V. От реализма к сказкам: априорное доверие

V. От реализма к сказкам: априорное доверие

34. Теперь мы должны сделать еще один важный шаг — перебросить мостик от литературы реалистической к литературе сказочной. Ранее мы разобрались с тем, куда у нас переместилась истинность, а куда — ложность (в художественном тексте). Так же мы поняли, какое место заняло правдоподобие. Осталось поставить на место неправдоподобие, и теперь это уже не должно составить особенного труда. Неправдоподобие занимает место фактичности в приключенческой литературе. В самом деле, трудно поверить в то, что происходит в приключенческо-детективно-триллерно-любовно-авантюрной литературе (для краткости именуемой в данной работе одним словом — «приключенческая») — вся эта оторванная от реалий романтика не введет в заблуждение даже не самого искушенного знатока реальности. Но значит ли это, что он не станет читать приключенческую литературу? Вовсе не обязательно — ведь неправдоподобие не означает тем не менее лжи, оно лишь определяет тип фактичности произведения. Впрочем, и тут еще, конечно, нужны кое-какие серьезные уточнения. И прежде всего не так-то просто понять — как изначально неправдоподобные события могут вдруг становиться фактами? Ведь факты, казалось бы, должны быть жестко связаны с правдой. Но это — в реальности, а мы-то теперь оказались в реальности книжной, а тут все несколько не так.

35. Здесь для нас должно быть принципиально важно то, что уже в случае реалистического рассказа мы принимали рассказ на веру. Возможность неправдоподобной фактичности вытекает из того факта, что уже и фактичность реалистического рассказа является выдуманной. Правдоподобие рассказа о реальности и отличается от правды тем, что оно выводится из самого рассказа; тогда как правдивость не может быть выведена из самого рассказа и всегда требует дополнительной проверки — отсылки к реальности. Но у нас теперь одна реальность — реальность слов; слова же требуют доверия к себе — мы не станем читателями до тех пор пока не научимся воспринимать слова как факты. Следовательно, мы теперь можем и даже должны научиться считать фактами не только то, что правдоподобно, но и то, что неправдоподобно.

36. Поняв, чем правдоподобие отличается от правды, подумаем и о том, чем неправдоподобие отличается от лжи. Главное отличие состоит в том, что ложный рассказ в реальности всегда пытается выдать себя за истинный, тогда как неправдоподобный рассказ в литературе не пытается выдать себя за правдоподобный. В этом нет никакой нужды, поскольку неправдоподобные слова (в силу доверия к словам писателя) обладают теперь такой же прерогативой убедительности, как и правдоподобные. А ложь, которая открыто называет себя ложью, никогда никого не убедит. Ложь всегда прячется, стыдясь своей собственной природы.

37. Далее, однако, мы сталкиваемся с более серьезной проблемой, а именно, речь ведь шла о том, чтобы перебросить мостик к сказочной литературе, но мы пока что дошли лишь до литературы приключенческой. Приключения близки к сказкам, как уже говорилось, это своего рода волшебная литература в рамках реализма, но сам-то реализм, понятно, сказкам совсем не близок. Как же нам, в таком случае, очутиться в сказке? И здесь мне придется сделать то, чего я отчаянно делать не хотел (чтобы не запутывать и без того не самые простые умозаключения), а именно ввести в употребление еще одно понятие, а именно понятие вероятного. Вообще-то мне хотелось посчитать это понятие синонимичным понятию правдоподобия, однако, сама логика рассуждений вскрыла несоответствие такой синонимичности в действительности словоупотребления. Итак, чем правдоподобное отличается от вероятного?

38. Под вероятным мы понимаем то, что может быть. Так вот и правдоподобие, и неправдоподобие равно находятся в границах вероятного. Правдоподобное — достаточно вероятно, неправдоподобное — маловероятно. Невероятное же… труднее всего определиться как раз со статусом невероятных суждений в рассказе о реальности. Возьмем два суждения: «Я забил пять голов» и «Я полетел». Первое суждение неправдоподобно, то есть это возможно, но маловероятно. А вот как быть с суждением «Я полетел» (в смысле «я оттолкнулся ногами от земли и полетел» — без помощи всяких там технических приспособлений)? Можно ли назвать его неправдоподобным? Вряд ли — потому как неправдоподобие все равно отталкивается от подобия правды, здесь же нет ничего похожего на правду. Значит, это суждение ложно? Вроде бы да, но и тут мы сталкиваемся с проблемой. Возьмем третье суждение: «У меня в сумке лежит книга». Это суждение или истинно или ложно, в зависимости от того, лежит в сумке книга или нет. Ложь в суждениях о реальности, как уже отмечалось, всегда пытается выдать себя за правду, и по форме суждения нам никогда не понять — истинно суждение или ложно — мы должны сначала суждение проверить. Суждение же «Я полетел» ложно уже по своей форме, оно, так сказать, автоматически ложно. Но именно поэтому такого рода «автоматически ложные» или невероятные суждения выпадают из контекста реальности и сразу же относятся к сфере выдумки. Про человека, который говорит, что «он полетел» не скажут, что он врет, но сразу же скажут, что он выдумывает. И, если он говорит всерьез, то это будет поводом не уличить его во лжи, но задуматься о его психическом здоровье. Отсюда же все сказки и называют ложью, но сказки — не ложь, именно потому, что они не пытаются выдать себя за правду. Тот, кто называет сказки ложью, просто не понимает различия между невероятными и ложными суждениями.

39. Еще стоит отметить, что ложь пытается выдать себя за правду и в художественном рассказе, хотя, в отличие от реальности, здесь она выставлена напоказ. Неубедительный художественный рассказ выставляет свое «плохо» (ложно) на всеобщее обозрение, хотя и он, конечно, тоже пытается выдать себя за нечто убедительное, но рассказчик в таком случае словно бы говорит, что у него в книге лежит сумка, раскрыв при этом сумку, в которой никакой книги нет. И однако, очень многие все равно принимают ложь за правду и называют неубедительные рассказы убедительными; тут уж ничего не поделаешь. Можно сказать — о вкусах не спорят, но скорее не стоит спорить о том, что у многих никакого вкуса нет (и, конечно, ни у кого нет безупречного вкуса).

40. Итак, мы установили, что невероятные суждения (то есть суждения, ложные уже по своей форме) непригодны к тому, чтобы использовать их в рассказе о реальности — они не могут оцениваться ни как неправдоподобные, ни как ложные — они сразу же выводят нас за границы реальности… но опять-таки не за границы реальности книжной. Невероятные суждения, как нам уже должно быть понятно, становятся основой для сказочной фактичности. Невероятно, но факт. Если кто-то полетел в реальности, то как бы ему не приземлиться в психушке, а если кто-то полетел в сказке, то это самое нормальное дело [7]. Однако, как и в случае с неправдоподобной фактичностью, здесь можно задаться вопросом — как возможна невероятная фактичность? И тут этот вопрос даже еще более уместен — как может быть фактом то, чего быть никак не может? Но на этот вопрос будет точно таким же, как и в случае с неправдоподобной фактичностью. В книжной реальности невероятные суждения играют примерно ту же роль по отношению к вероятному, которую неправдоподобные суждения играют по отношению к правдоподобным (в границах вероятного). Они не похожи на правду, но это не мешает им составлять основу фактичности — в силу доверия к словам писателя. Но если что-то неправдоподобное может считаться чем-то реально происходящим (в книге), то почему бы не происходить и невероятным вещам?

41. Начав доверять читаемым словам (воспринимать их как художественную реальность), мы, переходя к сказкам, просто доводим это доверие до логического конца. Художественный текст в целом есть пространство априорного доверия к словам писателя. Открывая художественную книгу, читатель, в принципе, готов поверить во все что угодно (еще до того, как он начинает читать — почему я и говорю об априорном доверии). Поэтому, переходя от правдоподобия к неправдоподобию, а потом и от неправдоподобия к невероятному, мы не переходим от истины ко лжи — истина и ложь, как мы помним, заняли у нас другие места. Нет, когда человек у нас вдруг взлетает на метле, а то и без всякой метлы — то, хотя это и совершенно невероятно и, тем не менее — это факт, просто потому что писатель утверждает это. Да, рассказ явно перестал быть реалистическим, мы явно оказались в каком-то другом литературном измерении, и вместе с тем, мы уже готовы воспринимать эту новую — сначала неправдоподобную, а потом и невероятную — фактичность нового литературного измерения — к этому нас подготовила выдуманная фактичность реалистической литературы. Поверить в реальность слов проще всего при обращении к реалистическому тексту, но, поверив в эту реальность, мы оказываемся все более и более «верующими».

42. Теперь я должен сделать шаг, который окончательно все запутает и вместе с тем не сделать его нельзя. Утвердив возможность существования невероятной фактичности, мы, тем самым, утверждаем возможность как ее правдоподобия, так и неправдоподобия, хотя это и вступает в противоречие недавно сказанному, поскольку правдоподобие и неправдоподобие было замкнуто в границах вероятного. Это так и было, но только пока вероятное соотносилось с реальностью, невероятное же из нее выпадало. А вот если соотносить вероятное с невероятным, полагая невероятное чем-то существующим (а в книжной реальности невероятное существует), то и оно может быть более или менее похожим на правду (например, полет на метле будет неправдоподобным, а вот космическое путешествие в соседние галактики можно преподнести и вполне правдоподобно). Таким образом, как вероятное у нас распадалось на нечто правдоподобное (вполне вероятное) и неправдоподобное (маловероятное), так теперь и невероятное распадается на… только здесь точкой отсчета является неправдоподобие (вполне невероятное), от которого воспроизводится правдоподобие (невероятное, но кажущееся осуществимым). Это различение и помогает отделить фантастику от сказок — сказки невероятно-неправдоподобны, фантастика же подводит реальную основу под самые невероятные вещи [8]. Только теперь и должна стать понятной приведенная в самом начале классификация литературных направлений, которую я, конечно же, не мог сформулировать, не дойдя до этой стадии рассуждения. Но может быть тогда и стоило поместить ее сюда, а не в начало? Нет, пусть уж стоит там, куда поставили. Хозяин я, в конце концов, или не хозяин своего текста? Хозяин, барин, путаник, и, как выясняется теперь, еще и самодур. Что же остается делать читателю, имея дело с таким странным автором? Читать дальше, разумеется.

43. Будем считать, что мы определились с типами фактичности сказок и фантастических произведений. А вот что теперь стало с убедительностью? В чем убедительность сказки (вообще всяких неправдоподобных историй)? Очевидно, что не в правдоподобии — нечто неправдоподобное не может стать убедительным, утратив свою сущность. Но и не в Истинности же? Это не такой простой вопрос — Истинность или Правда жизни (удерживаем в уме сделанные понятийные уточнения) всегда убедительна, и для сказок это в целом верно точно так же, как и для реалистической литературы, но изначально само неправдоподобное невероятие сказки делает акцент на чем-то другом, убеждает чем-то другим. И здесь я тоже не буду делать даже намека на попытку придумать что-то новое. Возможно, будет проще понять, чем именно убеждают нас сказки, если мы подумаем о том, чем нас так пленяют различные приключенческие истории, которые и являются реалистическими сказками. А я уже и произнес слово, которое чрезвычайно важно — они нас пленяют. Можно привести целый ряд подобных слов — пленять, очаровывать, поражать, в общем, увлекать. Итак, к избитой всеми писателями Правде жизни, убеждающей в реалистической литературе, прибавим не менее избитую увлекательность, должную убеждать в литературе, удаляющейся от реализма. В отношении же сказок я полагаю более уместным другое слово — удивительность, в силу того что чудеса удивительны по самой своей чудесной природе. Поэтому, я предлагаю читателю удерживать в уме весь возможный ряд эпитетов, (пленять, очаровывать и т. д.) — но в качестве объединяющего слова в отношении убедительности сказок я все же остановлюсь на слове «удивительность». Впрочем, не стоит особенно настаивать, чтобы слово было именно таким, а не другим; в конце концов, мы ведь здесь не для того, чтобы играть в слова, а суть я думаю, ясна. Итак, убедительность сказки синонимична ее удивительности.

44. Вообще-то еще ранее следовало отметить, что и убедительность слов о реальности подпитывается не из одного, а из двух источников — во-первых, слова могут быть правдоподобны, а во-вторых, это могут быть просто какие-то удивительные слова. Рассказчик может сплести блистательную историю, прямо такую, что — ах!, и все слушатели будут у его ног, но в истории этой, тем не менее, не будет ни слова правды. Рассказчик может рассказать чистую правду, но никто его и слушать не захочет. Он может и не быть футболистом, но так рассказать о том, как он забил вчера пять голов, что мы просто не сможем ему не поверить. Напротив, он может быть футболистом, и рассказать о случившемся вчера чуде так плохо, что мы заснем во время его рассказа. Да и кто сказал, что хороший футболист будет и хорошим рассказчиком? Это почти невероятно, хотя и случается.

45. Вместе с тем, не совсем понятно, почему в одном случае — при переходе из реальности к реалистическому художественному тексту — у нас произошла замена критерия убедительности (правдоподобие сменяется правдой), а в случае сказок — увлекательность как была источником убедительности в рассказе о реальности, так осталась этим источником и теперь. Дело тут, вероятно, в том, что гарантом правдоподобия в рассказе о реальности во многом все еще является сам рассказчик, а не его слова. Например, мы будем склонны поверить рассказу о пяти забитых мячах, если рассказчиком будет Марадона — ведь мы подразумеваем, что он вполне мог это сделать; соответственно, уровень нашего доверия резко упадет, если рассказчиком будет, скажем, защитник, а не нападающий, либо такой нападающий, который не отличается особенной результативностью. При этом мы можем допустить абсолютную идентичность рассказов разных рассказчиков — но уровень доверия к их словам будет разным. Но вспомним, что при переходе в пространство художественного реалистического текста рассказчик становится априорным источником доверия. Соответственно, убедить нас теперь должны слова рассказчика, а не его личность, соответственно и правдоподобие не может быть более критерием убедительности, как нечто, связанное с личностью рассказчика. Но в случае с увлекательностью (удивительностью) нас ведь изначально и убеждали именно слова рассказчика, а не его личность. Чтобы сделать рассказ убедительным — для этого надо просто хорошо его рассказать, то есть убедительность рассказа может зависеть почти непосредственно лишь от искусства рассказчика. Рассказ может быть убедителен просто потому, что рассказчик большой мастер рассказывать.

46. Вот это искусство — рассказывать, взятое как бы безотносительно того, о чем вообще идет речь — именно оно как нельзя лучше и должно подходить для рассказа о чем-то неправдоподобном в рамках вероятного (то есть о том, что едва ли может произойти) и, тем более — невероятном (то есть о том, что произойти никак не может). Чтобы поверить в невероятное надо оказаться под властью чар. Поэтому и нет ничего удивительного в том, что удивительность, при переходе в пространство художественного текста, сохраняет все свои права, при этом получив куда большие возможности — ведь в реальности удивительность всегда находится в плену фактических оков. Можно ли в полной мере удивить слушателя, когда и шагу ни отступить от реальности? Но теперь рассказчик волен делать любые шаги, какие ему только заблагорассудится. Он, наконец, получает полное право — расправить крылья фантазии — и взлететь. И это — не ложь, это — сказка.

47. Вместе с тем грань между вымыслом и ложью отказываются видеть почти все — как доброжелатели, так и недоброжелатели литературы. «Литература — ложь, и потому читать ее не стоит» — говорят недоброжелатели. «Литература — ложь, и насколько ложь интереснее правды!» — говорят ее защитники. Но сам по себе вымысел не означает ни правды, ни лжи. Сам по себе вымысел просто вводит нас в пространство литературы. Здесь все выдумано, но правда ли то, о чем мы читаем или ложь — неизвестно. Для того мы и читаем, чтобы это понять. Вместо этого ложь о том, что литература (вообще) и особенно сказки (в частности) — это ложь, повторяется веками.