IV. Истина и Правда жизни (философия и литература)

IV. Истина и Правда жизни (философия и литература)

19. Чем больше я бьюсь над вопросом о понимании роли Истины (Правды жизни) в реалистическом художественном тексте, тем более я уверяюсь в том, что и вообще-то нет никакого смысла считать, что вымысел хоть как-то отдаляет реалистическую литературу от Истины. Да, именно так — ровным счетом никакого. Конечно, литература некоторым образом «приподнимает» (иногда — принижает, в общем, преображает) реальность, так а теории — разве нет? Никакая теория не равнозначна голым фактам; факты очевидны, теории — нет. Теории так или иначе, но — убедительны — в связи с фактами, которые они формулически выражают. Чем же в этом смысле реалистический художественный текст отличается от философской теории? Как было сказано — выдуманностью фактов. Но почему вообще писатель вынужден выдумывать фактичность?

20. Возможно, именно литература наглядно показывает то, что скрывает философия (и вообще гуманитарные науки) — необходимо преобразить факты, чтобы должным образом их интерпретировать (чтобы сказать правду о реальности, нужно как-то реальность — обойти). Не сбежав от фактов, так навсегда с фактами и останешься, а фактическая истина слишком поверхностна. Вместе с тем философия обходит этот процесс трансформации, формулируя общие положения либо абстрагируясь от фактов (метафизика), либо как бы имея в виду факты (отталкиваясь от фактов — но от фактов трудно оттолкнуться, они замкнуты сами на себя и отрицают все, что не факт). Литература же в этом смысле неожиданно более правдива — литература прямо утверждает вымышленность всей своей фактической базы, делая этот вымысел совершенно необходимой предпосылкой поиска Истины. Реальная фактичность никогда не выстраивается таким образом, как бы это хотелось теоретику или рассказчику. Вымышленная фактичность — это промежуточное звено между реальными фактами и интерпретацией фактов; это фактичность, выстроенная именно таким образом, чтобы стала возможна их интерпретация — чтобы перейти от констатации к оценке действительности.

21. И только тут я понял, что все дело как раз и состоит в разделении понятий факта и фактичности. Стоит только констатировать истинность факта, как этот факт уже становится невозможно использовать, чтобы вывести истинность фактичности. Факты попросту отказываются встраиваться в фактичность, они противятся толкованиям (всякое толкование рассматривается как отклонение от уже утвержденной истинности факта) и замыкаются сами на себя; фактичность же — это факты, дающиеся в некоей целостной связи. Правда, стоит отметить, что уже и в рассказе о реальности факты превращаются в фактичность (любой рассказ подразумевает наличие некой темы, связывающей все факты воедино), которую и можно назвать реальной, но связь фактов внутри этой фактичности скорее механистическая; каждый факт существует сам по себе, целому же (то есть собственно рассказу) не хватает целостности — то есть эта некая полу-фактичность. Можно сказать, что всякий рассказ о реальности пытается превратить факты в фактичность, — но они не вполне превращаются. Так вот выдумка и нужна для того, чтобы все же превратить факты в цельно-осмысленную фактичность, а уже такую фактичность можно и оценивать (и, кстати, чем больше связности в рассказе, тем больше может быть подозрений, что он вымышлен…) Реальность же остается величайшим из скептиков, и, если подумать, то весь скептицизм и построен на возможности найти какой-то факт, который бы выпадал из предлагаемой общей картины. Создание же литературного образа или преображение действительности — это и есть процесс превращения фактов в фактичность. Факты — реальны, фактичность — вымышлена.

22. Но не получается ли тогда, что факты подгоняются под интерпретацию? Но какие факты? Выдуманные или реальные? Выдуманные факты для того и выдумываются, чтобы стала возможной интерпретация реальных фактов [2]. Реальные же факты тянут во все стороны сразу. Преображение фактов само по себе не порождает ложь (здесь важно помнить, что правда и ложь в литературе перестают быть критерием оценки фактов) — ложь порождает лишь неумелая выдумка фактичности. И, конечно, только тот хорошо выдумывает фактичность, кто хорошо знает факты реальные. Хороший писатель выдумывает, но — реальность.

23. При этом, и лучшие из писателей, как известно, допускают довольно грубые фактические ошибки. Это прямое следствие необходимости выдумывать, задавать фактичность — ну как тут не ошибиться! И, кстати, весьма характерно, как мало все это влияет на качество текста, если только этих ошибок не слишком много, конечно. Читатель никогда не станет придираться к фактическим недочетам, при условии, что отражена Правда жизни. Если уж читателя в чем-то убедили, то разве может его разубедить какой-то мелкий недочет? (А теперь представьте себе рассказ о реальности — несовпадение на фактическом уровне сразу же нивелирует рассказ в целом — мы сразу понимаем, что нам скорее всего врут). Напротив, можно вызубрить реальность «на пятерку» и поразить читателя своим знанием описываемого предмета, и — что? Если кошка на полотне художника похожа на кошку, дерево — на дерево, а человек — на человека, то и сам художник пока что еще только похож на художника; точно так же и писатель, если он только хочет быть писателем, а не кем-то, похожим на писателя, то для этого ему придется добраться не до правдоподобия, но до самой — Правды. Нет, человек, знающий только факты жизни отличается от писателя примерно так же, как эрудит отличается от умного человека.

24. Писательские ошибки бывают двух видов. Первые — это ошибки, вытекающие из искажения реальных фактов; вторые — ошибки, вытекающие из искажения фактов выдуманных самим писателем. Например, когда Толстой пишет о салоне Анны Павловны Шерер, то он ошибается, потому как «фрейлины не могли иметь салон и принимать у себя светских посетителей» [3] и это ошибка первого вида, а когда тот же Толстой «старит» княжну Веру сразу на три года за прошедший один, то это ошибка второго вида (поскольку Толстой сам задает возраст Веры) [4]. Эти ошибки второго вида вообще несущественны, и их можно приравнять к грамматическим ошибкам. Исправлять их — дело корректора, замечать их — дело педанта. Конечно же, мы ждем от писателя, что он умеет писать грамотно и помнит, о чем он пишет, но все же литература — это не диктант и обнаруженная ошибка не является прямым поводом снижать оценку. А если кто пишет без ошибок, то у него есть все шансы сдать экзамен по русскому языку, с чем мы его и поздравляем. Ошибки первого рода существеннее — неточности в описании не могут не резать глаза тому, кто знаком с описываемым предметом. Так, знаток военного дела, увидев, например, что на солдате (в художественном произведении) не та форма, которая должна быть, может по этой причине «снизить оценку» писателю — но найдется ли вообще хоть один «знаток» чего бы то ни было, который, дай ему только волю, не стал бы придираться ко всему подряд (имеющему отношение к предмету его знания)? А вот я, например, горжусь тем, что за всю свою довольно долгую читательскую жизнь не обнаружил в читаемых произведениях ни одной фактической ошибки. Не потому, что их там нет, а потому что я никогда не искал их; потому что глупо читать художественные книги, чтобы выискивать в них фактические неточности. И опять-таки потому, что поиск этот подразумевает, что мы снова начинаем лихорадочно прыгать из одной реальности (художественной) в другую (реальную) — вместо того, чтобы спокойно пребывать в книжной реальности.

25. Вопрос о фактах довольно важный, так что стоит сделать еще одно уточнение. Из тех миллиардов фактов, которые нас окружают, только несколько тысяч заслуживают внимания, а из этих тысяч только сотни стоят внимания пристального, только десятки заслуживают серьезного осмысления, и только единицы выражают в себе то, что можно назвать сутью происходящего. Но суть и истина и есть суть синонимы. Поиск Истины в реальности есть поиск редких «сущностных» фактов — они вычленяются из общей фактической массы, но в таком вычлененном виде они нежизнеспособны, они тонут в море общей фактичности, ведь один против миллиарда не воин. Поэтому писатель и должен теперь выдумать такую реальность, которая бы строилась исключительно вокруг «сущностных фактов», а не всех, какие только есть (он исследует реальность, чтобы найти в ней сущностные факты, а затем строит вымышленную реальность — уже вокруг этих фактов, — с тем, чтобы показать суть реальности реальной). Конечно, эта новая вымышленная фактичность не является целиком сущностной, но именно что в ней основная масса фактов игнорируется, а остальная, значительно прореженная фактическая масса, выстраивается вокруг сущностных фактов. Итак, отталкиваясь от фактов, невозможно прийти к Истине, зато возможно прийти к вымышленной (центрированной по сущностным фактам) фактичности, от которой затем возможно перейти и к Правде жизни, которая отражает не просто жизнь, но нечто самое в жизни существенное. В этом и состоит задача писателя, как, впрочем, и философа.

26. Конечная убедительность художественного текста (как и философского) зависит от того, насколько писатель приходит к формулировке некоей высшей Правды жизни [5]. Например, то, что по разным углам Петербурга в свое время лежали (и до сих пор лежат) различные прибитые реалиями люди — это факт; то, что им в голову приходят самые мрачные мысли — это тоже факт, а то, что кому-то из этих людей может прийти (здесь писатель, отталкиваясь от фактов, выдумывает новую фактичность) в голову мысль: «Тварь я дрожащая или право имею?» — это следствие выборки из этих фактов самого существенного — формулическое выражение с отчаянием ищущего какого-то (предопределенно уродливого) выхода мышления. Далее же вокруг этого сущностного факта и выстраивается (выдумывается) вся фактичность романа. Раскольников вымышлен, но, увы, крайне убедителен. Это — Правда.

27. Таким образом, литература отличается от философии только манерой подачи материала (писатель лепит образ, мыслитель схватывает реальность в понятии) — в смысле же поиска Истины они почти близнецы-братья. В этом я полностью согласен с Белинским:

«Видят, что искусство и наука не одно и то же, а не видят, что их различие вовсе не в содержании, а только в способе обрабатывать данное содержание. Философ говорит силлогизмами, поэт — образами и картинами, а говорят оба они одно и то же. Политико-эконом, вооружась статистическими числами, доказывает, действуя на ум своих читателей или слушателей, что положение такого-то класса в обществе много улучшилось или много ухудшилось вследствие таких-то и таких-то причин. Поэт, вооружась живым и ярким изображением действительности, показывает, в верной картине, действуя на фантазию своих читателей, что положение такого-то класса в обществе действительно много улучшилось или ухудшилось от таких-то и таких-то причин. Один доказывает, другой показывает, и оба убеждают, только один логическими доводами, другой — картинами. Но первого слушают и понимают немногие, другого — все».

(Виссарион Белинский. «Взгляд на русскую литературу 1847 года»).

28. Впрочем, вру, увлекся, исправляюсь. Я не совсем согласен с Белинским (и с самим собой, в тот момент, когда я «полностью» согласился с Белинским) и несогласие это достаточно существенное, чтобы не считать его чисто формальным. В отношении различия между «показывает» и «доказывает» рассуждение Белинского безупречно (разве что слово «объясняет» в отношении философии уместнее слишком «математического» слова «доказывает»), но само различие между «показывает» и «доказывает» слишком велико, чтобы утверждать принципиальную «одну-и-тожесть» речи писателя и речи философа. Да и всякий читатель слишком хорошо понимает насколько все-таки философские книги отличаются от художественных, так что есть и такие читатели, которые, любя художественную литературу, на дух не переносят философии, и наоборот. Отношение же самих писателей к философии и философов к литературе — отдельная интереснейшая тема, которую, правда, уместно будет разобрать в отдельном же рассуждении.

29. Главное отличие литературного «показывает» от философского «объясняет» состоит в том, что в философии факты играют подчиненную роль — в значительной степени они вообще остаются скрытыми от глаз читателя. Философ прибегает к фактам (если он вообще это делает), только чтобы подтвердить то или иное сформулированное общее положение. В литературе не так. Именно в силу того, что литература «показывает» реальность, она показывает в первую очередь фактичность реальности. В литературе доминирует именно фактичность, но фактичность эта особенная — выдуманная, центрированная по сущностным фактам, которые и выполняют роль обобщающих тезисов. Писатель пишет выдуманными фактами, философ — обобщениями фактов реальных. Отсюда есть разница между понятиями «Правда жизни» и «Истина», хотя я и употребляю их в данном тексте преимущественно синонимично. Но Правда жизни, это именно такая Истина, которая выводится из данной писателем вымышленной фактичности (факты, ранее непосредственно определяющие истинность (в реальности), теперь, превратившись в фактичность, определяют Истину опосредованно); Истина же (философская) словно бы возвышается над реальными фактами, которые и остаются где-то там, далеко внизу [6]. Итак, Правда жизни — эта Истина, опосредованно дающаяся в связи с непосредственно видимой нами фактичностью.

30. Остается еще правда, вопрос: насколько выдуманными являются сами сущностные факты? Ведь я сказал, что они берутся из реальности, а затем писатель выстраивает вокруг них реальность выдуманную. Но в случае Раскольникова за сущностный факт я выдал его мысль-вопрос: «тварь я дрожащая или право имею?», а ведь это тоже выдуманный факт. Мы не можем утверждать положительно, что кому-то в реальности пришла в голову именно такая мысль. Пожалуй, именно здесь и начинает полноценную работу фантазия автора — реальность поставляет только факты, близкие к сущностным, но сам сущностный факт еще надо соорудить, то есть, говоря по-другому — выдумать. Сущностный факт — это единичная, и при этом просеянная и спресованная реальная (полу-)фактичность. В этом факте воедино сплетены и реальность, и выдумка. Далее же, вокруг этого реально-выдуманного факта и начинает выстраиваться новая выдуманная фактичность, которую еще можно назвать выдуманно-реальной.

31. Вообще, увидеть жизнь как некое целое в самой жизни практически невозможно, поэтому тот, кто хочет ее увидеть, скорее должен обратиться к книгам, причем к книгам именно художественным, а не философским. Философ, занимаясь умозрением жизни, в тенденции все более и более зрит саму жизнь ума, которая в избытке доставляет свою собственную фактическую базу, сильно отличную от того, что можно назвать фактической базой действительности. В философии всегда много метафизики, как в прямом, так и в переносном смысле — много того, что «вне фактов», даже когда имеются в виду факты. В литературе, напротив, очень много страсти — избыточно много для философа. Любовь как самая сильная из страстей — своего рода литературная «физика» — и, чтобы составить представление о любви, конечно, лучше читать художественные, а не философские произведения (зато чего точно не стоит делать — так это искать в литературе ответы на политэкономические вопросы). Не зря важнейшими философскими понятиями в этой области являются, с одной стороны платоническая любовь, то есть любовь лишенная всяческого страстного элемента, с другой — понятие сублимации, подразумевающее использование сексуальной энергии в несексуальных целях (кстати, платоническую любовь можно понимать как сублимацию любви обладающей). Это очень умно, это прямо-таки необходимо философу — подчинить сексуальность размышлениям; ведь философия, в тенденции, есть нечто совершенно асексуальное. Литература, напротив, так и дышит вертеровской страстью. В общем, стоит отметить как то, что философия и литература во многом заняты разными проблемами, так и то, что и занимаясь одними и теми же проблемами, они слишком по-разному расставляют акценты.

32. Скажу и слово в пользу философии. Про писателей говорят, что они никогда не бывают просто писателями, но все хорошие писатели являются заодно еще и серьезными мыслителями. Это, несомненно, верно; хороший писатель — человек умный, вполне естественно, что по ходу повествования он высказывает ряд умных мыслей. Но несомненно верно и другое — ни один писатель за всю историю литературы не сформулировал ничего похожего на внятную философскую теорию. Чем-то похожим на исключение в данном контексте является философия истории Толстого, как она изложена в романе «Война и мир» — но и здесь мы сталкиваемся с двояким ограничением. Во-первых, сама по себе теория больно уж сомнительная. Но это бы ладно, мало ли есть сомнительных теорий и в самой истории философии; в том числе и сомнительных философий истории. Второе ограничение существеннее — ведь как только Толстому понадобилось сформулировать теорию, он и придал ей очертания теории — то есть она, хотя и связана с текстом романа, все же существует и вполне автономно, так что ее можно было бы опубликовать отдельной брошюрой. Да ведь это и естественно — нельзя сформулировать теорию «между делом» (да и никакое дело «между делом» не сделаешь). В этом смысле весьма характерна «теория Раскольникова», которая служит исключительно литературным целям. Но, соответственно, никакой теории мы и не видим — деление человеческой массы на «особенных людей и на материал» само по себе на теорию никак «не тянет». Статью же Раскольникова Достоевский благоразумно замалчивает — для действия романа вполне достаточно и приведенных скудных обрывков мыслей Раскольникова «в пересказе», — собственно же для теории этого сверх-недостаточно. Но Раскольников именно что должен не объяснить, а показать — что может случиться, если…

33. Наконец, писатели еще любят делать всякие лирические отступления, многие из которых уже вполне себе «тянут» на то, чтобы считаться не просто мыслями вслух, но и мыслями философскими. Но тут я бы и сказал, что писатели оказывают неплохую практическую услугу философам, а именно, каждый философ, формулируя ту или иную мысль, должен подумать — а не мог бы ее сформулировать и писатель? Если ответ положительный, то философу ни к чему и заниматься философией, раз уж он уступает или равен писателю и в том, что для писателя не является сущностью его деятельности, а для него — является. Таковы, вкратце, некоторые замечания по поводу различий между философией и литературой, между Истиной и Правдой жизни.