Обсуждение результатов эксперимента

Обсуждение результатов эксперимента

У учёных есть традиция — описание научных наблюдений завершать разделом: «обсуждение результатов». История перипетий Алекса — эксперимент вдвойне: во-первых, речь идёт об опыте, поставленном в рамках «методики Людовика-Бродского»; во-вторых, о притче, придуманной Бёрджессом и экранизированной Кубриком, то есть о своеобразном психологическом исследовании, выполненном средствами литературы и кино. Прежде, чем переходить к оценке результатов, полученных всеми исследователями, реальными и выдуманными, познакомимся с ещё одной фантастической идеей, выдвинутой Станиславом Лемом и описанной им в романе «Возвращение со звёзд».

Речь идёт о беатризации, суть которой сводится к следующему:

«В раннем периоде жизни воздействовали на развивающиеся лобные доли мозга протеолитическими энзимами. Результат был неплохой, агрессивные влечения снижались на 80–80 %, исключалась возможность ассоциативных связей между актами агрессии и центрами положительных ощущений. Наибольшим достижением считалось то, что перемены не сказывались на развитии интеллекта и формировании личности и — что, быть может, ещё важнее, — не чувство страха лежало в основе этих ограничений. Иными словами, человек не убивал не потому, что боялся самого этого акта. Такой результат повлёк бы за собой невротизацию. Человек не убивал потому, что это не приходило ему в голову».

Иными словами, беатризация приводила к подавлению агрессивности не из-за наложения запрета, а из-за отсутствия приказа.

«— Но ведь беатризованные были людьми вполне нормальными, они могли представить себе всё, а значит, и убийство! Что же в таком случае удерживало их от его осуществления?»

Ответ на этот вопрос искал Эл Брегг, космонавт, вернувшийся на Землю. Он не узнавший её, так она изменилась за сто лет, прошедшие с момента, как он её покинул. И произошло это благодаря беатризации. Объяснения специалистов сводились к тому, что беатризованные, представляя себе убийство,

«испытывали отталкивающее чувство, высшую степень отвращения. Особенно интересными были показания исследуемых, перед которыми была поставлена задача: преодолеть барьер, воздвигнутый в их сознании. Никто не мог этого сделать. У одних превалировали психические явления: желание скрыться, выбраться из ситуации, в которую их поставили. Возобновление опытов вызывало у этой группы сильные головные боли. У других преобладали физические расстройства: беспокойное дыхание, ощущение удушья; это состояние напоминало кошмары, но люди жаловались не на страх, а лишь на физические страдания.<…> Запрет убийства распространялся на всех высших животных; он не касался лишь пресмыкающихся, а также насекомых».

Историки приводили интересные факты противодействия беатризации, с момента её повсеместного проведения. Были и саботаж, и вооружённые стычки с правительственными силами, и убийства врачей. Потом

«наступило кажущееся спокойствие. Кажущееся потому, что именно тогда начал зарождаться конфликт поколений. Беатризованная молодёжь, подрастая, отбрасывала значительную часть достижений общечеловеческой культуры: нравы, обычаи, традиции, искусство, всё это подвергалось коренной переоценке. Перемены охватили самые различные области — от сексуальных проблем и норм общежития, до отношения к войне. <…> Мужчина уже не мог понравиться женщине бравадой, рискованными поступками, а ведь литература, искусство, вся культура веками черпала из этого источника: любовь перед лицом смерти. Отелло убил из любви. Трагедия Ромео и Джульетты… <…> Беатризованная молодёжь чуждалась собственных родителей. Не разделяла их интересов. Питала отвращение к их вкусам. На протяжении четверти века приходилось издавать два типа журналов, книг, пьес — одни для старшего, другие для младшего поколения».

Ко времени возвращения со звёзд Брегга, на Земле восторжествовала стабильность. Все давно позабыли о том, что когда-то здесь жили существа, способные на убийство: сама мысль о подобных монстрах могла вызвать панику у беатризованного человека. Так и произошло со знакомой Брегга: она попыталась подавить в себе неприязнь к бывшему космонавту и попросила его остаться у неё в доме, но, в конце концов, ей так и не удалось победить свой инстинктивный ужас перед тем, кто способен хотя бы мысленно представить себе убийство.

Зато со второй подругой ему повезло больше — она приняла специальный (и, по-видимому, запрещённый в быту) препарат, на время частично снимающий эффект беатризации:

«Её лицо исказилось. Она задышала громче, посмотрела на свою руку. Кончики пальцев дрожали.

— Уже… — тихо сказала она и улыбнулась, но не мне. Её улыбка стала восторженной, зрачки расширились, заполняя глаза, она медленно отклонилась, пока не оказалась на сером изголовье, медные волосы рассыпались, она смотрела на меня с каким-то торжествующим восхищением.

— Поцелуй меня».

Интересно, что романы Бёрджесса и Лема были написаны и опубликованы практически в одно и то же время. Как схожи и в то же время, как различны идеи и фантазии обоих авторов! И тот и другой видят родство насилия с половым поведением. И поляк, и англичанин связывают подавление агрессивности с необходимостью коренной перестройкой личности. Оба предвидят, что изобретение методики, позволяющей сделать реальностью библейский запрет «Не убий!», повлечёт за собой такое широкомасштабное вмешательство в психику людей, подобного которому человечество ещё не знало.

Важно, что оба писателя и режиссёр так верно определили самые болевые точки проблемы, что их произведения могут служить пособием для изучения природы агрессивности.

Рассмотрим узловые аспекты этой проблемы.

Характер агрессивности Алекса

Американские психологи Роберт Бэрон и Дебора Ричардсон так определяют феномен агрессивности:

«Агрессия — это любая форма поведения, нацеленная на оскорбление или причинение вреда другому живому существу, не желающему такого обращения».

Это определение можно упрекнуть в некоторой ограниченности. Мне ближе взгляды психоаналитика Эриха Фромма, считавшего в своей книге «Анатомия человеческой деструктивности», что объектом агрессии может стать и неодушевлённый предмет. В качестве примера можно сослаться на поведения художника Чарткова, героя гоголевского «Портрета», скупавшего талантливые картины и уничтожавшего их.

«Купивши картину дорогою ценою, осторожно приносил в свою комнату и с бешенством тигра на неё кидался, рвал, разрывал её, изрезывал в куски и топтал ногами, сопровождая смехом наслажденья».

Менее всего он думал при этом об ущербе, который приносил своими актами вандализма. Агрессивность Чарткова была направлена против прекрасных произведений искусства как таковых, поскольку ему самому было не под силу создать нечто подобное: свой собственный художественный дар он вовремя не реализовал (говоря словами Давенпорта, он «потерял гончую, гнедую кобылу и дикую голубку»).

И ещё один, на мой взгляд, немаловажный упрёк можно адресовать психологам: их определение не делает различия между насильником и тем, кто даёт ему достаточно болезненный отпор. Об этом разговор ещё предстоит.

Итак, чем же вызвана агрессивность Алекса?

Курирующий его инспектор, тот самый, что плюнул в лицо своего подопечного, когда тот совершил убийство, поражается:

«У тебя здоровая обстановка в семье, хорошие любящие родители, да и с мозгами вроде бы всё в порядке. В тебя что, бес вселился, что ли?»

Если даже принять спорную версию о любящих родителях (то-то они променяли своего сына на квартиранта!), то, по Бёрджессу и Кубрику, весь остальной мир — сплошной зверинец, населённый исключительно монстрами и садистами. В романе эта демонстрация всеобщей агрессивности до смешного прямолинейна. Чего стоит один лишь перечень сокамерников Алекса: пакистанец Зофар (старый вор), Доктор, Еврей, «специалист по сексуальным преступлениям» Джорджон и некто Уолл, человек без особых примет, если не считать отсутствия у него одного глаза. Словом, все-все — представители всех народов, профессий и слоёв общества, физически здоровые и инвалиды — все садисты и преступники, реальные или потенциальные. Почти по Генриху Гейне:

В ту же дудку жарит всяк —

И профессор и босяк!

По Бёрджессу, Алекс, выйдя на свободу, был избит не бродягой и его друзьями, а стариками-интеллектуалами, мирно читающими в стенах Публичной библиотеки научные статьи, книги и газеты! Кубрик поступил куда разумнее, оставив в покое английскую профессуру, но вот, что интересно: и бродяги, согласно версии писателя, и завсегдатаи библиотеки, по версии режиссёра, избивая Алекса, были охвачены одной и той же чёрной завистью и ненавистью.

«Все кричали что-то вроде: „Убей его, топчи его, по зубам его, по роже!“ и прочий кал, но меня-то не проведёшь, я понимал, в чём дело. Для них это был шанс отыграться за свою старость, отомстить молодости».

Вывод авторов очевиден: этот мир вокруг так уж подл, что поневоле и сам садистом станешь!

Разумеется, наш мир — далеко не сахар, но было бы большой ошибкой принять на веру утверждения Алекса о всеобщей ненависти, изначально направленной на него. Прежде всего, ведь сам он и виноват в том, что те, кто хоть раз с ним встречался, любви к нему не испытывают (вспомним его бывших дружков, писателя, бродягу и т. д.). Кроме того, Алекс проецирует на всех свои же садистские чувства и намерения. Отчасти это делается по механизму психологической защиты, а отчасти — потому, что такова уж его натура: он ждёт подлостей от всех и упреждает её собственной подлой агрессивностью. Впрочем, выбирая жертву для очередной садистской выходки, он больше руководствуется её беззащитностью, чем другими соображениями. Редким исключением является тот случай, когда его агрессия приобрела инструментальный характер в борьбе за власть в шайке и драться пришлось почти на равных, пользуясь преимуществом внезапности нападения и орудуя ножом.

Бёрджесс считает, что агрессивность его героя порождена избытком юношеской энергии и нонконформизмом, свойственным молодёжи. С учётом того, что новичка били сообща, можно, конечно, попытаться объяснить поведение Алекса незрелостью его психологии, его некритичным отношением к подстрекательскому примеру сокамерников, феноменом деиндивидуализации, типичным для группового насилия. Когда речь идёт о юношеской агрессивности, такие объяснения вполне оправданы, но к Алексу-то они имеют весьма далёкое отношение.

Начнём с того, что подростки, действительно, склонны к реакции группирования, причём вместе они ведут себя агрессивно, совершая криминальные поступки, на которые по отдельности каждый из них не решился бы. Сокамерники Алекса, однако, никак не вписываются в рамки подростковой криминальной группы.

Феномен деиндивидуализации, конечно же, сыграл свою роковую роль в убийстве бедняги-заключённого, но он не объясняет всё случившееся. В самом деле, в толпе, охваченной общей противозаконной идеей, обостряются все инстинкты, прежде всего, половой, а также растормаживается агрессивное влечение к деструктивности. Особое значение принимает при этом перспектива преступника остаться неузнанным. Подобное очень характерно для сексуальных преступлений, совершаемых в армии. Вот, скажем, зарисовка, сделанная Нельсоном Бассом и относящаяся к революционным событиям в Эквадоре: правительственные войска захватили деревушку, мужчины из которой воюют на стороне повстанцев. Жертвы насилия не знают своих обидчиков, и потому те рассчитывают на свою полную безнаказанность.

«Послышался торопливый топот взвода солдат.

— Сюда побежала! — возбужденно кричал один из преследователей.

— Тут она! Тут! — слышался из темноты голос другого.

— Вот в этих кустах! Давай, окружай!

— Ага, лапочка! — захлёбываясь, бормотал кто-то. — Попалась, радость моя!

Девушка, судя по голосу, совсем юная, безуспешно пыталась освободиться из жадных солдатских рук, сжавших её клещами.

— Ради Бога! Пресвятая Дева! Отпустите меня! Я не знаю, чего вы хотите.

А руки солдат стискивали девушку всё крепче. Платье её изодрали в клочья. В темноте под деревьями, где она совсем недавно играла с друзьями, теперь ушедшими в горы, распластали на земле её тело. Она чувствовала только боль, причиняемую торопливо сменявшими друг друга мужчинами: пятый, шестой, седьмой, восьмой…

Когда, запыхавшись, прибежала новая кучка солдат, девушка лежала на земле, словно мёртвая. Конвульсивным движением она стыдливо прикрывала руками низ живота, залитый кровью.

— Всё! Больше ни на что не годна! — в сердцах сказал солдат, дёрнув её за волосы.

Это была земля, изобильная реками и солнцем, дикая, неукротимая, сладострастная, и она распаляла этих бедных солдат».

Как бы ни так! В холодной России такой удалённой от жаркой латиноамериканской сельвы, сексуальные страсти времён революции были не менее массовыми и пламенными. Знаменитый психиатр Владимир Бехтерев цитирует газету «Саратовский листок»:

«Под шум событий — торжественных и тревожных — в нашем городе совершаются кошмарные явления. В домах терпимости на Петиной улице с раннего утра наблюдается большое скопление солдат, стоящих в очереди: очередь достигает 40 человек на женщину; были случаи, когда девушки вырывались из домов на улицу с криками: „Спасите! Больше работать не могу“. <…> Пока дома терпимости ещё не закрыты и там продолжают совершаться поистине ужасные вещи: третьего дня пьяная толпа буйствовала, избивала женщин, била стёкла, ломала мебель, а истязания, о которых говорится в постановлении комитета врачей, принимали невероятные размеры, число разнузданных мужчин доходило до 100 на одну женщину».

В камере новичка били все, причём в полутьме роль каждого оставалась в какой-то мере неопределённой. Но, напомню слова Доктора, о том, что били-то все, но «скорее, символически», и лишь один Алекс забил бедолагу до смерти. В том-то и дело, что речь идёт не о подчинении слабохарактерного юнца общему настроению, а о действиях, позволяющих сполна получить садистское наслаждение, прячась за спинами других участников правонарушения. Уж что-что, а контролировать своё поведение на людях Алекс научился в тюрьме в совершенстве!

Есть лишь одна-единственная логическая версия, объясняющая агрессивность Алекса — это его садизм, то есть врождённое уродство характера.

Злоба Алекса направлена как против мира в целом, так и против отдельных «мужчин, женщин, старикашек и детей». В своих садистских фантазиях он «бьёт сапогом в морду, полосует бритвой, курочит весь белый свет». Его любовь к виду крови; зверские видения и фантазии при прослушивании музыки; прямая связь его сексуальности с издевательствами, с причинением боли, изнасилованием партнёрш, к тому же малолетних — всё это и есть садизм.

Кстати, убийство «кошатницы» в фильме — удар тяжёлым скульптурным фаллосом, нацеленным головкой в рот жертвы, явно символизирует собой садистский половой акт

Убийство сокамерника, разумеется, не было гомосексуальным актом, но наличие в этой ситуации садистского полового самоутверждения сомнений не вызывает. Такой же характер придали Кубрик и МакДауэлл поведению Алекса в сцене группового изнасилования жены писателя. Он время от времени оставляет женщину и демонстрирует свой собственный член поверженному «сопернику». Длинный трубчатый нос маски, символизирующий фаллос, который он издевательски суёт в лицо писателя, служит той же цели.

Что, собственно, нового сказали авторы «Заводного апельсина»? Ну да, современный мегаполис полон насилия; полицейские — зачастую те же бандиты, только легальные, работающие государство; правительство состоит из беспринципных и даже криминальных субъектов; демократии угрожает опасность со стороны тоталитарных структур — всё это и так всем известно. О том, что в мире мало любви и гармонии писал ещё Бодлер:

И нет совсем любви! Есть звук красивый, слово!

Есть бессердечия гранит!

Мы — каждый за себя! Нет ничего святого!

Продажен мир, юдоль обид!

Почти столь же поэтически высказался на эту тему и психолог Джон Конрад:

«Насилие пронизывает бытие человека… Эпические поэты воспели его как свидетельство мужской доблести, пророки и моралисты осудили его, а все прочие притерпелись к нему как к одной из стихийных опасностей в человеческой жизни».

Похоже, относительная новизна авторов «Заводного апельсина» сводится лишь к тому, что они связали воедино две проблемы: первую — садизм может уживаться с любовью к прекрасному и даже со способностью к творчеству; и вторую — зомбированию населения можно придать вполне благопристойную форму, выдав её за борьбу с преступностью и агрессивностью.

Первое утверждение — антитеза пушкинскому:

А гений и злодейство — две вещи несовместные.

Я больше склонен верить нашему поэту. Дело в том, что у кинематографических гениев — садомазохизм отнюдь не редкость. Такое случается и с литераторами. Кому-то подобное сочетание стоило жизни (вспомним убийство Пьера-Паоло Пазолини). И всё же Пушкин ближе всех к истине — у творческой личности садомазохизм переплавляется в тигле искусства в творчество, а у обычного садиста он приводит к преступлениям и к убийствам. Легенда о музыкально одарённом убийце так же далека от правды, как талантливая сказка Патрика Зюскинда о гениальном парфюмере, превращавшем ароматы, извлечённые из убитых им девушек, в изысканные духи.

Чтобы полнее разобраться с проблемой, надо учитывать как социальные, так и биологические механизмы, лежащие в основе агрессивности.

Биологические и социальные механизмы регуляции поведения

Напомню, что Лем, хорошо представляя себе все издержки, связанные с устранением агрессивности из арсеналов поведения людей, оправдывает такой шаг, полагая, что он дал бы биологическому виду Homo sapiens реальный шанс на выживание.

Писатель, по сути, вторит нобелевскому лауреату Конраду Лоренцу — одному из создателей этологии, науки о поведении животных в среде их естественного обитания. Суть идей учёного сводится к тому, что агрессивность широко распространена среди животных именно потому, что она играет важную роль в естественном отборе. Чем агрессивнее, сильнее и сексуальнее самец, тем больше потомков он оставит, тем самым, формируя генофонд вида. При этом Лоренц заметил, что чем лучше вооружены самцы клыками, рогами или другим природным оружием, тем ожесточённее протекают у них брачные турниры, но тем меньшими жертвами они обходятся. Оказывается, природа выработала у этих видов специальные предупредительные сигналы, которые действуют инстинктивно и молниеносно, прекращая драку при их подаче. Каким бы ожесточённым ни было сражение двух волков за самку, как только один из них подставляет другому боковую поверхность шеи с расположенной здесь сонной артерией (местом смертельно уязвимым), тут же пропадает агрессивность у его более сильного противника. Драка немедленно прекращается, и побеждённый, подавший предупредительный сигнал, покидает место битвы без преследования.

Между тем мирные животные, например горлицы, лишены таких предупредительных знаков. Запертые в одну клетку горлицы, если у них начинаются взаимно враждебные действия, кончают свою ссору гораздо хуже, чем волки. Одна из птиц методичными ударами клюва в шею и в спину, убивает другую.

По мнению Лоренца, волею судеб человек попал в неприятную ситуацию. Будучи слабо вооружённым видом, прачеловек не оставил нам предупредительных сигналов, передав тем не менее инстинкт агрессивности. Это обстоятельство грозит человечеству гибелью.

«Сила человеческого интеллекта и взлёт научной мысли позволили изобрести виды оружия необычайной мощи, но в то же время инстинкты человеческой природы не позволяют людям осуществлять контроль над продуктами их собственного разума», — пишет учёный.

Что ж, надо признать, Лоренц строит свою гипотезу отнюдь не на пустом месте. Она основана на наблюдениях, как за поведением животных, так и человека. И всё же, его выводы отнюдь не бесспорны. Логика Лоренца безупречна, пока речь идёт о наблюдениях над животными. Ему прощаешь даже некоторую фетишизацию агрессивности. Так, свою великолепную книгу об агрессии он называет «О так называемом зле», намекая, что, хотя природа и жестока, зло в ней служит добру (эволюции и образованию новых видов). Ведь именно с помощью агрессивности самцов осуществляется естественный отбор, происходит территориальное расселение вида. Но когда Лоренц стирает границу между агрессивным поведением людей и самцов животных, трудно удержаться от улыбки. Чего стоит, например, его утверждение о том, что агрессивность через

«…устрашающий ряд постепенных переходов от петухов, подравшихся на помойке, через грызущихся собак, через мальчишек, разбивающих друг другу носы, через парней, бьющих друг другу об головы пивные кружки, через трактирные побоища, уже окрашенные политикой, приводит, наконец, к войнам и атомной бомбе»?

Пока Лоренц с присущим ему писательским даром описывает наблюдения над феноменом «накопления инстинкта агрессивности» у рыбок-цихлид, читатель испытывает к рассуждениям биолога полное доверие.

«В вашем аквариуме, который и без того стал мелковат для такого количества подросших рыб, появилась пара возлюбленных, сияющая великолепием расцветки и преисполненная стремлением изгнать со своего участка всех братьев и сестёр. Но тем несчастным деться некуда; с изодранными плавниками они робко стоят по углам у поверхности воды, если только не мечутся, спасаясь, по всему бассейну, когда их оттуда спугнут. Будучи гуманным натуралистом, вы сочувствуете и преследуемым, и брачной паре. Вы срочно отлавливаете лишних рыб, чтобы обеспечить парочке безраздельное владение бассейном. Теперь, думаете вы, сделано всё, что от вас зависит, и в ближайшие дни вы не обращаете особого внимания на этот сосуд и его живое содержимое. Но через несколько дней с изумлением и ужасом обнаруживаете, что самочка, изодранная в клочья, плавает кверху брюхом, а от икры не осталось и следа».

Дело в том, что если раньше самец расходовал свою агрессивность на соседей (эволюционно полезную в плане расселения вида), то в их отсутствии накопление этого инстинкта привело к гибели самки.

Всё это выглядит вполне убедительно. В качестве же иллюстрации «накопления инстинкта агрессивности» у людей, этолог приводит пример двух друзей — исследователей, вынужденных долгое время жить в одной палатке во время экспедиции. По мнению Лоренца, им не избежать нарастания обоюдной ненависти, причём дело обязательно закончится тем, что один из них убьёт другого. Если опыты на рыбах-цихлидах проводились реально, то ужасная ситуация с участниками экспедиции — не что иное, как умозрительная фантазия. Автор механически переносит факты, полученные им в эксперименте с рыбами, на людей. А почему, собственно, мы должны ему верить?! Ведь в реальности все подобные экспедиции проходили достаточно мирно, хотя долгое совместное пребывание, возможно, и не обходилось без ссор.

В отличие от Лоренца, ориентированного на преувеличение врождённых биологических корней человеческой агрессивности, большинство психологов переоценивают роль социальных и ситуационных факторов, оставляя без должного внимания нейрофизиологические механизмы. Очевидна односторонность, как той, так и другой позиции. Поведение человека формируется социальными отношениями и средой, но оно находится в прямой зависимости от индивидуальных особенностей функционирования его мозга.

Надо помнить, что агрессивность — показатель болезни или недоразвитости человека, ещё не достигшего уровня, положенного ему по праву принадлежности к человеческому виду (Homo sapiens), и неблагополучия общества, которому выгодна агрессивность, идёт ли речь о взаимоотношениях в авторитарных семьях, в корпоративных или государственных структурах.

По словам психолога Пери:

«Агрессивные дети вырастают в семьях, где дистанция между ними и родителями огромна, где не хватает тепла и ласки, отношение к детской агрессивности безразличное или снисходительное, где вместо заботы и терпеливого объяснения предпочитают силовые методы, особенно физические наказания».

Школой агрессивности зачастую становятся антагонистические отношения между детьми в одной семье, братьями и сёстрами. Отрицательно сказывается воспитание в неполных семьях, в гораздо больших масштабах, чем полные, поставляющих обществу малолетних убийц. Наконец, важную роль в формировании поведения играют детские коллективы и группы сверстников. Обычно подростки отторгают от себя слишком агрессивных сверстников, но те собираются в свои собственные группы, порой перерастающие в шайки. В различных группах по-разному складываются и половые взаимоотношении. Чем агрессивнее взаимоотношения в подростковой группе, тем жёстче относятся её члены к женщинам, особенно к так называемым «общим девочкам», презирая и унижая их; тем чаще совершаются в них групповые изнасилования. Это — проявление незрелости половой психологии и результат утрированно мужского поведения.

В норме детская агрессивность (драчливость, эгоистическая гневливость по малейшему поводу и набрасывание на обидчика с кулаками, садистские эксперименты с отрыванием конечностей у насекомых, истязание слабых животных и т. д.) исчезает по мере достижения половой и психической зрелости.

Способность людей вытеснить агрессивность и подавлять чувство враждебности — качество, приобретённое человечеством в ходе эволюционного развития. Агрессивность, которая у самцов животных так зависит от уровня гормонов, у большинства подростков и юношей заменяется потребностью в соревновании мирными способами. Чем старше и физически крепче подросток, тем реже он дерётся, хотя уровень половых гормонов у него продолжает повышаться. Особая страстность в занятиях спортом (хоккеем, борьбой, шахматами и т. д.), рыбалкой, радиолюбительством и т. п. — всё это и есть рудименты вытесненной агрессивности у взрослых мужчин, причём это не всегда верно расценивается их жёнами. Женщинам, например, трудно понять и смириться с тем, что их мужья отправляются на рыбалку, порой в самую лютую непогоду. Долгие сборы, сложная экипировка, трудоёмкое пробивание полыньи, бесконечное сидение с удочкой на морозе, ночёвка на берегу — и всё это ради нескольких рыбёшек, которых едва хватает на уху?!

Половое созревание и потребность в самоутверждении у психически нормального юноши наполняет особой эмоциональной насыщенностью его поведение как раз в тех ситуациях, когда приходится делать выбор между эгоистическим и альтруистическим поведением. Юноша с его обострённым чувством справедливости, не задумываясь, вступает в бой с превосходящими силами противника, защищая и отстаивая справедливость в ущерб себе. Это и есть чисто мужской феномен, приобретённый в ходе эволюции человека — «альтруизация агрессивности».

Чтобы понять его сущность, нужно дифференцировать нюансы эмоционального состояния, называемого гневом. У наших предков гнев играл важную приспособительную роль — мобилизовывал силу и энергию в борьбе с противником за жизнь, снимал чувство страха. Сейчас он проявляется в экстремальных ситуациях опасности, при фрустрациях (невозможности реализовать какие-либо потребности), при ущемлении интересов, обнаружении обмана, коварства и т. д. Иными словами, гнев может быть справедливым. Психолог Р. Холт (цитирую по К. Изарду) считает, что человек, охваченный справедливым гневом,

«…действует и говорит таким образом, чтобы прямо и искренне выразить свои чувства, сохраняя достаточный контроль над степенью их выражения, с тем, чтобы их интенсивность была не больше, чем это нужно для убеждения других в искренности своих переживаний».

Потому-то гнев вовсе не противоречит альтруистическому поведению. Альтруизм нельзя представлять себе лишь как простое миролюбие, так как это миролюбие может быть и эгоистическим, и трусливым. С другой стороны, эмоционально насыщенное стремление к защите слабого и униженного, связанное с целым арсеналом врождённых инстинктивных реакций и с нравственными убеждениями человека, может принимать форму силового воздействия на обидчика. Следовательно, альтруизм может сочетаться с эмоцией гнева и сопровождаться (в ущерб себе и собственным интересам) отказом человека от «непротивления злу насилием», проявляясь активными действиями, направленными против подлинного агрессора.

Существуют такие механизмы, как способность к избирательному эмоциональному общению, к состраданию, к переживанию чувства стыда и вины, эмпатия (способность чувствовать эмоциональный настрой другого живого существа), и наконец, нравственные принципы, усвоенные в процессе социализации и приобретении индивидуального опыта, которые обеспечивают альтруистическое поведение людей и блокируют агрессивные действия. Именно эти факторы, врождённые и сформированные воспитанием, определяют наличие у людей тех самых «стоп-сигналов», которые прекращают агрессивное поведение. Отрицая их существование у человека, Лоренц ошибался. Правда, у людей они менее демонстративны, чем у хорошо вооружённых хищных животных.

Загадочный «стоп-сигнал», способный блокировать агрессивные действия человека, подобен кличу, которым Маугли звал на помощь обитателей джунглей. Тот, кому он адресован, получив его, должен по-новому увидеть своего недруга, подавшего сигнал, почувствовать в нём человека, суверенную личность, во всём равную и близкую ему самому. «Я — человек, мы с тобой одной крови, я и ты!» — этот сигнал должен включать на уровне подсознания древние альтруистические инстинкты, благодаря которым возник и выжил человеческий вид. Каким образом он будет подан — жестом, взглядом, словом, смехом — зависит от ситуации. Не удержусь, чтобы не рассказать о самой удивительной форме, в которой однажды был подан альтруистический «стоп-сигнал».

Дело было в конце недобрых тридцатых годов. Шло собрание, на котором прорабатывали одного врача. Это был хороший врач, и несколькими годами раньше его выдвинули на работу в министерство здравоохранения. Во время же очередной чистки партии, он, по приказу сверху, подлежал разжалованию из начальников в рядовые врачи. Для этого и собрали медиков, которые в соответствие с известным ритуалом беззлобно, одними и теми же словесными штампами отчитывали его за всевозможные промахи в работе.

Вдруг во время очередного выступления сидевшая в президиуме женщина резко и демонстративно встала и, указывая на врача обвиняющим жестом, убеждённо и зловеще произнесла на весь зал:

— Товарищи! Моё классовое чутьё говорит мне: он вредитель и враг!

Наступила жуткая тишина. Выступавший испуганно замолчал: он ругал врача чересчур мягко, а вдруг его за это обвинят в политической близорукости или, того хуже, в укрывательстве врага?! Поступок мегеры из президиума был психопатическим, но свою авантюру она рассчитала точно. Время было страшное, люди запуганы. А в толпе всегда найдутся нелюди, этакие кровожадные рыбы — пираньи, готовые поддержать любую смертельно опасную подлость. Вот они почуяли кровь и возбуждённо зашевелились в зале. Им оставалось организовать всего два-три выступления, чтобы гибель человека стала неизбежной.

Врача спасло присутствие духа. Он встал и мощно прогудел в зал, указывая на даму в президиуме:

— Товарищи! Моё классовое чутьё подсказывает мне, что эта женщина — б…!

Зал потонул в хохоте. Люди, смеясь, утирали слёзы.

Непечатное слово вернуло им человечность и заставило замолчать нелюдей. Все хорошо знали, что дама, затеявшая эту подлую игру с человеческой жизнью, была не просто чиновницей от медицины. Она была опасным субъектом, «стукачом» НКВД (КГБ). Догадывались о её небезупречном половом поведении. Нетрудно было сообразить, что она имела раньше виды на врача и теперь мстила за то, что он отверг её «любовные» притязания.

Зал подобрел, мегера в президиуме сидела как оплёванная, председательствующий сообразил, что собранию пора закругляться. Человек спасся. Но, увы, его шефа — наркома здравоохранения — расстреляли как врага народа. Да и скольким миллионам не помогли никакие «стоп-сигналы»?

Всё верно, «стоп-сигналы» у людей есть, вот только срабатывают они не безотказно. Волк всегда волк, он поступает так, как велит ему инстинкт. Человеческий же «стоп-сигнал» адресуется человеку. Вот тут-то и случаются осечки: при всех нюансах поведения садистов всевозможных мастей, есть нечто общее, что их роднит: все они глухи к альтруистическим «стоп-сигналам». Вернее, их реакция на эти сигналы, в отличие от животных, извращена. «Стоп-сигналы», по мере их отчаянной подачи, вместо того, чтобы прерывать агрессивные действия, усиливают жестокость садистов. Именно таким образом вёл себя Алекс.

Чем жалобнее пищит котёнок, тем в больший раж входит подросток-садист, его мучитель. Чем сильнее страх и невыносимее боль беспомощной жертвы, тем изощрённее пытки, изобретаемые садистом-насильником.

Агрессивность, таким образом, может быть вызвана дефектом нейрофизиологических структур, регулирующих поведение. Она появляется или усиливается у подростков, страдающих рядом психических заболеваний и слабоумием, а также у психопатов и лиц с некоторыми хромосомными аномалиями. Психопаты и психически больные люди могут собирать вокруг себя компании с делинквентным (асоциальным) поведением. Способы, к которым прибегают в конфликтах с окружающими лидеры таких групп, с головой выдают уродство их характера. Великолепной иллюстрацией являются взаимоотношение Алекса с его дружками.

Социальные факторы могут компенсировать врождённые дефекты личности далеко не всегда; гораздо чаще они играют роль моментов, провоцирующих агрессивное поведение. Отсюда понятна важность и злободневность писательских фантазий о путях преодоления человеческой агрессивности с помощью беатризации или по методике Людовика-Бродского.

Что делает человека «заводным апельсином» и надо ли протестовать против методик антиагрессивного программирования?

«Заводной апельсин» и «Возвращение со звёзд» — произведения, относящиеся к разным жанрам. Лем написал фантастический роман о будущем, Бёрджесс и Кубрик создали политический памфлет. Но все три автора — люди умные и талантливые; их взгляды вполне сопоставимы и заслуживают самого внимательного анализа.

Стэнли Кубрик дал интервью парижскому журналу «Экспресс». Отвечая на вопросы Мишеля Симана, он достаточно ясно изложил свою точку зрения (цитирую по Юрию Жукову):

«— В противовес Руссо, вы считаете, что человек рождается плохим и что общество делает его ещё хуже?

— Я думаю, что попытка Руссо переложить первородный грех на плечи общества ввела в заблуждение социологов. Натура человека, бесспорно, не является натурой благородного дикаря. Человек рождается со многими слабостями, и общество зачастую делает его ещё хуже. <…> Если бы Алекс не был воплощением зла, было бы легко сказать: „Да, конечно, правительство неправо, поскольку он не был таким уж плохим“. Но для того, чтобы показать действия правительства во всём их ужасе, надо было показать, что оно выбирает в качестве жертвы кого-то полностью извращённого. И когда вы видите, что оно превратило его в тупое и послушное животное, вы отдаёте себе отчёт в том, что это даже по отношению к такому созданию глубоко аморально».

Выбирая из двух зол — насилие или миролюбивое «зомбирование» психопата и убийцы, Кубрик находит меньшим злом агрессию.

Будучи почитателем таланта режиссёра и благодарным ценителем его кино-шедевра, я, тем не менее, думаю, что позиция Кубрика слишком противоречива, чтобы претендовать на бесспорность.

Режиссёр потрясён чудовищным фактом: очень неглупого, сильного и независимого человека превратили в марионетку, в «заводного апельсина». Но ведь, по собственным словам Алекса, он и прежде был «механической штучкой», только ключик, приводивший в движение его мотивацию, закручивался в другую сторону. Он сетует на необоримость спаянных друг с другом инстинктов, обрекающих его на половое насилие и агрессивность, но валит всю вину на свою юность.

«В юности ты всего лишь вроде как животное. Нет, даже не животное, а скорее какая-нибудь игрушка, что продаются на каждом углу, — вроде как жестяной человечек с пружиной внутри, которого ключиком снаружи заведёшь — др-др-др, и он пошёл вроде как сам по себе, блин. Но ходит он только по прямой и на всякие вещи натыкается — бац, бац, и к тому же если уж он пошёл, то остановится ни за что не может. В юности каждый из нас похож на такую маленькую заводную штучку».

Когда у самого Алекса появится сын, то и он, вопреки советам отца,

«…будет делать всё те же вещи, которые и я делал, — да-да, он, может быть, даже убьёт какую ни будь женщину, окружённую мяукающими котами и кошками, и я не смогу остановить его. А он не сможет остановить своего сына».

Повторяю, Бёрджесс абсолютно не прав, оправдывая поступки своего героя юностью и, кстати, определив самым несусветным образом его возраст — Алексу в романе всего пятнадцать лет! Кубрик, разумеется, более реалистичен; Малколм МакДауэлл играет молодого человека лет двадцати — двадцати двух.

Станет ли убийцей гипотетический сын Алекса, неизвестно, а вот прогнозы Бёрджесса относительно того, что сам Алекс перестанет убивать, как только повзрослеет, — явно ошибочны. Руки его героя не раз и не два обагрятся кровью убитых им людей и замученных женщин. И тут, опять-таки, Кубрик оказался прозорливее романиста: в финале его герой — точно такой же садист, как и в самом начале фильма.

Но, исправив очевидные промахи писателя, режиссёр пропустил мимо ушей признания самого Алекса в запрограммированности его поведения, свойственной ему задолго до лечения у доктора Бродского.

Герой Кубрика существует в фильме лишь в двух ипостасях — либо как насильник, наделённый злой, но самостоятельной волей, либо как марионетка, жертва насилия. Ошибка режиссёра в том, что он игнорирует природу садизма как полового извращения, парафилии. Садисты не просто стремятся получать наслаждение, мучая, насилуя и убивая; их влечению свойственны особый навязчивый, аддиктивный характер; при невозможности удовлетворить потребность в насилии и причинении мук нарастает дисфория, схожая с наркоманической «ломкой»; им присуща тенденция к стереотипии, к бесконечному повторению садистского ритуала.

Половые извращения закономерно прогрессируют с годами, аддиктивность нарастает; чем старше становится садист, тем больше превращается он в «заводной апельсин». Иными словами, по мере своего возмужания Алекс обречён на совершение всё новых и новых садистских актов, всё полнее совпадающих со сценарием его фантазий. И нет сомнений в том, что муки жертв, находящихся в полной его власти, он станет смаковать под музыку Бетховена. Таковы, уж законы сексологии, которые игнорируют авторы «Заводного апельсина», писатель и режиссер. (Подробные сведения на этот счёт дают А. А. Ткаченко и А. Я. Перехов).

Теперь войдём в положение правительства («во всём его ужасе», по выражению Кубрика). В качестве примера возьмём террористический акт в Испании — горстка бандитов убила и искалечила сотни ни в чём неповинных людей. Навязав правительству страны свои условия и вынудив его пойти на уступки, арабские террористы наглядно продемонстрировали, что насилие в их руках весьма эффективно, из чего следует, что со временем обязательно появятся новые жертвы террора. И так — бесконечно; уступки умножают насилие.

С Алексом дело, в принципе, обстоит так же, как и с террористами. Он тоже калечит и убивает людей; он — неисправим, так как садизм — следствие его психологического уродства. Поблажки, сделанные правительством этому убийце, умножит список его жертв.

Поскольку Алекс — сильная личность и, к тому же, тонкий ценитель музыки, может быть, стоит отдать ему всех окружающих на растерзание?! Такая позиция логически вытекает из фильма. Но справедлива ли она по отношению к окружающим людям; разве она не ещё более аморальна, чем попытка подавить патологическую агрессивность Алекса?

Террористы и садисты всех мастей ведут войну с беззащитными людьми. Задача государства обезопасить своих граждан от гибели и насилия. Совершенно очевидно, что людям следует бороться не против попыток подавления агрессивности. Цель борьбы — обеспечение строжайшего контроля в отношении антиагрессивных мер, с тем чтобы, с одной стороны, предотвратить произвол по отношению к людям, приговорённым к такому виду вмешательства, а, с другой — не дать возможность правящей элите под шумок ввести тоталитарный режим. Чтобы защитить демократию, нужны активные, независимые психически нормальные люди, способные сопротивляться насилию, как со стороны убийц, так и со стороны правительства. Они-то и представляют собой общество, отстаивающее своё право на самозащиту. Если суд присяжных приговорит какого-нибудь Алекса не к тюремному заключению, а к принудительному подавлению его агрессивности, то этот шаг, с точки зрения врача, справедлив и разумен. Чтобы сделать его законным, потребовался бы плебисцит. Отрицательная позиция, занятая Кубриком при его проведении, была бы тоже весьма кстати: контроль общества над методикой принудительного лечения стал бы ещё более строгим.

Одна беда — сыворотка Людовика, увы, пока не придумана; эффективных методов подавления агрессивности ещё нет. Определённую пользу приносят антиандрогены, препараты, блокирующие мужские половые гормоны, но они дороги, да и надежды на них мало. Аверсивная терапия, основанная на выработке отрицательного условного рефлекса с помощью веществ, вызывающих отвращение (аверсию), применяется, хотя и ограничено, по жизненным показаниям. Таким способом лечат, например, больных, склонных к навязчивым самоповреждениям. Что же касается насильников, садистов-убийц (так называемых «сексуальных маньяков»), то они, увы, слишком устойчивы к апоморфину и к другим аверсивным средствам.

Беатризация, придуманная Лемом, тоже обладает аверсивным эффектом. Физические и психические муки, испытываемые беатризованными при попытке представить себе убийство, ничуть не менее жестоки, чем те, что испытывал Алекс, лечась у Бродского. Другое дело, что сам по себе процесс беатризации переносится легко. Потому-то и стало возможным его массовое применение (в романе, конечно). Поскольку такое воздействие в детстве получают все без исключения, то злоупотребления властью невозможны.

Лем не слишком восторженно оценивает последствия такой перестройки общества. Некому больше читать Шекспира: люди, незнакомые с насилием и его преодолением, не способны понять его драматургию. Исчезли все виды спорта, основанные на соперничестве. Хирурги лишь планируют операции, а делают их роботы. Только в самых неотложных случаях человек берёт в руки скальпель, но перед этим ему надо принять препарат, временно снимающий эффект беатризации.

Более всего расстроило Брегга то, что люди больше не стремились в космос.

Зато человечество забыло о войнах и терроре; все могли спокойно ходить по ночам, не боясь маньяков и убийц. Право завести детей стало особым отличием: супруги должны были получить знания по воспитанию ребёнка и сдать строгий экзамен по педагогике. В специально подобранных группах детей тренировали на психическую совместимость с людьми иного темперамента, цвета кожи или иной этнической принадлежности; им прививали терпимость к другим взглядам и уважение к чужим мнениям. Словом, это было общество «непрерывной, тонко стабилизированной гармонии».

Стоила ли игра свеч? Наверное, стоила; так, по крайней мере, считает Лем. Может быть, преображённая беатризацией жизнь, при всей её ориентации на потребительский гедонизм и половое наслаждение, показалась бы кому-то слишком пресной. На это можно возразить лишь одним: большинство людей мечтает о том, чтобы человечество покончило, наконец, с агрессивностью, насилием и садизмом во всех видах.