Глава 15

В тот же вечер перед отлетом я телеграфировал Теду Ардену: «Прилетаю Лондон 18.00 воскресенье. Изменениях сообщите». Я знал, что он достаточно сметлив, чтобы догадаться, как оставить мне весточку в лондонском аэропорту. Я взял с собой стопку невскрытых личных писем из Англии, собираясь прочесть их в самолете. Все они, как я теперь видел, были от мистера Раджа. Проворный, прыткий, расторопный Мисима с учтивым поклоном принял от меня связку ключей, не выказав, впрочем, ни малейших признаков довольства.

Меня ждал прекрасный новенький DC-8[75], стюардессы на его борту были слишком белокурые, рослые и нордические, чтобы быть настоящими. Я удивился, оказавшись в почти пустом салоне первого класса.

— Почему? — осведомился я у богини по имени мисс Бьёрнсен.

— В Сингапуре, — сказала она, светясь от радости, — узнаете. Огромный сюрприз.

До Сингапура было девять часов лету. Я упивался вином и объедался громадными порциями, ощущая себя викингом, оглашающим икотой гулкие своды. Морепродукты в рассоле из морской рапы драли глотку, и я жаждал еще вина, удивляясь своему могучему аппетиту в то самое время, когда мой бедный отец при смерти. Но он, конечно же, пребывал в ином мире, и у меня не все дома, пока я не вернусь домой, не почую дух Англии, пока не пощупаю ее и не удостоверюсь, что она, хотя бы на какое-то время, действительно существует. Я рассеянно пробежал по диагонали письма от мистера Раджа. Он сообщал, что отец мой в добром здравии, но мне не следует волноваться и в том случае, если он заболеет; мистер Радж робко поцеловал Элис Уинтерботтом у ее дверей, и не был ею отвергнут; весна успешно продвигается вместе с его диссертацией, а также анализом ответов в анкетах. Проспав от самого Гонконга, я пробудился от щелчков ремней безопасности, и белокурая улыбчивая Фрейя или Фригг[76] склонилась ко мне, чтобы сообщить, что мы приземлились в Сингапуре — час на заправку самолета, и мы тоже сможем подзаправиться легкими закусками. И тут нагрянул «огромный сюрприз», обещанный мисс Бьёрнсен. В аэропорту теснились охапки орхидей и игрушечных мишек, мельтешили вспышки побитых шашелем китайских фотографов, улыбки снующих туда-сюда тошностворно красивых мужчин, а в центре внимания — лицо и тело, которое я видел раз или два на киноэкране — волосы цвета кукурузного сиропа, всклокоченные за немалые деньги, ни пятнышка помады на губах, бог знает сколько раз целованных публично, искусно выставленный напоказ высокий бюст и отсутствие чулок.

— Как ее имя? — спросил я у пожилой дамы, своей попутчицы.

— Вы хотите сказать, что не знаете, кто это?

— Нет, вовсе нет, — стушевался я, видя, как ее губы каменеют от моей бесцеремонности. — Простите, на меня так много навалилось.

— Это Моник Гюго.

— О, француженка.

— Да, француженка.

И, словно желая доказать сингапурским зевакам, что Франция — именно такая, как им всегда рассказывали, мадемуазель Гюго упала в объятия патлатого юнца и смачно поцеловала его жадно раскрытый рот. Вспышки замигали, словно крошечные оргазмы, кто-то в толпе зааплодировал, пробки от шампанского взвились под потолок.

— Она здесь снимается в фильме, — сообщила моя осведомительница. — Вернее, здесь идут натурные съемки. А заканчивать его будут в Лондоне. Она играет роль французской шпионки, работающей на американцев в Японии.

— Почему?

— Откуда я знаю, — раздражено ответила дама. — Так пишут в газетах.

Мадемуазель Гюго тем временем липко расцеловалась с другими мужчинами, вспышки засверкали еще яростнее, а потом отчетливый китайский голос «громкоуговорил» нас всех проследовать на посадку в самолет.

Нежась в лучах славы мадемуазель Гюго, прошествовали мы в самолет сквозь цветы, огни и поцелуи, пространство раскочегарилось, как печь, улыбки и улыбки, похожие на меренги. Улыбчивые скандинавские богини у трапа, приветствуя улыбками мадемуазель Гюго и ее галдяще-красивый антураж, внезапно как будто съежились, передав всю свою божественность этой вульгарной кокеточке без помады на губах.

Салон первого класса превратился в будуар, нежный, благоуханный, однако пронизанный стальными взглядами администраторов, говоривших на повелительном американском английском, извлекших из плоских кейсов на молнии пачки машинописных листов и готовых, пока их звезда почивает, нежа мягкую ладонь в мозолистых от гитарных струн пальцах длинноволосого юноши (я видел, как он положил гитару в багажный отсек), начать плодотворное совещание. Похоже, мое присутствие их возмущало. Сидящий рядом обратился ко мне:

— Я вас попрошу пересесть вперед, нам нужно кое-что обсудить, если вы не возражаете.

— Возражаю. Я заплатил за это место.

— Да ладно вам, надо быть отзывчивым. У нас много работы. — И, Бог свидетель, он попытался вытащить меня из кресла!

— Не прикасайтесь ко мне, здесь вам не Вашингтон-Хайтс!

— Что вы, что вы, никто к вам не прикасается, о’кей, не хотите — не надо.

Так что я остался на своем месте, посреди мрачного фотогеничного анклава в его священной епархии. Потом у меня сложилось впечатление, что меня обдуманно травят. Гитарист достал гитару, долго и шумно настраивал ее, а потом запел французскую песню, которая, наверное, при всей ее банальной слащавости, в другое время мне бы даже понравилась этакой галльской протяжностью:

Tu es mon

Violon

D’Ingres[77].

Читателей, заинтересованных в личной жизни больших звезд может заинтересовать свидетельство, что мадемуазель Гюго похрапывает во сне, тайком ковыряет в носу, почесывает голову. В Бангкоке состоялась шумная встреча, хотя уже наступила полночь, и потом на долгом участке пути до Индии мадемуазель Гюго сыграла Селену для моего рассерженного Эндимиона. Она села рядом со мной, держа пальчик во рту — ни дать ни взять милое невинное дитя.

— Прривет.

— И вам привет.

— Далеко летите?

— В Лондон.

— О. Я тоже.

— Лондон будет счастлив.

— Comment?[78]

— Да бросьте, — сказал я. — Вы достаточно хорошо знаете английский. Оставьте этот наивный девичник для ваших почитателей.

— Comment?

Администратор, который в перерывах между беготней по салону, сидел рядом со мной, возвратился из туалета, благоухая лосьоном после бритья.

— Держись подальше от него, милочка, — сказал он. — Он кусается.

— А вы бы не кусались, если бы вашу девушку изнасиловали американские подростки и вы только что получили телеграмму, в которой сказано, что ваш отец при смерти?

Мне не следовало этого говорить, мне следовало сохранять спокойствие, оставаться по-английски холодным. А теперь я напросился на сострадание, и придется следить за слезными протоками.

— Ну вот! Что же вы сразу не сказали. Боже! Какая жалость. Можем ли мы чем-нибудь помочь?

— Ваш папа?, — сказала мадемуазель Гюго. — Ваш папа? умирааа-ет? Мой папа? умир тоже. В R?sistance[79]. Застрелен немцами.

И она позволила своим выразительным глазам увлажниться («изобрази нам печаль»), а потом («теперь пусти слезу») всплакнуть.

— Ой, да ладно тебе, Мониик, — сказал свежевыбритый администратор. — Не верю! Это какая-то сборная солянка из твоих последних фильмов.

Тем не менее мадемуазель Гюго, как и подобает склонным к капризам великим женщинам, решила, что она заинтересовалась мистером Дж. У. Денхэмом, жирным бизнесменом, потерявшим японскую любовницу и собирающимся стать сиротой. Молодой гитарист зыркнул угрюмо и забренчал похоронные аккорды, так что этот другой администратор, оказавшись между двух потрясающих спектаклей, сказал:

— Бога ради.

Полюбуйтесь, Бога ради, Денхэмом в Калькутте, Дели и Карачи под руку с мадемуазель Гюго в приветственных вспышках фотоаппаратов. Может статься, мы неправы, глумясь над сливочно-взбитыми, засахаренными, хрустяще-хрупкими продуктами сияющих мифотворческих машин нашего века? Любая темнокожая девушка, куда более красивая, чем это олицетворенное божество аэропортов, девушка, поклоняясь этому божеству, открывает истинное лицо голода по объединяющему мифу, пока в муниципальных советах ученые мужи сражаются за разобщение.

Моник, как я отныне мог называть ее, вернулась к мозолистому юноше на время полета над Ближним Востоком. Его заскорузлые пальцы отламывали для нее кусочки тоста на подлете к Каиру, и она пила кофе из большой чашки, обхватив ее обеими руками, а ее большие дымчатые глаза наблюдали за мной поверх ободка. Мы то засыпали, то просыпались; мужчины входили в туалет побриться и возвращались с лоснящимися от крема подбородками. В полдень, на подлете к Риму, нам подали шнапс и накрыли шведский стол, и Рим приветствовали полупьяные улыбки. «Денхэм по пути к своему умирающему отцу», — как написали итальянские газеты (улыбающийся и делающий фотографам ручкой, словно некий великий триумфатор). И так до самого Лондона, и в лондонском аэропорту — последняя слава в телекамерах, подвезенных прямо к трапу, крики поклонников в отдалении, и приближение молодого человека с микрофоном, который сказал:

— Мисс Гюго, добро пожаловать в Лондон и на первое интервью для программы канала Эй-ти-эй «Встречайте звезд». Скажите, мисс Гюго, как прошел перелет?

— О, о-оочень, прия-ааатно.

И всю дорогу, ради Бога и во имя Христа, эта витая карамелька без губной помады держала под руку мистера Денхэма.

— А как вам Сингапур?

— О, о-оочень, прия-ааатный.

— А вы, сэр, я думаю (это он мне), мистер Нуссбаум?

— Я, — сказал я, — мистер Дж. У. Денхэм, бизнесмен из Токио, чью японскую любовницу чуть не изнасиловали детишки из Вашингтон-Хайтс и который прибыл в Англию, чтобы присутствовать при смерти отца.

И тут чертовы вспышки погасли. Да простит меня Бог, но я, по крайней мере, был честен, и я, по крайней мере, краснел, выкладывая все это. Вдруг началась быстрая перегруппировка, ловко срежиссированная кем-то, умевшим ставить массовку, и я понял, что уже сброшен с постамента, который я, простой смертный, делил с богиней. Сладкоголосая, ладно скроенная земная стюардесса вела меня вместе с другими простыми людьми к залу ожидания для прибывших, а потом другая, стоящая у стойки, похожей на кафедру, выкликнула мое имя. Я подошел, и она, улыбаясь, протянула мне сообщение в конверте. Я выудил клочок бумаги и прочел: «Отца нет. Тед». В записке снова присутствовал шекспировский дух, поздний лаконический стиль «Антония и Клеопатры». Я опустился на стул. Мой отец умер.

Я уговаривал себя до поры не винить мистера Раджа. Мистер Радж был единственным, кто присматривал за отцом. Отец мог бы умереть и месяцем, и неделей раньше, если бы мистера Раджа при нем не было. Отец уже был немолод, он намного пережил Маккарти и Блэка — моих друзей, убитых на войне. Семьдесят лет — самое время, чтобы умереть. Но я чувствовал себя подлецом оттого, что не присутствовал при немногих его последних словах, не слышал обычных благословений, предсмертного хрипа, не видел застывший рот. И не создал подобия семьи у смертного ложа. Была ли там Берил? Сомневаюсь. Но скоро узнаю. Скоро я узнаю все.

Мой приезд пришелся на воскресенье. Можно было бы, подумал я, успеть на полночный поезд, но я чувствовал, что мне необходимо поспать. Поеду завтра утром. Я задремал в автобусе по пути на вокзал Виктория. Рядом ехал американский джентльмен, он и его дочка, сидевшая через проход, отчаянно пытались скрасить скучное путешествие, высматривая в окно исторические виды. Моя дремлющая голова склонилась на его плечо, и я проснулся.

— Всё в порядке, сынок, — сказал он, улыбнувшись, — вы всё проспали.

У вокзала я сел в такси и поехал в Блумсбери — в маленькую гостиницу моей итальянской вдовушки. Она была на месте — все те же очки для чтения на носу, вода «Огги» в комнате для завтраков. В клетке теперь жил волнистый попугайчик, птичка дымчатого цвета. И чирикал немилосердно. И, конечно, я ничуть не удивился, увидев Уинтерботтома.

— Buona sera, signora, — сказал я. — Есть ли у вас комната, и простите, что не смог дать знать о моем приезде. Мне сообщили, что отец умирает, а теперь — что уже умер.

Я взглянул на потасканного Уинтерботтома. Выглядел он плохо. Борода сильно отросла, но теперь ему надо было достичь безумного христоподобного выражения лица, которое уроженцы Новой Мексики отмечали у Д. Г. Лоуренса.

— Вы уже сообщили, что он умирает, — ответила вдова, — причем всему миру — в televisione.

— И я видел, — встрял Уинтерботтом. — Я видел в пабе. Пару часов назад. Я понял, что вы сюда отправитесь, и сам сюда пришел.

— Я совершенно разбит, — сказал я, садясь. — Перелет был ужасно утомителен.

— Я понимаю. Да, наверняка.

И Уинтерботтом в грязном плаще принялся грызть ногти. Вдова сказала:

— Numero otto[80]. Две спальни. Остальное занято.

— Мне вполне подходит, — поблагодарил я. — А как дела у вас? — спросил я Уинтерботтома.

— Они его забрали, — ответил тот. — Приятель забрал, я хочу сказать. Я не мог оплатить аренду, а он не хотел ждать. Печатный пресс, я хочу сказать.

— И где вы теперь, боже, как я устал.

Казалось, мир заполнен чирикающими попугаями.

— Не могли бы вы послать за бутылочкой бренди, — попросил я вдову.

— Судя по televisione, вы уже достаточно набрендились.

— О Боже, это так ужасно выглядело?

— Я схожу и принесу чего-нибудь, — сказал Уинтерботтом, — если дадите денег.

Я взглянул на Уинтерботттома и внезапно подумал об огромной бутылке холодного английского светлого эля, который устроил бы меня лучше всего на сон грядущий. И это было странно, я редко пил английское пиво.

— Пошли, — пригласил я. — Сходим, тут недалеко. Господи, как же я устал.

Паб неподалеку назывался «Якорь». Он был полон потных мужиков и вест-индийских девок, плюс дрожащий преподаватель из университета, который пил дрожащий томатный сок. На стенах красовались фотографии королевской семьи.

— По одной, — заказал я. — Я правда думаю, что не смогу заснуть от усталости.

— Я бы заплатил, — сказал Уинтерботтом, — честно, заплатил бы, но не могу. Мне стыдно, но ведь хотел как лучше. Честно. Просто я не создан для успеха.

— Как там Имогена?

— Честно, не знаю. Ничего не слышал. С другой стороны, так даже лучше, и хорошо, что она не пишет. И это объясняет все, абсолютно все. Это ревность.

— Какая? Вы о чем? Не забывайте, что я был в Японии.

— К Дженнифер, — сказал Уинтерботтом, склонив голову в глубоком унынии. Потом он попытался проглотить имя, как таблетку, запив его своей полупинтой светлого пива. — Это одна, ну, с которой я живу сейчас. Даже не помню, как это началось. Это случилось, когда Имогена ушла. Дженнифер была в баре, а потом пошла ко мне. Она сказала, что сварит сосиски. Ну и вот вам. Очень ревнивая, — повторил он. — И говорит, знаете ли, изысканно, как Имогена прежде.

— Вы что, совсем дурак? — спросил я.

Светлый эль, теплый и поддельный, вставлял плохо, он-то меня и попутал. Я заказал бренди с газировкой. Боже, как я устал.

— Ну да, — глупо ухмыльнулся Уинтерботтом. — И, послушайте, я очень, очень сожалею о вашем отце. Только ради этого я пришел сюда. Вы знаете, что я делал вечером? — Гордость распирала его. — Мы были вместе в пабе, и потом это в телевизоре. Тогда я сказал, что знаком с вами, и она мне не поверила. И тогда я сказал, что пойду в сортир. Сортир там во дворе, знаете ли. Ну и я помчался, как угорелый, — вроде отлить. Я не думаю, что она поняла, куда я. Но когда вернусь, скандал будет грандиозный.

Он хихикнул.

— На что вы живете?

— На что я могу жить. За ее счет, я думаю. У нее небольшая пенсия, видите ли. И еще у нее алименты.

— Сколько же ей лет, Господи помилуй?

— Сколько? Старше меня. Гораздо. Но, о-оо, нет же, нет, ну что вы. И она очень умна. Но очень ревнива.

— Вы, — сказал я, — немедленно возвращаетесь к Элис.

— Знаете, — сказал он изумленно, — как раз об этом я и подумывал. Я подумал, что вы там поглядите, как карты легли, и дадите мне знать.

— Лучше бы вам вернуться, — сказал я, — пока не слишком поздно. Пока Элис не связалась с кем-нибудь еще.

— Но этот Джек Браунлоу уже женат. И никогда не получит развод.

— Я не Джека Браунлоу имел в виду, — сказал я. — Неважно кого. Вам бы не следовало все это начинать, вы не созданы для этого.

— Это она все начала, она и Джек Браунлоу.

— Да какая разница, кто заварил кашу. Вы сильно согрешили против стабильности и сами видите, в какое чертово месиво можно попасть, вытворяя такое, — сказал я. — Но пойду-ка я посплю немного. Я просто с ног валюсь.

— Слушайте, — сглотнул Уинтерботтом, — если я вернусь, то обратно уже не выберусь. Уж она постарается. Когда вы отправляетесь?

— Утром.

— Если бы, — сглотнул Уинтерботтом, — вы дали мне взаймы на билет…

— Взаймы, взаймы, взаймы, — сказал я, — дам, дам, дам. Что, черт возьми, вы бы без меня делали?

— Если бы я мог остаться у вас на ночь…

— Да, — согласился я. Глаза у меня слипались. — И я дам вам бритву и чистую рубашку.

— Вы все получите обратно, получите, честное слово. Наверно, не очень сложно будет вернуться на старую работу, ну в самом-то деле. Я хочу сказать, что не совершил ничего плохого, ведь правда же? Ну, ладно, — гордо продолжил Уинтерботтом, — я признаю, что свалял дурака, черт меня побери. Так ведь?

Я чуть не упал.

— Эй, эй, — подключилась недовольная барменша. — Вечно берегов не знаете, и вот что случается с некоторыми из вас, ребята. А ну домой, пока еще можете ходить.

— Я за ним присмотрю, — угодливо заверил ее Уинтерботтом. — Не беспокойтесь, я прослежу, чтобы он попал домой.

И нетвердой походкой он повел меня к выходу. Люди пялились на меня — на меня, побывавшего сегодня в объятиях богини.