громы

Творца вселенной обожать?

Как я дерзну доброты числить

И Божество изображать

Как сметь о совершенстве мыслить?

Ни кто! Ты пастырь, сам не силен,

Как духом веры ни обилен,

Узретъ величество Творца!

Ты нам гласишь его уставы,

Ты проповедник Божьей славы,

Умел к нему склонить сердца.

Чей дух, чей ум, и чья решимость

Обнять сильна непостижимость

И кто доступит высоты?

Но мне даны пути другие

Познать, что Бог есть сын святый,

Пути не трудныe, благие.

Миров безчисленны громады

Висят среди Небес лампады,

Блестя сиянием лучей

И дух и перст изображают,

Или слепцов не поражают,

Не могут озарять очей!

Или творенья разна рода,

Многообразная природа,

Не внятный смертному язык!

Иль ты вещающий громами,

Не есть Бог свят и Бог велик!

Могущий двигнуть Небесами.

Где сокровенный ключ творенья?

Где колыбель возобновленья?

Где каменных зерно громад?

Отколе рудники алмазны?

Отколе дуб первообразный?

Отколе трав целебных сад?

Смиренный агнец, тигр ужасный,

В своем строении прекрасны,

Где каждый получил свой лик?

Коль сила теплоты удобна,

Чтоб прах для бытия возник,

За чем натура вновь безплодна?

Где взял я доблесть чувств простую,

Где почерпнул любовь святую?

Отселе возношусь в эфир,

С глубоких бездн несусь на горы,

С долин бросаю к солнцу взоры,

В единый миг объемлю мир.

Какою силой раздробляю,

Иль в целое совокупляю

Различный образ бытия?

Столь ясно будущие годы

Мне представляет мысль моя,

Как ныне видимые роды.

Мой дух свободный, чистый, смелый

Оставя зримые пределы,

Парит пред совершенства трон.

Не временный наперсник света –

Я – царства горнего планета;

Мне чужд ничтожества закон.

Небесной ставясь красотою

И неземных миров чертою,

Я в ряд с безплотными иду;

Я – Божеством света возженна,

На высшую ступил среду;

Я – Бог, я – малая вселенна.

Когда Твоя стрела громова

Вселенной рушить чин готова,

С Небес стремительно падет;

И звук отдаст в подземны своды

Началы возмутя природы.

Когда Твой ветр дуб с корнем рвет,

Как молний блеск с волнами в споре

Явит, как реки ада море,

Грозятся землю поглощать;

Но лишь гнев правый усмирится,

Мир станет радостью дышать;

Волна с волною помирится.

Животворение какою

Премудрой создано рукою?

Кто сад растений насадил?

Отколь богатая природа

Взяла семен различна рода,

Кто руды внутрь земли вложил?

И лев и крот и кит ужасный,

В своей пристойности прекрасной.

Где всякой совершенство взял?

Коль сила теплоты удобна

Чтоб прах для существа возстал,

Зачем Натура вновь безплодна? –

Но вся сия громада света

Как ризой воздухом одета,

Какою силою течет?

Как цепь в пространстве безконечном,

В великолепном чине вечном,

Как волны ветр, Миры влечет;

Один другого тянет, клонит,

Не тратя разстоянья гонит

И ось в кругу вращает звезд.

Как Солнце век, в едино время

На тьму сияет разных мест?

Как движется Миров всех бремя?

В руке моей и меч и лира;

Духовного зерцало мира –

Перед Творцем былинка – я.

Владыка звезд повсюду сущий,

Конца, начала неимущий,

Вина движенья, бытия!

Первообразное, простое,

Всесовершенное, святое,

Благое тварям Существо!

Не льзя нам тайн Твоих похитить,

Вселенной Зодчий, Божество!

Кто может взор Тобой насытить?

Ты словом уст облек ничтожность

В богатство, лепоту и стройность,

Зиждитель пламенных лучей!

Твоей покорно солнце власти;

Текут природы целой части

По манию Твоих очей.

Пусть в нас сияет дар обильный,

Что мы перед Тобой, Всесильный?

Паренье смелого ума

И мысль сияньем озаренна –

Пред мудростью Твоею тьма,

Иль ночь в туманы облеченна.

Прозрачной посреди ограды

Зрю тел горящих мириады,

Лиется пламени река

В неизмеримое пространство.

Там Промысла престол и царство;

Я зрю, – могущая рука

Вращает быстрыя светилы.

Но дух Создателя и силы,

И огнь премудрости Святой,

И дар величества, от века

Отличный светом, красотой,

В душе сияет человека.

Сия Миров горяща бездна,

Полна светилами твердь звездна

Где твой воздвигнут Боже трон!

Глаголет дню, вещает ночи

О безпредельной власти, мочи

И печатлеет Твой закон.

В сиянии и блеcке многом

Как червь, как прах – ни что пред Богом.

Одним воззрением очес

Безчисленны изчезнут Миры,

И звезды ниспадут с Небес;

Как благодати чужды, сиры.

Где взял я чувствие такое,

Что не могу пребыть в покое

Мысль движу, силю дух – ищу,

С былинки к Солнцу кину взоры,

Со дна морей лечу на горы;

Паду, взношуся, трепещу!

Богатства роскоши, блаженство

Мне кажет мало совершенства,

Не услаждает взор и слух.

Какое чувство любопытно

Сверьх воли похищает дух,

Кто дал стремление несытно?

Начто искуство превосходно

Творца постигнуть людям сродно,

О Пастырь, не зову к тебе:

Где он? – Где есть к нему дорога?

Он – Я – Тот образ светлый Бога

Не гаснет и страстей в борьбе.

Витийства прения напрасны

Гласят о Боге буквы ясны,

Несгладит с сердца их злой дух!

На что мне возлетать высоко,

Когда прекроткой веры слух

Души смиренно кажет око.

Ума стремленье здесь безплодно;

Лишь чувство духа превосходно

На веры пламенной крылах

Зрит Божество и постигает,

В пучину благости вникает

Того, чей слышен глас в громах.

Он милосердия рукою

Очам, покрытым темнотою,

Отверз высоких тайн чертог;

Времен являя скоротечность,

Вознес меня туда, где вечность,

Где смерти нет, где жизнь, где Бог…

[I, 1–5]

Что нам огромны Мириады,

Что светлы в Небесах лампады,

В них Божий перст – Его рука;

Не там не там Создатель дышет,

Не там свой образ светлый пишет,

Не там Его щедрот река.

Очам гласят Небес светилы,

Но творчий дух, Небесны силы,

И огнь премудрости святой;

И дар величества от века

Отличен светом, красотой

В душе сияет человека.

Я Богом искра воспаленна,

Я Бог – Я малая вселенна,

Мне чужд ничтожества закон!

Теченье времяни безмерно

Мой дух протечь обязан верно,

И тамо сесть, где Божий трон.

Я мню, сужду, творю свободно,

Я существую превосходно

И в ряд с творением нейду;

Небесной славлюсь красотою,

Поставлен с Ангелы в чреду,

Делюсь от чувственных чертою.

Я духом вечности планета,

Мое сияние – луч света

Неможет ведать темноты.

Мое желание не сытно

Зрит все, что может быть открыто;

Кто воскриляет, коль не Ты!

Кто может влечь меня в надзвездны,

Кто низвергает в Ада бездны,

Кто дал уму как ветр криле?

Как зрю веществ вины безвестны,

Как мню о благе и о зле;

Как мне понятен чин Небесный?

Какою силой раздробляю,

Соображу, совокупляю;

Причины тварей бытия?

Как в вечность погружены годы,

И как несущи в мире роды

В одно сливает мысль моя.

Кто мной в полете управляет,

Кто ум на холмы устремляет,

Кто чувства обуздает власть;

Какой влияние денницы

Свершать непреткновенно часть,

Кто славит в быстроте границы?

Мой дух высокопарный, смелый,

Имеет в подвиге пределы,

Не льзя разплесть всех таинств вервь!

В себе я образ твой вмещаю,

Тобой себя я освящаю,

Но что пред Божеством я? – Червь.

Когда Тебя постичь дерзаю,

Разсеюсь в числах – исчезаю

И горды мысли обращу,

Святых недоступая трона

Я Бога в сердце отыщу,

Средь веры чистой и закона.

Как разум наш ровнять с Тобою,

Что постиженья дар с судьбою?

Что луч высокаго ума?

Что сила мысли быстротечной

С премудростью Твоею вечной?

Как блеск – как лунный свет – как тьма!

Начально существо, простое,

Без числ, без мер, одно святое,

Создавше в чине естество

Кто может взор Тобой насытить

Непостижимо Божество?

Как тайны сметь Твои похитить!

Пространства Царь без меры сущий,

Конца, начала не имущий,

Вина движенья, бытия;

Кто Хаоса облек ничтожность,

В великолепие огромность,

Кто перстом обращает вся.

Всеместный дух безлетен, вечен,

Премудр и благ и безконечен;

От Мира отогнавший тьму.

С Небес гремящий в гневе строгом,

Кого нельзя понять уму,

Кого все величают Богом!

(Новости. 1799. Июль. С. 195–209)

Дочитали до конца? Обе редакции? Спасибо от имени графа! Согласитесь, коллега, что совсем не плохо. Мне особенно понравилась «физико-теологическая» строфа о миллионах солнц (дань ломоносовской традиции[93]), а также строфа в первой редакции о саде природы, в которой упоминаются «и лев и крот и кит ужасный» (я, кстати сказать, заметил, что Хвостов любил кротов: они у него часто ползают по стихотворениям[94]; но главное – какой широкий космологический диапазон был у Дмитрия Ивановича: не только песчинка и солнца, червь и Бог, но еще и подводные и подземные обитатели!). Ну и, конечно, последняя строфа первой редакции хвостовской оды ни в чем не уступает первой строфе державинской:

О Ты, пространством бесконечный,

Живый в движеньи вещества,

Теченьем времени превечный,

Без лиц, в трех лицах Божества,

Дух всюду сущий и единый,

Кому нет места и причины,

Кого никто постичь не мог,

Кто все Собою наполняет,

Объемлет, зиждет, сохраняет,

Кого мы нарицаем – Бог!

Как же отнесся к хвостовской оде Гаврила Романович? Следуя пылкости своего нрава. Биограф Хвостова писал, что Державин готов был жаловаться царю на Хвостова за «дерзость и литературное ворство», но потом раздумал [Колбасин: 152]. Видимо, Хвостов послал ему свою оду и ждал от него благодарности и похвал. Ответом же стала злая и остроумная эпиграмма «На Самхвалова»:

«Как нравится тебе моя о Боге ода?» –

Самхвалов у меня с надменностью спросил.

«Я фантастическа не написал урода,

О коем нам в письме Гораций говорил,

Но всяку строку я набил глубокой мыслью

И должный моему дал Богу вид и рост». –

То правда, я сказал, нелепицу ты кистью –

И быть бы где главе намалевал тут… хвост

[Державин: III, 406].

Иначе говоря, Хвостов создал Бога по своему (неказистому) образу и размеру![95] Хвостов, в свою очередь, обиделся и выразил где-то упрек Державину «в необработанности таланта или в недостатке образования» [там же: 407]. Сразу последовал грозный и грубый ответ:

Ты, прав, что я никак в манеже не учился,

И зришь ты сам, Хвостов, – я без хвоста родился.

(Вариант: «Затем что лошадью я право не родился» [там же][96].)

Как точно заметил Грот, в заключительном стихе из эпиграммы на Самхвалова Державин обыгрывает начальные строки из знаменитого послания Горация к Пизонам: «Humano capiti cervicem pictor equina, / Iungere si velit…» [там же] (это послание потом переведет Хвостов в качестве приложения ко второму изданию «Науки стихотворства» Буало):

Естьлибы живописец к человеческой голове вздумал приставить лошадиную шею, а прочия части тела, собранныя от различных животных, покрыть разноцветными перьями так, чтобы сие изображение с головы представляло прекрасную женщину, а с низу имело гнусно-черный хвост; при виде такой картины можно ли б было вам, друзья, удержаться от смеха? [Хвостов 1813а: 2-я паг. С. 3]

Таким образом, Державин втиснул поэта-классика, бросившего ему поэтический и теологический вызов и упрекнувшего его в недостаточной учености, в классическую же традицию, только под именем образцового уродца с «гнусно-черным» хвостом вместо головы (здесь обыгрывается, разумеется, фамилия бедного стихотворца)[97].

В.Л. Боровиковский. Портрет Г.Р. Державина. 1811 © ВМП

Эта злая и меткая шутка Державина пошла гулять по миру. Ее отголоски слышатся во многих эпиграммах и сатирах на тему классического уродства Хвостова и его произведений (будь то книга притч, перевод «Андромахи», переложение «Поэтического искусства» Буало, очередное полное собрание сочинений графа или единственный отпрыск – «пакостнейшее творение графа Хвостова», по словам Вяземского [ОА: I, 633]).

Поборовшись с Богом, Дмитрий Иванович остался хром, как Иаков, и смешон, как мелкий бес.

Поставлю вопрос ребром, коллега. А с кем борется Ваш покорный слуга? Чьего влияния я боюсь? Какова моя, так сказать, напряженная научная родословная? Попробую выяснить. Неделю назад у нас в университете прошла конференция. Приехали поэты, переводчики, литературоведы. Я тоже выступал с докладом, о журнале переводов Жуковского «F?r Wenige – Для немногих», адресованном его мечтательной ученице – прусской принцессе, будущей русской императрице. Вечером, как полагается, участники конференции собрались на вечеринку в квартире одного гостеприимного друга нашей кафедры, большого любителя грузинской культуры. «Знаете, Илья, – вдруг сказала мне одна поэтесса из Рима, – я слушала Ваш доклад и все пыталась понять, чт? он мне так напоминает». – «И что же?» – «Лекции моего учителя». – «А кто Ваш учитель?» – «Юрий Михайлович Лотман. Я в Тарту училась». Я чуть со стула не упал. Такой комплимент! Или, может быть, она издевается? Или доклад мой был откровенно подражательный?

Больную тему затронула поэтесса. Лотман для моего поколения был богом. Я, наверное, прочитал все, что он написал, и едва ли не каждая его новая статья действовала на меня тонизирующе: писать! Особенно меня привлекали его историко-литературные реконструкции: от незаконченного стихотворения до недожитой жизни.

Видел я Лотмана только два раза. В первый раз, когда приехал на студенческую конференцию в Тарту. Я читал тогда доклад… о Жуковском (господи, все о нем) в Швейцарии (где я тогда ни разу не был). После доклада была маленькая дискуссия. Я зачем-то стал пылко доказывать, что от литературоведа вовсе не требуется держать максимальную дистанцию от объекта исследования и что иногда можно позволить себе не только личные суждения, но и имитацию стиля самого автора, о котором пишешь, и что такая имитация-реинкарнация (иногда) помогает глубже понять исследуемый текст или вопрос. Кажется, я никого не убедил, и Лотман меня мягко покритиковал за такую позицию (точно не помню: видимо, непроизвольно стер из памяти критику, – но, как вы уже, наверное, заметили, дорогой коллега, я до сих пор продолжаю упрямо верить в то, о чем говорил тогда). Потом, в перерыве, я вышел на улицу. Открываю дверь – какой свежий воздух! И говорю зачем-то вслух: «Господи! Как хорошо!» И тут слышу голос откуда-то справа: «Молодой человек, я с вами совершенно согласен!» Это был, как Вы можете догадаться, Юрий Михайлович. Он стоял рядом и курил. Когда по возвращении в Москву меня спрашивали друзья: «Ну, как Лотман?», я честно (хотя и не без некоторого лукавства) отвечал: «Он был со мной совершенно согласен»[98].

Второй раз я видел его за год до его смерти. Он читал лекцию о «Пиковой даме» для школьников, которых мы привезли в Тарту. Помню, что он забыл какое-то слово или имя и рассердился на себя. Его спросили: «А может быть, повесть Пушкина просто пародия на современные ему повести с привидениями?» Он ответил очень коротко: «Нет». Школьники хотели проводить его до дома, но он наотрез отказался. Личных воспоминаний о нем больше у меня нет (в отличие от поэтессы, я в Тарту, увы, не учился). Может быть, я действительно ему бессознательно подражаю в своей попытке реконструировать хвостовскую культурную биографию и внутренне борюсь с его обаянием?

А может быть, коллега, это я с Вами состязаюсь? О Хвостове как уникальной историко-литературной проблеме я узнал из Вашей книги. Каждую главку-притчу о нем я пишу с оглядкой на Вас. Что Вы скажете? И признаюсь, что испытываю тайную и наивную надежду: вдруг, прочитав это пестрое собранье глав, Вы скажете что-то вроде: «Победителю-ученику…» Хотя что это я? На самом деле я боюсь, что Вы скажете: «Зачем вы это? Пишите без этих подпольных выкрутасов! Просто и по делу». Но, отвечаю я Вам в воображении, я так не могу, ибо наука наша и есть подполье, даже если работаем мы в кабинете на седьмом этаже с видом на крышу соседнего корпуса. Мы тут все амбициозные, унылые, злые, бунтующие в банке.

А знаете, дорогой коллега, самое ведь страшное не страх влияния, а страх невнимания. Это я понял через Хвостова. Его современники, потом биографы, а потом исследователи часто задавали вопрос: «Зачем пишет такой поэт?» Объясняли болезненной метроманией (графоманией), «неудовлетворенным вожделением к письму», ювеналовской писательской чесоткой (cacoethes scribendi), гипертрофированным тщеславием (авторской спесью), интригами подхалимов и прихлебателей, раздувавших в корыстных целях творческий огонь графа. А ведь все было, наверное, проще. Он постоянно чувствовал, что его серьезные и полезные, как он считал, труды никто не замечает, журналы от публикаций издевательски-галантно уклоняются, в литературных обзорах за год о нем не пишут или отделываются от него иронической фразочкой. Он боялся не осмеяния, а забвения. Он был человеком светского и героического XVIII века. Ему хотелось сохраниться хоть в чем, хоть в надписи на табакерке. Его удивительная продуктивность, постоянное раздаривание собственных сочинений всем, кому только возможно (даже собаке дворника, чтоб прочитать могла, если бы умела) – все это от наивного стремления зафиксировать свое теплое преходящее существование. Ему страшно было оставить мир без неприметного следа. И след этот, причем весьма приметный, он оставил – в смешных (для современников) стихах. Может быть, он втайне их создавал посмешнее, чтобы хоть таким образом обойти смерть и забвение?