Александр Александрович Блок (16 (28) ноября 1880 – 7 августа 1921)
Александр Александрович Блок
(16 (28) ноября 1880 – 7 августа 1921)
Родился в «ректорском доме» Санкт-Петербургского университета у дочери ректора Александры Андреевны (1860–1923) и профессора-юриста Александра Львовича Блока (1852–1909). Ректором в то время был профессор Андрей Николаевич Бекетов (1825–1902), учёный-ботаник, прогрессивный общественный деятель, выходец из старинной дворянской фамилии, купивший в Подмосковье имение Шахматово, в котором Александр Блок провёл своё детство. В автобиографии Блок вспоминал своего деда как «идеалиста чистой воды, которых наше время почти не знает», он часто начинал разговор с мужиками на французском языке, а однажды, увидев, как мужик нёс на плече берёзку, подставил под берёзку своё плечо со словами: «Ты устал, дай я тебе помогу». При этом ему и в голову не пришло то очевидное обстоятельство, что берёзка срублена в нашем лесу. Вспоминал А. Блок и свою бабушку Елизавету Григорьевну Бекетову, дочь казака и исследователя Средней Азии Григория Карелина, превосходно знавшую иностранные языки, неустанно переводившую и печатавшую свои переводы: «Ее мировоззрение было удивительно живое и своеобразное, стиль – образный, язык – точный и смелый, обличавший казачью породу» (Собр. соч.: В 8 т. М.—Л., 1963. Т. 7. С. 7–9).
Три дочери профессора Бекетова и Елизаветы Григорьевны, в том числе и Александра Андреевна, хорошо знали иностранные языки, современную литературу, философию, музыку, вникали в общественные споры. Двадцатилетняя Александра Андреевна мгновенно влюбилась в Александра Львовича, но столь же быстро разочаровалась в своём муже и уехала в Петербург из Варшавы, где профессор Блок преподавал государственное право. Биографы А. Блока также утверждают, что и Александр Львович, и Александра Андреевна, при всей их яркости и образованности, страдали излишней нервозностью, несдержанностью, даже какими-то странными чертами характера, по воспоминаниям сына, в отце было «что-то судорожное и страшное», что и привело их к быстрому разрыву. В 1907 году А.Л. Блок баллотировался в Государственную думу от Союза русских людей в Варшаве. И неудивительно – многочисленная родня семейства занимала в государстве крупные административные должности. В Варшаве, проводив отца в последний путь, Александр Блок резко изменил к нему отношение, и в письме матери он писал: «…для меня выясняется внутреннее обличье отца – во многом совсем по-новому. Все свидетельствует о благородстве и высоте его духа, о каком-то необыкновенном его одиночестве и исключительной крупности его фигуры… Смерть, как всегда, многое объяснила, многое улучшила и многое лишнее вычеркнула» (См.: Блок Г. Герои «Возмездия» // Русский современник. 1924. № 3; Измаильская В. Проблема «Возмездия» // О Блоке: Сб. М., 1929). О происхождении семьи Александра Львовича Блока и о нём самом объективно написала М.А. Бекетова в книге «Воспоминания об Александре Блоке»: «Фамилия Александра Александровича Блока – немецкая. Его дед по отцу вёл свой род от врача императрицы Елизаветы Петровны, Ивана Леонтьевича Блока, мекленбургского врача и дворянина, получившего образование на медицинском факультете одного из германских университетов и прибывшего в Россию в 1755 году» (М., 1990. С. 20). Среди предков Блока были и богатейшие помещики, и врачи, и военные, но богатство распределялось по близкому родству и оскудело. Дед Блока, Лев Александрович, закончил образование в Училище правоведения в 1843 году, в 1842 году – Иван Сергеевич Аксаков, в 1846 году – К.С. Победоносцев.
Семья Бекетовых, в которой рос и воспитывался Александр Блок, была религиозной, а мать увлекалась и мистицизмом. А главное – Александр Блок, оказался совершенно оторван от реальной жизни, полностью погружён в мир семейной жизни и далёк от внешних влияний, оставался центром, общим любимцем всей семьи от няни до прабабушки.
В такой благодушной семейной обстановке Александр Блок в пять лет уже писал стихи, детские, беспомощные, но уже пронизанные жалостью и вниманием к животным. А в семь лет он написал строки, которые уже позволяют увидеть в нём будущего поэта, его стихи привлекают и своим содержанием, и чётким метрическим размером:
Весною, раннею порою,
Когда блестит в траве роса
И белоснежной пеленою
Задернуты бывают небеса…
Во Введенской гимназии Блок почувствовал себя чужим, выхваченным из доброго логова его семьи и брошенным «в толпу гладко остриженных и громко кричавших мальчиков». Далее Блок в автобиографии писал, что, попав в эту среду, он перестал быть самим собой, он уже не принадлежал только самому себе, что так будет и впредь, а в классе были и старые курильщики, и развратники, циники, борцы и атлеты.
В 1898 году А. Блок, не испытывая тяги ни к одному из направлений жизни, легко поступил на юридический факультет, но быстро разочаровался и в 1901 году перевёлся на филологический факультет Петербургского университета, который завершил в 1906 году.
И все эти годы Блок писал лирические стихи, изредка печатал их в единственном экземпляре журнала «Вестник», который он сам и редактировал, и собирал материалы друзей, товарищей, коллег. А знакомство в 1895 году с Любовью Менделеевой, старшей дочерью Дмитрия Ивановича Менделеева, вовлекло Блока в театральную жизнь, в доме Менделеевых часто ставили театральные постановки. Блок играл Скупого рыцаря, за что получил 10 июля 1899 года лавровый венок. Особенно любил Шекспира, в пьесе «Юлий Цезарь» ему доверили роль Антония, в пьесе «Гамлет» Гамлета. В «Заметках о Гамлете» Блок, ссылаясь на Гёте, пишет: «От природы Гамлет прекрасен – чист, благороден, нравствен, но ему не по силам обязанность, которую он не может сбросить с себя по ее святости, не может исполнить по собственной слабости. Так думал Гёте» (Собр. соч. Т. 7. С. 439). Вживаясь в роль Гамлета, Блок прочитал Белинского, Тургенева, Гервинуса, Брандеса, Ярославцева, Гнедича, ознакомился с переводами «Гамлета» на русский язык К. Р., Соколовского, Кронеберга, Полевого, Вронченко, Кетчера. И дальнейшие заметки о роли Гамлета свидетельствуют о большой подготовительной работе Блока для того, чтобы с блеском сыграть свою роль. Шекспира Блок любил глубоко и всесторонне. И не зря он думал о карьере артиста. Но поэтическая сила перетянула. По свидетельству биографов, в частности М.А. Бекетовой, написавшей в очерке «Веселость и юмор Блока», что Блок был живым, «простодушным, невинным и милым», в «настоящем Блоке было много светлого юмора и самой непосредственной, детской веселости», юмор и насмешки не покидали его, когда он читал юмористические или сатирические произведения, он был склонен к забавам и игре в шуточных рисунках и шарже (Там же. С. 617–619). И вот в душе этого умного и весёлого человека возникла мысль покончить жизнь самоубийством. Он даже написал прощальную записку, в которой в своей смерти просил никого не винить, признавал, что он верует в единую святую соборную и апостольскую церковь. Было это 7 ноября 1902 года, накануне объяснения с Любовью Менделеевой. Объяснение состоялось, а в этом случае отпали и основные причины покончить с жизнью. Так вот юмор и мысли о смерти соединились в душе Александра Блока. В 1903 году состоялась свадьба Александра Блока и Любови Менделеевой.
А жизнь России в это время бурлила тревогами, демонстрациями студентов, рабочих, недовольством крестьян. Но Блок был далёк от общественной жизни, он по-прежнему слагал стихи о Прекрасной Даме, увлекался творчеством Владимира Соловьёва, поэта и философа, он следовал за ним в попытках понять закономерности человеческой судьбы, его собственные стихи были пронизаны эротикой, мистицизмом, религиозными мотивами. Впоследствии Блок сам прокомментировал свои ранние стихи, без его подсказки иные его произведения кажутся заумными и непонятными.
1903 год Александр Блок считает началом своего творческого пути. «Этот год я считаю годом своего литературного крещения», – вспоминал Блок. И дейстительно, в журнале «Новый путь» были опубликованы десять стихотворений (в августе 1902 года Блок читал свои стихи Зинаиде Гиппиус и Дмитрию Мережковскому, стихи понравились, Блок отправил их в журнал), затем несколько стихотворений было опубликовано в альманахе «Северные цветы» (в письме Брюсову 1 февраля 1903 года Блок просил подписать публикацию его стихов полностью: Александр Блок, потому что отец его, профессор Блок, подписал свою диссертацию А. Блок). В 1904 году вышла книга Александра Блока «Стихи о Прекрасной Даме», куда вошли любовные лирические стихотворения, в большей степени посвящённые Любови Менделеевой.
Блок хорошо знал современную литературу, классическую философию, западную литературу, читал почти все книги Дмитрия Мережковского, Зинаиды Гиппиус, Вячеслава Иванова, Валерия Брюсова, увлёкся символизмом, читал первые статьи Андрея Белого, принял его как гениального, подробно писал ему и получал ответные письма, словом, был одним из образованнейших людей своего времени, внимательно следившим за современными литературными процессами.
26 ноября 1903 года Блок, прочитав очередную книгу В. Брюсова, написал ему письмо:
«Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич.
Каждый вечер я читаю «Urbi et orbi». Так как в эту минуту одно из таких навечерий, я, несмотря на всю мою сдержанность, не могу вовсе умолкнуть.
Что же Вы еще сделаете после этого? Ничего или —? У меня в голове груды стихов, но этих я никогда не предполагал возможными. Все, что я могу сделать (а делать что-нибудь необходимо), – это отказать себе в чести печататься в Вашем Альманахе, хотя бы Вы и позволили мне это. Быть рядом с Вами я не надеюсь никогда. То, что Вам известно, не знаю, доступно ли кому-нибудь еще и скоро ли будет доступно. Несмотря на всю излишность этого, я умолкаю только теперь.
Александр Блок» (Собр. соч. Т. 8. С. 72).
В это время Александр Блок как бы завершает свой любовный цикл стихотворений, в которых он то раскрывает поток своих интимных любовных признаний, окрашенных религиозностью и мистикой, то неожиданно пробивается в них острая социальная тема (стихотворение «Фабрика» московский цензор вычеркнул в апреле 1904 года), то снова возникает священный для него сюжет – лирический дневник его интимных переживаний.
В это время начинается бурная переписка А. Блока и А. Белого. В это время Блок завершает университетскую работу «Болотов и Новиков», читает выходящие книги, особенно новые книги о символизме, и даёт им оценку: высоко отзывается о поэзии Вячеслава Иванова, вникает в его теоретический разговор о символизме, высказывает свои собственные суждения; в статье «Краски и слова» Блок полемизирует с теми критиками, кто привычно и беззаботно пишет о символистах, поверхностно, бездумно зачисляет в символисты всех, кто только крикнет: «Я символист!»; резко полемизирует с автором книги о Лермонтове Н. Котляревским: «Будем надеяться, что болтовня профессора Котляревского – последний пережиток печальных дней русской школьной системы – вялой, неумелой и несвободной, плоды которой у всех на глазах»; пишет превосходный очерк «Михаил Александрович Бакунин», вызвавший полемику среди символистов: «Чиновники плюются и корчатся, а мы читаем Бакунина и слушаем свист огня»… Словом, в журналах и газетах «Вопросы жизни», «Золотое руно», «Слово», «Перевал» предстаёт замечательный профессиональный критик и публицист Александр Блок, который внимательно и заинтересованно следит за литературной и театральной жизнью, давая глубокие и принципиальные оценки тем или иным художественным явлениям.
Возникают журналы «Мир искусства» (1899–1904), «Новый путь» (1903–1904), «Весы» (1904–1909), «Золотое руно» (1906–1909), которые принимают статьи и стихи Блока, появляются издательства «Скорпион» (1900) и «Гриф» (1903), в которых печатаются Валерий Брюсов, Константин Бальмонт, Андрей Белый со своими стихами и программными статьями, в которых проповедовался ярый индивидуализм и религиозный взгляд на мироустройство.
Общественные движения, студенческие, рабочие, крестьянские, стали больше привлекать и воздействовать на поэтическую душу поэта, всё чаще и чаще прислушивавшегося к улице. Замкнутый дом в Петербурге и в Шахматове то и дело подвергался ударам со стороны общества, вносящего разные толки о происходящем в действительности. Блок верит в перемены. Самодержавие умирает на глазах, что заменит его? – эти мысли постоянно бродили в душе поэта. События 1905 года ещё чётче обозначают в поэзии Блока общественно значимые мотивы. Во вторую книгу «Нечаянная радость» (М., 1907) А. Блок включает большую часть современных стихотворений. И вторую книгу Блока критики одобрили, высказав ряд замечаний о разрыве с любовной темой и отметив очевидное внимание автора к современности, к недавним революционным событиям, к митингам, к демонстрациям (в одной из демонстраций в 1905 году Блок принимал участие); таких стихотворений было немного, но внутренняя энергия этих стихотворений звала к переменам в обществе. Блок, конечно, не знал, к каким переменам придёт общество, но предчувствовал их.
Третью книгу стихотворений «Снежная маска» (СПб., 1907) Блок посвятил Нине Николаевне Волоховой, артистке театра Комиссаржевской, которая вскружила ему голову. В это же время, предчувствуя перемены в обществе, когда наступила свобода отношений между полами, Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок тоже позволила себе любовные увлечения. Так сложно и противоречиво сложилась их совместная жизнь.
Следует отметить замечательные и глубокие статьи Александра Блока «О реалистах» (1907), «О лирике» (1907), «Творчество Фёдора Сологуба» (1907), «О драме» (1907), «О современной критике» (1907), «Литературные итоги 1907 года» (1907), в которых Блок высказал своё отношение к острым вопросам современной жизни; тут сказалась и его филологическая выучка, и собственный накопленный художественный опыт.
После революции 1905 года всколыхнулась и душа Александра Блока, увидевшая сложность и противоречивость русской жизни. Он понял, что в драматургии легче скрыть свой истинный замысел. В июле 1905 года Блок написал стихотворение «Балаганчик», опубликованное в сборнике «Нечаянная радость» (1907). Стихотворение привлекло внимание, и Г.И. Чулков (1879–1939) написал Блоку, что ему вскоре придётся для нового театра написать сцены по «Балаганчику». Блок это принял как своеобразный заказ разработать тему «Балаганчика» в драматические сцены. В январе 1906 года Блок начал работать и через два дня сообщил Чулкову, что «Балаганчик» закончен. В апреле 1906 года с подзаголовком «Лирические сцены» произведение опубликовано Чулковым в альманахе «Факелы», затем «Балаганчик» выходил в книгах Блока – «Лирические драмы» (1908) и «Театр» (1908).
В.Э. Мейерхольд, которому и были посвящены «Лирические сцены», поставил пьесу в театре В.Ф. Комиссаржевской, и 30 декабря 1906 года состоялась премьера. Реакция Александра Блока, зрителей и прессы была совершенно различной. Блок присутствовал на репетициях, радовался постановке, которую считал «идеальной», присутствовал на спектаклях и кланялся зрителям, которые то освистывали постановку, то приветствовали новые формы театрального действия. Предчувствуя разномыслие и неудачу, Г.И. Чулков сделал обстоятельное сообщение о творческом замысле и основных идеях пьесы: «В «Балаганчике» А. Блок приближается к своей возлюбленной в маске скомороха, подобно тому как средневековый гаер подходил к мадонне, напевая песенку, исполненную своеобразной печали и юмора. Образы Пьеро и Арлекина необходимы Блоку, чтобы за этими масками скрыть великое отчаяние сомневающегося мудреца…» (Молодая жизнь. 1906. 27 декабря). В. Мейерхольд тоже поделился своими воспоминаниями о постановке пьесы и оформлении спектакля (Мейерхольд Вс. О театре. СПб., 1913).
О своих впечатлениях о спектакле рассказывали все тот же Г.И. Чулков, М.А. Бекетова, С.А. Ауслендер, С.М. Городецкий, вспоминали, что за три недели спектакль поставили пять раз, на спектакле свистели и кричали, но были и шумные аплодисменты, Блок кланялся и тем, кто свистел и орал, и тем, кто шумно аплодировал. В газетах появились отклики, чаще всего ругательные. «Речь», «Биржевые ведомости», «Новое время» писали, что этот спектакль – «жалкая белиберда», «бред куриной души», «это претенциозно, манерно и фальшиво». В августе 1907 года спектакль показали в Москве. Тот же отрицательный гул на полосах газет «Московские ведомости», «Русские ведомости», «Русское слово». Лишь «Голос Москвы», «Новости сезона», журнал «Золотое руно» высказали свои мысли об оригинальности пьесы и новых формах новой драмы. Но со временем «Балаганчик» вошёл в репертуар многих русских и европейских театров.
В то же лето 1906 года Александр Блок начал работать над новой пьесой: «Короля на площади» он закончил в октябре. В письме В. Брюсову Блок сообщал, что пьеса пойдёт в театре Комиссаржевской, но он побаивается «разностильности» и цензуры. Так оно и получилось: в январе 1907 года театральная цензура запретила пьесу к постановке. Слишком много в ней было откликов на события русской революции 1905 года, намёки на царскую слабость, на разрушения, которые вскоре придут, и мечты о счастливой жизни рухнут. И позднее Мейерхольду так и не удалось поставить пьесу в театре. А незадолго до смерти А. Блок разочаровался в ней и назвал эту пьесу «петербургской мистикой» (Феникс: Альманах. 1922. С. 156).
В это же время Блок задумал переделать ряд своих стихотворений в драматическую форму. Такие стихи, как «Незнакомка», «Там дамы щеголяют модами…», «Шлейф, забрызганный звездами…», «Там, в ночной завывающей стуже…», легко укладываются в лирическую драму «Незнакомка»: тот же уличный кабачок, пьяные посетители кабачка, Поэт, Звездочёт, Голубой и Незнакомка:
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух…
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна…
(Собр. соч. Т. 2. С. 185–186).
Лирическую драму «Незнакомка» Блок опубликовал в журнале «Весы» (1907. № 5–7), затем она вошла в книги «Лирические драмы» (1908) и «Театр» (1916 и 1918). Драму хотел поставить Мейерхольд, но цензура снова была непреклонна. 28 ноября 1907 года цензор написал свою резолюцию: «Пьеса эта представляет такой декадентский сумбур, что разобраться в ее содержании я не берусь. То обстоятельство, однако, что, судя по некоторым намекам, автор в лице «незнакомки» изобразил богоматерь, следует признать достаточным поводом к запрещению этой пьесы» (Собр. соч. Т. 4. С. 576). Предприняты были попытки поставить эту драму, но чаще всего неудачно. Впервые поставила «Незнакомку» 3 февраля 1913 года студия мо лодых актёров под руководством артистки Художественного театра С.В. Халютиной. 6 февраля 1907 года «Московские ведомости» напечатали статью, в которой говорилось, что «Незнакомка» относится к «самым крайним течениям модернизма… смена настроений и переживаний автора воплощается в капризно-причудливых образах, подобных сонным грезам».
В предисловии к сборнику «Лирические драмы» («Балаганчик», «Король на площади», «Незнакомка») А. Блок высказал ряд поучительных мыслей, которые помогают понять его драмы. Лирика не учит жизни, она лишь обогащает душу и усложняет переживания, а три маленькие лирические драмы тоже ничему не учат, «никаких идейных, моральных или иных выводов» он здесь не делает: «переживания отдельной души, сомнения, страсти, неудачи, падения, – только представлены в драматической форме»: «Все три драмы связаны между собой единством основного типа и его стремлений. Карикатурно неудачливый Пьеро в «Балаганчике», нравственно слабый Поэт в «Короле на площади» и другой Поэт, размечтавшийся, захмелевший и прозевавший свою мечту в «Незнакомке», – все это как бы разные стороны души одного человека; так же одинаковы стремления этих трех: все они ищут жизни прекрасной, свободной и светлой, которая одна может свалить с их слабых плеч непосильное бремя лирических сомнений и противоречий и разогнать назойливых и призрачных двойников. Для всех трех прекрасная жизнь есть воплощение образа Вечной Женственности: для одного – Коломбина, светлая невеста, которую только больное и дурацкое воображение Пьеро превратило в «картонную невесту»; для другого – Дочь Зодчего, красавица, лелеющая библейскую мечту и погибающая вместе с Поэтом; для третьего – Незнакомка, звезда, павшая с неба и воплотившаяся для того, чтобы опять исчезнуть, оставив в дураках Поэта и Зодчего» (Собр. соч. Т. 4. С. 434).
И тут же в апреле 1907 года возникает замысел написать пьесу «Песня Судьбы», совершенно непохожую на законченные. Блок пишет В. Брюсову, в нескольких письмах признаётся матери, что мучает его ещё один творческий замысел, это любимая его пьеса. В конце апреля – начале мая 1908 года Блок читает пьесу у себя дома, присутствуют А.М. Ремизов, Е.П. Иванов, В.А. Зоргенфрей, Г.И. Чулков, Л.Н. Андреев, Ф.К. Сологуб, А.Л. Волынский, В.И. Иванов, М.А. Волошин, Е.Е. Лансере. Л. Андреев просил Блока отдать пьесу для «Шиповника», Комиссаржевская просила отдать её для постановки в своём театре, но Блок мечтал поставить «Песню судьбы» в Художественном и передал текст Станиславскому и Немировичу-Данченко. 3 декабря 1908 года Станиславский признался в письме, что прочитал пьесу четыре раза, многое ему понравилось, но пьесу отклонил. Блоку предлагали поставить пьесу в других театрах, но Блок решительно отказывался, продолжая работать над ней. Опубликовал пьесу в девятом номере альманаха «Шиповник» за 1909 год.
Противоречивость А. Блока объясняется очень просто: в основе пьесы автобиографический момент его жизни, Герман – это он, а Фаина – это Н.Н. Волохова, артистка театра Комиссаржевской.
В эти дни Александра Блока увлекает автобиографическая поэма «Возмездие» (1910–1921), которую он так и не закончил. Начал думать о большой поэме сразу после смерти отца и пребывания в Варшаве. Во время торжественных похорон и после Александру Блоку пришлось разговаривать с десятками людей, и внутреннее обличье отца предстало у него совсем в другом свете: «Смерть, как всегда, многое объяснила, многое улучшила и многое лишнее вычеркнула», – писал Блок матери 4 декабря 1909 года из Варшавы (Собр. соч. Т. 8. С. 298). Своими глазами Блок увидел жизнь близкого ему человека, без рекомендаций и советов со стороны матери и её близких, и понял как художник трагедию своего отца. И в поэме Блок торжественно перечисляет чуть ли не все события того времени в Петербурге, и возвращение славных солдатских полков после победы над турками и освобождения Болгарии и Сербии, и жандармские налёты на появившихся революционеров, действовавших нелегально, вспоминает Софью Перовскую, Степняка-Кравчинского, Кибальчича, вспоминает тревожную обстановку девятнадцатого столетия и с горечью пишет в первой главе поэмы: «Век девятнадцатый, железный, Воистину жестокий век! Тобою в мрак ночной, беззвездный Беспечно брошен человек! Век буржуазного богатства (Растущего незримо зла!). Под знаком равенства и братства Здесь зрели темные дела… А человек? – Он жил безвольно: Не он – машины, города, «Жизнь» так бескровно и безбольно Пытала дух, как никогда… Но тот, кто двигал, управляя Марионетками всех стран, – Тот знал, что делал, насылая Гуманистический туман: Там, в сером и гнилом тумане, увяла плоть и дух погас… Там – вместо храбрости – нахальство, А вместо подвигов – «психоз» (Собр. соч. Т. 3. С. 304). С такой же беспощадностью Блок характеризует и следующий век: «Двадцатый век… Еще бездомней, Еще страшнее жизни мгла (Еще чернее и огромней Тень Люциферова крыла)…» (Там же. С. 305). Нет, уговаривает себя поэт, мир не прекрасен, как обещал он в прологе, а наполнен необъяснимыми противоречиями, ненавистью, злобой и страстью, сулящей разрушить рубежи и обещающей «неслыханные перемены, невиданные мятежи». И непременное сопоставление России и Европы: «Уж осень семьдесят восьмую Дотягивает старый век. В Европе спорится работа, А здесь – по-прежнему в болото Глядит унылая заря…» Все позабыли идущие по Петербургу солдаты, «Болезнь, усталость, боль и голод, Свист пуль, тоскливый вой ядра, Зальдевших ложементов холод, Негреющий огонь костра…». Вспомнил Блок и Белого Генерала на белом Коне, Скобелева, который стоял под градом пуль, вспомнил, как полковник помогал тащить пушку горными тропами, вспомнил и в назидание сказал, что «власть торопится скорей всех тех, кто перестал быть пешкой, в тур превращать, или в коней…» И на этом фоне Блок показывает жизнь дворянской семьи, особенно ярко показан салон Анны Павловны Вревской, где бывали и ботаник Бекетов, и Достоевский, «В салоне этом без утайки, Под обаянием хозяйки, Славянофил и либерал Взаимно руку пожимал», сюда стал частенько похаживать «один ученый молодой», заметил его Достоевский, назвал его красавцем, похожим на Байрона, красив, умён, поэт, «Он впрямь был с гордым лордом схож Лица надменным выраженьем И чем-то, что хочу назвать Тяжелым пламенем печали» (Там же. С. 321). Наш Байрон блестяще защитил диссертацию, принял кафедру в Варшаве, сделал предложение одной из дочерей Бекетова, и оба укатили в Варшаву. А потом, через два года, разошлись. И что от него осталось – вот вопрос…
В поэме Блок хотел подвести итоги жизни своей семьи, до известной степени итоги и своей жизни. Он видел, какой железной поступью идут XIX и XX века, выгребая из человека великие и благородные ценности. В предисловии к поэме «Возмездие» 12 июля 1919 года А. Блок писал: «Тема заключается в том, как развиваются звенья единой цепи рода. Отдельные отпрыски всякого рода развиваются до положенного им предела и затем вновь поглощаются окружающей мировой средой; но в каждом отпрыске зреет и отлагается нечто новое и нечто более острое, ценою бесконечных потерь, личных трагедий, жизненных неудач, падений и т. д.; ценою, наконец, потери тех бесконечно высоких свойств, которые в свое время сияли, как лучшие алмазы в человеческой короне (как, например, свойства гуманные, добродетели, безупречная честность, высокая нравственность и проч.).
Словом, мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего человека; от личности почти вовсе не остается и следа, сама она, если еще остается существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. Был человек – и не стало человека, осталась дрянная вялая плоть и тлеющая душонка…» (Там же. С. 297–298). Так же засосало и некогда блестящего молодого человека, ставшего профессором, членом Союза русского народа, а потом оказавшегося «неузнаваемым»:
Так, с жизнью счет сводя печальный,
Презревши молодости пыл,
Сей Фауст, когда-то радикальный,
«Правел», слабел… и всё забыл;
Ведь жизнь уже не жгла – чадила,
И однозвучны стали в ней
Слова: «свобода» и «еврей»…
(Там же. С. 339)
Блок хорошо помнил полемику, которую развязал Андрей Белый своей жесткой статьёй против еврейской «штемпелёванной» культуры, которая хлестала со страниц газет и журналов. Блок дружил с Мейерхольдом, который ставил его пьесы, дружил со многими евреями, но то, что произошло после Февральской революции, просто поразило А. Блока. В различных советах замелькали еврейские лица, которые мечтали добиться власти…
Вот любопытная запись в его дневнике: «История идет, что творится; а жидки жидками: упористо и смело, неустанно нюхая воздух, они приспосабливаются, чтобы не творить… так как сами лишены творчества; творчество – вот грех для еврея… Господи, когда, наконец, я отвыкну от жидовского языка и обрету вновь свой русский язык… Со временем народ все оценит и произведет свой суд, жесткий и холодный, над всеми, кто считал его ниже, кто не только из личной корысти, но из своего еврейского интеллигентского недомыслия хотел к нему спуститься» (Собр. соч. Т. 7. С. 276–277).
Блок часто в критических статьях, в заметках, в дневнике, в письмах писал о грандиозных переменах в жизни России; только что закончилась одна революция в России, а скоро придёт и другая. В письме матери 8 января 1908 года есть такие строки: «Жить нестерпимо трудно… Такое холодное одиночество – шляешься по кабакам и пьешь. Правда, пью только редкими периодами, а все остальное время – холоден и трезв, злюсь и оскаливаюсь направо и налево – печатно и устно» (Собр. соч. Т. 8. С. 224). В письме В.В. Розанову 20 февраля 1909 года Блок, отвечая на ряд выпадов против его позиции, писал: «Современная русская государственная машина есть, конечно, гнусная, слюнявая, вонючая старость, семидесятилетний сифилитик, который пожатием руки заражает здоровую юношескую руку. Революция русская в ее лучших представителях – юность с нимбом вокруг лица. Пускай она даже не созрела, пускай часто отрочески не мудра, – завтра возмужает. Ведь это ясно как божий день.
Нам завещана в фрагментах русской литературы от Пушкина и Гоголя до Толстого, во вздохах измученных русских общественных деятелей ХIХ века, в светлых и неподкупных, лишь временно помутившихся взорах русских мужиков – огромная (только не схваченная еще железным кольцом мысли) концепция живой, могучей и юной Руси. Если где эти заветы хранятся, то, конечно уж, не в сердцах «реальных политиков» (хотя бы реальнейших из них и живейших – кадет), не в столыпинском, не в романовском, – но только в тех сердцах, которые тревожно открыты, в мыслях, которые вбирают в себя эту концепцию, как свежий воздух…
Если есть чем жить, то только этим» (Там же. Т. 8. С. 277).
Во время гастролей МХТ в Петербурге А. Блок смотрел спектакли «Три сестры» А. Чехова, «Синяя птица» Метерлинка, «У врат царства» Гамсуна, «Ревизор» Гоголя. После «Трёх сестёр» был совершенно потрясён. «Это – угол великого русского искусста, – писал он матери 13 апреля 1909 года, – один из случайно сохранившихся, каким-то чудом не заплеванных углов моей пакостной, грязной, тупой и кровавой родины… Несчастны мы все, что наша родная земля приготовила такую почву – для злобы и ссоры друг с другом. Все мы живем за китайскими стенами, полупрезирая друг друга, а единственный общий враг наш – российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники – не показывают своего лица, а натравливают нас друг на друга» (Там же. С. 281). Блок, если бы не был русским, глубоко презирал бы несчастную Россию «с ее смехо творным правительством» и «с ребяческой интеллигенцией», та же Россия, о которой он постоянно думал, остаётся «в мечтах» (Там же. С. 283). И таких высказываний в письмах А. Блока можно привести множество: общий враг российская государственность, а настоящая Россия – в мечтах.
В это время Александр Блок узнал, что в московском Литературно-художественном кружке с докладом о судьбах русского символизма выступил Вячеслав Иванов, о том, что докладчика поддержали Андрей Белый и Эллис, а Валерий Брюсов отозвался о докладе холодно. Вячеслав Иванов прислал Блоку письмо, приглашая его выступить после того, как он произнесёт доклад в Петербурге: в письме говорилось, что он скажет о современном состоянии символизма, о том, что вызвало «сенсацию» в близких ему кругах в Москве и что вызвало идейный раскол с Брюсовым. Блок знал исходные положения доклада Вячеслава Иванова и почти две недели работал над своим выступлением. 8 апреля 1910 года Блок выступил с докладом «О современном состоянии русского символизма» в Обществе ревнителей художественного слова. Блок, как и Иванов, отправили свои тексты в журнал «Аполлон», где оба доклада были напечатаны (1910. № 8). 26 марта 1910 года Блок набросал план своего выступления в обществе, где отметил важнейшие теоретические соображения: что мир волшебен, он противостоит позитивизму и утилитаризму, художник свободен, ему всё позволено: «Старый символизм – окончился. Мы переходим в синтетический период символизма», «Символ должен стать динамическим – обратиться в миф» (Записные книжки. С. 168). И в докладе эти записи воплотились в убедительные и логически выстроенные слова. Символистом можно только родиться, осмыслить что бы то ни было вне символа нельзя – вот один из главных выводов доклада А. Блока. «Мой вывод таков: путь к подвигу, которого требует наше служение, – завершал свой доклад Блок, – есть – прежде всего – ученичество, самоуглубление, пристальность взгляда и духовная диета. Должно учиться вновь у мира и у того младенца, который живет ещё в сожжённой душе.
Художник должен быть трепетным в самой дерзости, зная, чего стоит смешение искусства с жизнью, и оставаясь в жизни простым человеком» (Собр. соч. Т. 5. С. 436).
Начавшаяся полемика после этих выступлений Иванова и Блока свидетельствовала лишь об одном – у каждого символиста было своё мнение и о символистах и о том, что они сделали в литературе. В. Брюсов тут же написал статью «О «речи рабской» (Аполлон. 1910. № 9), затем последовала статья Андрея Белого «Венок или венец» (Аполлон. 1910. № 11), затем С. Городецкий написал статью «Страна Реверансов и ее пурпурно-лиловый Бедекер» (Против течения. 1910. 15 октября), а Д. Мережковский как бы подводил итоги дискуссии в статье «Балаган и трагедия» (Русское слово. 1910. 14 сентября). Блок написал ответ Мережковскому, посчитав выступление того клеветническим, но так и не послал его в редакцию газеты или журнала.
Затем начинаются циклы стихотворений – «Снежная маска», «Возмездие» («О доблестях, о подвигах, о славе»), «На поле Куликовом», «Россия» («Опять, как в годы золотые…»), «Кармен», «Соловьиный сад», – которые сделали имя Александра Блока бессмертным.
Мировая война, участие в ней в качестве табельщика 13-й инженерно-строительной дружины Земского и городского союзов (Земгора), сбор материалов для будущих работ, другой творческой работы просто не возникает в его поэтической душе… Февральскую революцию Блок встретил восторженно, начал работать редактором стенографических отчётов Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений царского правительства. Собирает материал для статьи «Последние дни старого режима». «Переворот 25 октября, крах Учредительного Собрания и Брестский мир Ал. Ал. встретил радостно, с новой верой в очистительную силу революции, – писала М.А. Бекетова. – Ему казалось, что старый мир действительно рушится, и на смену ему должно явиться нечто новое и прекрасное. Он ходил молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами и прислушивался к той «музыке революции», к тому шуму от падения старого мира, который непрестанно раздавался у него в ушах, по его собственному свидетельству. Этот подъем духа, это радостное напряжение достигло высшей точки в то время, когда писалась знаменитая поэма «Двенадцать» (январь 1918 г.) и «Скифы». Поэма создавалась одним порывом вдохновения, сила которого напоминала времена юности поэта.
«Двенадцать» и «Скифы» появились впервые в газете «Знамя труда», в журнале «Наш путь» и в том же 1918 г. были напечатаны отдельной книжкой в московском издательстве «Революционный социализм» со статьей Иванова-Разумника. Поэма произвела целую бурю: два течения, одно восторженно-сочувственное, другое – враждебно-злобствующее, боролись вокруг этого произведения. Во враждебном лагере были такие писатели, как Д. Мережковский и З. Гиппиус. Одни принимали «Двенадцать» за большевистское credo, другие видели в них сатиру на большевизм, более правые возмущались насмешками над обывателями и т. д.» (Воспоминания об Александре Блоке. С. 172).
И кредо, и сатира – одновременно, если только посмотреть на поэму объективно. Революция не была одномоментной, революция была многоплановой, когда большевистские лозунги превращались в сатирические обличения конкретных образов. Любовь Дмитриевна часто и с успехом читала эту поэму на театральных представлениях, на одном из них к ней подошёл А.И. Куприн и поблагодарил за исполнение поэмы. Сатира Блока в поэме обращена не только к буржуям, к старому миру, который пал и остатки его разрушаются на глазах действующих лиц, но и к лику красногвардейцев, вставших в строй «двенадцати» с самого дна общества и бодро шагающих по площадям отживающего мира, – прежде у них ничего не было, ни дома, ни семьи, ни родины.
Есть точные указания самого автора поэмы «Двенадцать», которые многое проясняют в творческом замысле поэта, приведу их полностью, чтобы устранить те споры, которые существовали в восприятии поэмы: «…в январе 1918 года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 («Снежная маска», сборник стихов, посвященный Наталье Николаевне Волоховой) или в марте 1914 (сборник стихов «Кармен», посвященный артистке Музыкального театра Любови Александровне Дельмас. – В. П.). Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией: например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг – шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в «Двенадцати» политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, – будь они враги или друзья моей поэмы.
Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение «Двенадцати» к политике. Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях – природы, жизни и искусства; в море человеческой жизни есть и такая небольшая заводь, вроде Маркизовой лужи, которая называется политикой; и в этом стакане воды тоже тогда происходила буря, – легко сказать: говорили об уничтожении дипломатии, о новой юстиции, о прекращении войны, тогда уже четырехлетней! – Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугою над ними. Я смотрел на радугу, когда написал «Двенадцать»; оттого в поэме осталась капля политики.
Посмотрим, что сделает с этим время. Может быть, всякая политика так грязна, что одна капля ее замутит и разложит все остальное; может быть, она не убьет смысла поэмы; может быть, наконец – кто знает! – она окажется бродилом, благодаря которому «Двенадцать» прочтут когда-нибудь не в наши времена. Сам я теперь могу говорить об этом только с иронией; но – не будем сейчас брать на себя решительного суда. 1 апреля 1920» (Собр. соч. Т. 3. С. 474–475).
Чуть ли не первым откликнулся на выход в свет поэм «Двенадцать» и «Скифы» Андрей Белый. 17 марта 1918 года Андрей Белый, назвав «Скифы» такими же огромными и эпохальными, как «Куликово поле», советует Блоку соединять «с отвагой и осторожность». В ответном письме Блок благодарит друга за поддержку, действительно, в январе и феврале он ощущал «такое напряжение», что «начинал слышать сильный шум внутри и кругом себя и ощущать частую физическую дрожь». И советует другу не пугаться поэмы «Двенадцать». А 12 августа 1918 года Александр Блок в письме Ю.П. Анненкову выражает согласие с его иллюстрациями к отдельному изданию поэмы «Двенадцать», художник увидел то, что он задумал: «Для меня лично всего бесспорнее – убитая Катька (большой рисунок) и пес (отдельно – небольшой рисунок). Эти оба в целом доставляют мне большую артистическую радость, и думаю, если бы мы, столь разные и разных поколений, – говорили с Вами сейчас, – мы многое сумели бы друг другу сказать полусловами». Блок решительно возражает против рисунков «Катька с папироской» и «с Христом». В рисунке «Катька с папироской» чувствуется «неожиданный и нигде больше не повторяющийся налет «сатириконства». Никакой сатиры, пишет Блок, в образе Катьки не должно быть. Не угадал художник и образ Христа: «Он совсем не такой: маленький, согнулся, как пес сзади, аккуратно несет флаг и уходит» (Собр. соч. Т. 8. С. 514). И образ Иисуса Христа возник неожиданно для поэта, ведь он писал поэму в состоянии экстаза, возник, и никуда от него не денешься.
Близко знавший Блока и часто бывавший у него В.А. Зоргенфрей, вспоминая дни после Октябрьского переворота, рассказал, как Блок резко осуждал пальбу под окнами его квартиры, вместе с тем, наблюдая, как грабят погреба, говорил: все это сложившееся надо принять; он же упомянул, как Блок лихорадочно составлял письмо М. Пришвину, назвавшему Блока в газете «Воля страны» (16 февраля 1918 года) «большевиком из «Балаганчика» (Ответ Александру Блоку). Но самое интересное в воспоминаниях В.А. Зоргенфрея – это отношение к поэме «Двенадцать», которую он прочитал ещё в рукописи в конце января 1918 года. «О «Двенадцати» написано много и будет написано еще больше, – отмечал он. – Одни видят в «Двенадцати» венец художественного достижения и все творчество Блока предыдущих периодов рассматривают как подход к этому достижению; для других «Двенадцать» – стремительное падение с художественных высот в бездну низкого политиканства… Туман современности, еще не рассеявшийся, кутает эту поэму в непроницаемую броню; художественная ее ценность слабо излучается сквозь серую пелену, и только смутно давят очертания тяжеловесного целого… В представлении многих, Блок, по написании «Двенадцати», стал «большевиком»; приняв совершившееся, понес за него ответственность. Столь примитивное толкование устраняется даже тем немногим, что доступно в настоящее время обнародованию из личных о нем воспоминаний.
«…На память о страшном годе» — написал Блок на моем экземпляре «Двенадцати», а весною этого года, перебирая вместе со мною возможные названия для моей книги, сказал уверенно: «Следующий сборник (после «Седого утра»), куда войдут «Двенадцать» и «Скифы», я назову «Черный день».
Этого «страшного» и «черного» не обходил он молчанием в разговорах, не смягчая и не приукрашивая, а лишь пытался осмыслить и освятить… После «Скифов» и «Двенадцати» перестал А.А. писать стихи. Неоднократно пытался я говорить с ним об этом, но объяснения А.А. были сбивчивы и смутны. «Разреженная атмосфера… множество захватывающих и ответственных дел…» (Зоргенфрей В.А. Александр
Александрович Блок // Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1980. Т. 2. С. 27–28).
О судьбе Александра Блока, «очень значительной и знаменательной судьбе», откровенно и смело написал Николай Бердяев в статье «Мутные лики» (1923), посвящённой анализу воспоминаний о Блоке Андрея Белого: «В ней совершилась трагическая гибель ложной софианской романтики, изобличалось ее внутреннее бессилие. «Прекрасная Дама» не реальна, не онтологична у А. Блока. К бытийственной Софии тут нет даже отдаленного касания. Все погружено в мутную и двоящуюся атмосферу. И нет духовного сопротивления этой мути и двоению. «Балаганчик», очень замечательная вещь А. Блока, есть гибель «Прекрасной Дамы». Изобличается нереальность, неподлинность, неонтологичность всего. Мрак нарастает в душе А. Блока. Но вот за несколько лет до смерти ещё раз А. Блоку является призрак «Прекрасной Дамы», София в страшном небывалом обличье. Он увидел ее в образе русской революции. Тут образ Софии погружается в окончательную муть, погибает всякая явность в восприятии образа божественности. А. Блок жестокой смертью поплатился за свою галлюцинацию, за странный обман, которому он поддался. Он пишет «Двенадцать» – изумительную, почти гениальную вещь, лучшее, что было написано о революции. В «Двенадцати» дается подлинный образ революции со всей ее страшной жутью, но двойственность и двусмысленность доходят до кощунства. Тут А. Блок позволяет себе страшную игру с ликом Христа. Романтически мечтательное софианство А. Блока не открыло ему пути к восприятию лика и образа Христа. Через Христа только можно было преодолеть соблазн двоящихся мыслей. После этого жизнь А. Блока погружается в окончательный мрак. Вновь меркнет для него обманчивый образ «Прекрасной Дамы», и он остается перед бездной пустоты. Он умирает от духовной болезни, от объявшего его душевного мрака и неверия. А. Блок – неверующая душа, всю жизнь тосковавшая по вере. Он видел обманчивые зори, миражи в пустыне и не увидел истинной зари. Так в трагической судьбе его изобличается ложь всего этого пути, всего этого течения в русской духовной жизни. Литература предчувствовала революцию, революция в литературе совершилась раньше, чем в жизни. Но пророком может быть назван лишь тот, кто духовно возвышается над этой стихией, о которой он пророчествует» (В кн.: О русских классиках. М., 1993. С. 324).
В последние годы жизни Блока часто говорили о его пессимизме. В письме 10 декабря 1920 года Г.П. Блоку Александр Блок писал: «Не принимайте во мне за «страшное» (слово, которое Вы несколько раз употребили в письме) то, что другие называют еще «пессимизмом», «разлагающим» и т. д. Я действительно хочу многое «разложить» и во многом «усумниться», но это – не «искусство» для искусства, а происходит от большой требовательности к жизни; от того, что, я думаю, то, что нельзя разложить, и не разложится, а только очистится. Совсем не считаю себя пессимистом» (Собр. соч. Т. 8. С. 531).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.