Николай Гаврилович ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

Николай Гаврилович

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

Первое литературное произведение Н.Г. Чернышевского[43] менее всего принадлежит литературе, а скорее является элементом душевной жизни, журналом психологических самонаблюдений и шкалой духовного роста, на которой регулярно делаются отметки, фиксирующие его увеличение. Литературный способ самонаблюдений служит лишь средством для автора, в такой же мере, как обычное письмо является средством передачи определенной информации. Но это – для автора.

С точки зрения жанровой классификации, истории и теории дневниковой прозы дневник Чернышевского является классическим образцом процесса индивидуации, и не отражением, а составной частью этого явления. Литературная форма в таком случае становится необходимой, так как устанавливает логические связи между стихийными и неподвластными рациональному контролю душевными импульсами.

Функционально дневник Чернышевского стоит в одном ряду с ранними дневниками В. Жуковского, Н. Тургенева, Л. Толстого, Н. Добролюбова и других авторов, у которых период формирования личности проходил в условиях рефлективно-аналитической активности. Стремление повлиять на душевные процессы, придать им желаемую направленность, исправить «негативные» тенденции в формирующемся характере – все это было свойственно юношескому возрасту с его интенсивными этическими исканиями и борьбой с неподконтрольными воле психофизиологическими процессами.

На этой стадии развития у значительной части юношества пробуждается потребность придать хаотическому движению души и тела некоторую упорядоченность, локализовать сильнейшие внутренние импульсы посредством языка. Слову в таких случаях придается магическое значение, и, надо признать, не без оснований. Как сгусток мысли и функции я-сознания слово на стадии индивидуации оказывается регулятором душевных движений, а порой и тормозом внутренних конфликтов. Массовое увлечение дневниками в юношеском возрасте подтверждает гипотезу о психотерапевтической функции этого способа самоосуществления.

Вместе с общепсихологическими процессами, отразившимися в ранних дневниках, в них формируются и определенные литературные, жанровые закономерности. Их общезначимость для жанра так же не зависит от индивидуальной воли каждого из авторов, как и психическая эволюция. Можно с уверенностью сказать, что абсолютному большинству авторов юношеских дневников законы жанра остаются неизвестными. Удивление вызывает (на первых порах) то обстоятельство, что во всех дневниках встречаются родственные или абсолютно тождественные элементы, мотивы и приемы, о которых авторы явно не могли знать в силу интимного характера жанра и главное – малого жизненного и литературного опыта.

Своеобразие юношеских дневников заключается еще и в том, что многие авторы прекращают их ведение в момент завершения процесса индивидуации. И лишь натуры противоречивые, психически неуравновешенные, душевная жизнь которых развертывается как цепь конфликтов и критических состояний, продолжают работу над ними и в следующем психологическом возрасте.

Душевная жизнь Чернышевского лишь на стадии созревания и роста сознания была отмечена рядом сложностей и противоречий. Именно в этот период будущий мыслитель и революционер подробно описывал обе стороны своего бытия – внешнюю и внутреннюю. В конце дневника перед нами предстает уже сформировавшаяся – психологически, умственно и социально – личность автора. Все основные компоненты личности оказываются завершенными: мировоззрение, социальная адаптация, готовность к семейной жизни, творческая способность. И с ними оказывается исчерпанной психологическая проблематика дневника. Проследим поэтапно литературную и психологическую эволюцию, отраженную в дневнике.

Периоду психологической индивидуации свойственны поиски основы той теории, которая могла бы стать доминантой формирующегося мировоззрения молодого человека. В дневнике эта тенденция выражается в виде большого числа выписок из сочинений классиков философии, из социальных и этических трактатов, исторических трудов, сопровождающихся пространными комментариями-рассуждениями. Такую практику мы встречаем в дневниках А.И. Тургенева, A.B. Никитенко, И.С. Гагарина, молодого Л.Н. Толстого, А.И. Герцена и ряда других, менее известных литераторов. Подобные штудии имеют четкие временные границы и, как правило, заканчиваются наступлением творческой и гражданской зрелости.

Дневник в данный период является своеобразным тиглем, в котором переплавляются мировые идеи и из их сочетания формируется органическая доктрина, которая становится путеводной звездой для юного мыслителя. Эта часть дневника бывает наиважнейшей с точки зрения идейного роста автора.

Чернышевский начал вести дневник в университете, когда отчетливо обозначился круг его духовных интересов. По дневниковым записям можно предугадать будущую направленность литературной деятельности их автора. Чернышевский – человек поколения конца 1840-х годов, для которого доверие к идеалистической философии было основательно подорвано бурными политическими событиями в Европе. Поэтому интерес интеллектуально озабоченной молодежи резко сместился в сторону политики, социальной истории и революционной теории. В дневнике будущего автора «Июльской монархии» преобладают разборы сочинений таких мыслителей, как Гизо, Мишле, Фурье, Л. Блан, отчасти Фейербах. Главное внимание уделяется французским событиям и идейным вождям радикальных политических движений.

В дневнике просматривается целая система идеологических акцентов, которая носит не констатирующий, а воспитательный характер: «Весь день читал все «D?bats». Странно, что я стал человеком крайней партии <…>» (с. 115); «Изложу мои мнения о Франции» (с. 224); «<…> он <Луи Блан> первый был моим учителем <…>» (с. 358).

Отличительной особенностью дневника Чернышевского в рамках рассматриваемого функционального типа является то, что не в пример своим собратьям по перу (А. Тургеневу, А. Никитенко, Л. Толстому и даже А. Герцену) он подробно анализирует не классические произведения прошлых эпох или современности, а газетно-журнальную периодику, отражающую политическую злобу дня. На это определяющим образом оказали влияние политический темперамент и отчетливая публицистическая направленность дарования автора.

Функция дневника периода индивидуации заключается в упорядочении, систематизации того умственного багажа, которым располагает юный автор на данный момент. Хаотическое нагромождение разнородного материала препятствует выбору главного направления будущей деятельности, и поэтому требуется четкое разнесение по отраслям и рубрикам различных форм сознания с последующим изложением взглядов на данный предмет. Этот общераспространенный прием встречаем и в дневнике Чернышевского.

На протяжении всей основной части дневника предпринимаются попытки систематического изложения позиций по фундаментальным мировоззренческим проблемам в форме рубрикации: «Обзор моих понятий. – Богословие и христианство <…> Политика <…> Литература <…> Мысли <…>» (с. 66); «Напишу что-нибудь о моих религиозных убеждениях» (с. 132); «Должен написать что-нибудь о своих мнениях и отношениях. 1. Религия. 2. Политика. 3. Наука. 4. Литература. Надежды и желания» (с. 297).

Вторым функциональным элементом дневника периода индивидуации является составление жизненного плана и контроль за его выполнением. Большинству авторов юношеских дневников свойствен ригористический подход к этой сфере своего бытия. Как правило, за основу берутся два полярных показателя – этический идеал (или норма) и актуальное состояние автора: его дурные привычки, недостатки слабости. Задача состоит в постепенном сближении обеих полярностей. Причем чем больше встречается препятствий на пути выполнения задуманного, тем последовательнее и настойчивее проводятся «правила» и «распорядок» (Н. Тургенев, В. Жуковский, Л. Толстой).

Создание жизненного плана составляет одну из главных функций дневника Чернышевского. Однако характер этих планов преимущественно позитивный и оптимистический. Все те недостатки, которые замечает в себе автор, не входят в противоречие с идеалом, а последовательно преодолеваются: «Итак, я думаю, что постепенно все исцеляюсь от своей способности смущаться и конфузиться <…>» (с. 137); «<…> у меня недостаток проницательности <…> я узнаю человека в год, между тем как другой узнает в одну минуту» (с. 145); «<…> я приеду в Саратов через год, через два уже степенным человеком, между тем как в глазах слишком многих еще имею слишком многие следы ранней молодости» (с. 397); «Есть вещи <…> которые бывают с другими в 15–16 лет, а со мною только теперь хотят быть хотят быть <…>» (с. 259).

В дневнике часто встречаются оптимистические прогнозы на будущее, которые также входят в сферу жизненных планов автора. На первый взгляд, они кажутся беспочвенными и отдают юношеским идеализмом. Однако сравнительный анализ подобных высказываний на фоне всего дневника показывает эволюцию различных составляющих мировоззрения автора, в котором намеченные перспективы выглядят вполне реалистично. Они подкрепляются деловым подходом автора к важнейшим жизненным проблемам – от создания семьи и планирования расходов до взаимоотношений с родителями и духовными наставниками: «<…> через несколько лет я журналист и предводитель или одно из главных лиц крайней левой стороны, нечто вроде Луи Блана, и женат, и люблю жену, как свою душу <…>» (с. 298). В отличие от литературно-идеалистических проектов Жуковского, Л. Толстого или Надсона, жизненные планы, изложенные в дневнике Чернышевского, заключают в себе элемент прагматизма с трезвой рассудочностью. В этом сказывается влияние разночинской среды, взрастившей будущего писателя, и ранняя определенность жизненных целей. В этом же видится и причина того, что вскоре по выходе из университета потребность в ведении дневника отпадает сама собой. Функция систематизации знаний, выработки идей, критики и самовоспитания оказывается выполненной. Психологическое, гражданское и духовное самоосуществление состоялось.

К дневнику примыкает так называемый «Дневник моих отношений с тою, которая теперь составляет мое счастье». Эти записки не являются самостоятельным дневником, а представляют собой часть процесса самоосуществления. С этой точки зрения они функционально примыкают к дневнику.

Чернышевский вывел описание взаимоотношений с невестой из основного повествования не потому что они составляли автономную сферу его жизни – записи интимного содержания нередко встречаются и в первом дневнике, – а потому что к тому времени семейная жизнь и любовь оставались единственной областью, в которой царила неопределенность.

В приведенной выше цитате семья и супружеские отношения входили составной частью в перечень основных планов на будущее. С женитьбой и семейным счастьем Чернышевский связывал осуществление и других жизненных задач. Поэтому по завершении основной части дневника и возникшей параллельно ему связи с О.С. Васильевой записки получают как бы свое продолжение и эпилог в форме пространного повествования о знакомстве, ухаживании и сватовстве будущего писателя.

В структурном и жанрово-стилистическом отношении второй дневник мало чем отличается от предыдущего. В нем также показана эволюция психологических состояний автора, его меняющиеся отношения к человеку и динамика самооценки. Все эти вопросы будут затронуты в соответствующих разделах.

Пространственно-временная организация записей дневника зависит от прагматической установки автора и склада его интеллекта. Поставив задачу описать свой духовный рост, изложить мировоззренческие позиции и проанализировать отношения с близкими и знакомыми, Чернышевский строго придерживается той временной последовательности, в которой происходят все события дня. Дневник ведется в рамках локального хронотопа.

Не составляют исключения и те записи, которые воссоздают события европейских революций 1848–1849 гг. Их анализ входит в сферу политических штудий юного мыслителя; они интегрированы одной из основных функций дневника.

Роль воспоминаний, фантазий, снов, т. е. всего того, что относится к психологическому времени – пространству, сведена к минимуму. Об этом Чернышевский вскользь упоминает лишь на завершающей стадии ведения своего журнала: «Никогда я не считал себя способным к тому, чтобы до такой степени дорожить воспоминаниями, которые, наконец, так длинны» (с. 471).

Насыщенность дневника планами, прогнозами, замыслами не влияет на структуру хронотопа в силу того, что эти, на первый взгляд, идеальные формы времени и пространства соотнесены с реальными событиями, с фактами повседневной жизни. Они являются как бы отдаленным следствием происходящего сегодня. В их формулировке Чернышевский опирается не на теоретические построения трактатов или абстрактные нравственные категории, а на личный опыт и реалистическую оценку своих способностей и потенций.

С эстетической точки зрения хронотоп дневника Чернышевского выглядит однообразно. Он напоминает стихотворный текст, в котором последовательно повторяющийся ритм во всем соответствует заданному размеру и длительное время не нарушается ни спондеями, ни пиррихиями, ни удлинением, ни укорачиванием строки.

Заданность временного ритма отвечает практической потребности автора, для которого дневник – часть работы по самовоспитанию и подготовке к творческой деятельности. В этих, позитивных, рамках время и пространство не могут иметь ни идеального, ни континуального оттенка. Пространственно-временная ограниченность является для разночинца Чернышевского жизненной необходимостью. Он просто не в состоянии позволить себе расточать реальное (позитивное) время на деятельность, не дающую конкретных, ощутимых результатов. Студент Чернышевский тратит свое время так же экономично, как и свои скудные материальные средства.

В дневнике Чернышевского впервые пространственно-временная локализация выступает как сознательная ограничивающая установка. Ее действие распространяется даже на такую сугубо идеальную область, как теоретические штудии. Обычно комментарии к выпискам из книг расширяют хронотоп дневника и как бы приводят в столкновение различные временные ряды (особенно отчетливо эта тенденция проступает в дневниках А.И. Герцена и И.С. Гагарина). Этому движению порой способствует полет юношеской фантазии, преодолевающий на расстоянии идеальное время – пространство.

У Чернышевского начисто отсутствует свободное перемещение мыслей и образов. Они приземлены, привязаны к конкретным событиям и реальным повседневным задачам. Читатель дневника порой испытывает тяжесть десницы времени, которая давит своей неумолимостью, сдерживая всякий порыв вдохновения. Тем не менее эта материальность времени выглядит более правдоподобно и убедительно, чем его идеализированный образ в дневниках Жуковского, A.A. Олениной или Герцена. Если Герцену не хватает реального времени для осуществления его грандиозных замыслов и он прибегает к времени психологическому, то Чернышевский, наоборот, стремится максимально продуктивно использовать отведенный ему природный интервал. В итоге Чернышевский имеет положительный результат, а Герцен в конце дневника мечется в поисках потерянного реального времени.

Образный строй дневника по-своему отражает стадию индивидуации. Образ автора дается в развитии с точки зрения преодоления отрицательных свойств и развития и совершенствования полезных задатков. Так же как в создании планов и жизненных задач, в самооценке автора преобладают положительные мотивы. Чернышевский уверен в своем призвании и способности достигнуть намеченных целей.

Однако самохарактеристика ведется не автономно, а в соотнесенности с образцами человеческих характеров, которыми в тот период для Чернышевского были И. Введенский и В. Лободовский. Первая половина дневника (1848–1849 гг.) насыщена записями, раскрывающими отношение студента Чернышевского к своему старшему товарищу и его жене.

Лободовский является для будущего писателя образцом ума, рассудительности, носителем высоких моральных качеств. Близость к своему кумиру расценивается Чернышевским как большое личное благо. Долгое время Лободовский служит для него мерилом, с которым он соотносит свои поступки и факты душевной жизни: «Я нашел, что привязан к нему больше, чем думал, потому что эти вещи могут так занимать меня, что я думал о них почти так же сильно и постоянно, как думал раньше о себе и своем изображении и о том, что я сосуд божий, и проч., – значит, я не так, в сущности, холоден ко всем, кроме себя, и не такой эгоист, как раньше думал» (с. 34).

В отраженном свете своего кумира воспринимается и личность жены Лободовского. Не обладая ни умом, ни талантом, она ценится Чернышевским исключительно как человек, выбранный его старшим и высоко почитаемым товарищем. В таких случаях прямая характеристика Надежды Егоровны подменяется косвенным признанием ее достоинств, заслуживших счастье принадлежать замечательной личности: «А какое счастье быть любимой им! Боже, какая сила чувства, какая сильная, нежная, великая душа!» (с. 52).

Помимо соотнесенности с внешними образцами человеческих характеров, Чернышевский находит в себе те свойства, которые могли бы претендовать на некую универсальность в смысле положительного примера, достойного подражания. Поиски внутренних потенций для самосовершенствования отличают образ автора в дневнике Чернышевского почти от всех аналогичных образов в дневниках периода индивидуации. Самокритика, неизменно присутствующая во многих записях, не переходит в самоедство и крайности негативизма по отношению к личным качествам. Чернышевский – автор дневника, как и будущие положительные герои его романов, культивирует в себе положительные ростки, видя в них общечеловеческие истоки: «<…> всегда я склонен – может быть, потому что дурен сам <…> – судить о других не по тому, каков я сам, а по тому, каковым бы мне хотелось быть или каковым быть было бы легко, если бы не мерзкая слабость воли <…> я не хочу оскорблять человечество, судя о нем по себе вообще, а сужу о нем не по цепи всей моей жизни, а только по некоторым моментам ее, когда бываю доступен чувствованиям высшим <…>» (с. 38). (Ср. с записью в дневнике Л.H. Толстого, сделанной пятью годами позже: «Хочу принудить себя быть таким, каким по моим понятиям должен быть человек», т. 46, с. 172–173).

Аналитический подход к собственному развитию позволяет Чернышевскому выявить причины недостатков своей натуры. Эти недостатки он объясняет характером среды и условиями воспитания, а отнюдь не считает их врожденными. Поэтому диалектику собственного развития он видит в постепенном освобождении от власти социальных условий: «<…> воспитывался в пеленках, так что я не жил, как другие, не испытал, не знаю жизнь и людей и, кроме этого, через это самое развитие приняло, может быть, ложный ход» (с. 50).

Чернышевскому как представителю поколения «шестидесятников», наряду с признанием собственных недостатков, свойственна высокая самооценка. Оптимистический взгляд на перспективы будущей деятельности подкрепляется у него уверенностью в своем высоком предназначении. В таких случаях Чернышевский пишет о себе несколько отстраненно, пытается представить себя на определенной жизненной дистанции: «Итак, должен сказать, что я довольно твердо считаю себя человеком не совершенно дюжинным, а в душе которого есть семена, которые если разовьются, то могут двинуть несколько вперед человечество в деле воззрения на жизнь» (с. 127–128); «Должен сказать, что я думаю довольно часто <…> об этих записках и жалею отчасти, что пишу их так, что другой не может прочитать. Если умру <…> то ведь это пропадет для биографов, которых я жду, потому что в сущности думаю, что буду замечательным человеком» (с. 193).

И все-таки главным критерием духовного роста автора остается соотнесенность со средой и признанными авторитетами. Уверенность в своем предназначении только тогда получает реальную опору, когда автор ощущает, что высоко поднялся над средой и стал равным или превзошел своих недавних учителей и кумиров. На этой стадии завершается и процесс индивидуации, и ведение дневника: «Так мы вырастаем! Из этого источника раньше я воспитывался, а теперь смотрю на этих людей, как на равных себе» (с. 84); «<На Любодовского> смотрю как на равного себе по уму <…>» (с. 399); «<…> я выше всех из кружка Введенского, например, хоть выше его и Милюкова» (с. 514).

На других образах дневника лежит отпечаток воззрений Чернышевского на человека вообще. Чернышевский считает, что сформировавшуюся личность отличает постоянство свойств, неизменность основ характера. Во всех жизненных ситуациях человек обязательно проявляет эту незыблемую основу своей натуры. Человеческая субстанция не зависит от случайностей, в которых, однако, могут проявиться акцидентальные качества. Но эти последние характеризуют либо незавершенность личности, либо ее зависимость от внешних обстоятельств: «<…> человек всегда и везде во всех положениях своей жизни и во всех кругах своей деятельности, во всех поступках своих решительно одинаков, и <…> нет в нем противоположных свойств» (с. 153); «<…> у нее <Н.Е. Лободовской> нет той развитости, ловкости, которых никак не может придать, как я думаю, природа, а должно придать общество и образование и без которых действительно женщина не то, чем могла бы и должна бы быть» (с. 93).

Исходный принцип в определении человеческой природы распространяется Чернышевским на близких и знакомых, случайных людей и знаменитостей. Центральное место среди образов дневника занимает уже упоминавшаяся фигура Лободовского. В характеристике старшего товарища Чернышевский последовательно придерживается своей теории человеческого характера. Весь период индивидуации (= ведению дневника) начинающий литератор считает Лободовского образцовым типом личности: «Самое главное место в сердечном отношении занимает Лободовский. В отношении к нему мое мнение остается по-прежнему: я все так его уважаю, так что не ставлю никого наравне с ним из тех, кого знаю, не исключая даже и самого себя» (с. 111); «Напишу о моих отношениях к Вас. Петр. <…> мысль о нем почти постоянно у меня и почти всегда я о нем думаю почти так же, если не более как о себе <…> Мое мнение о его достоинстве и уме и сердце остается прежнее, т. е. самое высшее, какое только я имел о каком человеке, мне знакомом» (с. 143).

Однако образы в дневнике Чернышевского никогда не даются безотносительно. Как правило, они соизмеряются с личностью самого автора. В глазах Чернышевского образ известного человека остается постоянным, но сам автор вырастает в своем мнении о себе. Поэтому неизменность оценки человека не влияет на динамику личностных изменений автора, в том числе и относительно данного человека. Если раньше Чернышевский испытывал пиетет к той или иной личности, то по мере собственного внутреннего роста он мог превзойти уважаемую личность, но от этого личность не умалялась в глазах автора: «Он <Ханыков> человек умный, убежденный, много знающий, и я держал себя к нему в отношении ученика или послушника перед аввою <…>» (с. 183); «Перед ней <О.С. Васильевой> я чувствую себя почти так же, как в старые годы чувствовал себя перед Вас. Петр, в иные разы при разговорах о политике – вижу, что тут не я попираю других <…>» (с. 475); «Что до Вас. Петр. – ничего не могу сказать <…> к нему – уже не тянет <…> и теперь <…> кажется, что даже странно такое постоянное участие в человеке, как я себе раньше воображал» (с. 192).

Итак, с одной стороны, система образов дневника встроена в антропологическую доктрину Чернышевского, а с другой – соотносится с внутренней динамикой периода индивидуации. Подводя итог этому разделу дневника, следует отметить метафизический (недиалектический) характер структуры образа. В дневнике зафиксировано развитие его автора, но сложившийся характер (конечный пункт развития) далее уже не подлежит существенному изменению.

Типология дневника в значительной степени зависит от антропологической установки молодого Чернышевского. Главное внимание в дневниковых записях сосредоточено на событиях внешней жизни. Такой акцент может показаться странным, учитывая, что в дневнике развертывается процесс индивидуации. По всем понятиям в нем решающую роль должна играть внутренняя жизнь. В сущности, так оно и есть, только эта внутренняя жизнь передана посредством ее внешних проявлений. Чернышевский не имеет ни малейшего желания погружаться в глубины сознания или подробно разбирать свой нравственный мир в отрыве от мира внешнего. Внутренний рост он понимает как здоровый естественный процесс. Поэтому на фоне психологического самоанализа Н.И. Тургенева, Жуковского или Л. Толстого духовный мир Чернышевского может показаться бедным, а способ его раскрытия – упрощенным. Однако такое впечатление может сложиться только потому, что основы внутренней жизни Чернышевского далеки от той запутанности, изломанности, которая свойственна перечисленным авторам. Именно поэтому процесс индивидуации у автора «Что делать?» прошел быстрее и с меньшими конфликтами.

Чернышевский в большей степени, чем его предшественники и современники, подвергает контролю свои мысли и поступки. Только у него это происходит систематически и более сознательно. Он не отказывается от своих планов и замыслов, не разочаровывается в них, как Л. Толстой, если сразу не удается их осуществить. Принципиальное отличие между ним и другими авторами юношеских дневников – в степени успеха на поприще нравственного становления. Ему быстрее и безболезненнее удалось освободиться от мелких недостатков. От этого и самоанализ кажется неглубоким, поверхностным.

Чернышевский в своем дневнике постоянно находится на грани внешнего и внутреннего, не впадая ни в одну из крайностей – рефлексию или бытовизм. Его можно назвать умелым диспетчером, который вовремя переключает внимание с одного объекта на другой.

Стремление к упорядочению духовной жизни приводит к созданию в дневнике отдельной рубрики, в которой описываются внутренние процессы: «О внутренней жизни. Главная часть принадлежит Вас. Петр., а через него много думаю о ней. После следуют мысли о человечестве, о религии, о социализме и пр., особенно о Франции» (с. 121).

Духовную жизнь Чернышевский понимает шире своих собратьев по перу: в нее входят не только конфликты и отрицательные эмоции, самокритика и размышления над неосуществленными планами. Это – и сфера практических задач, раздумья об отдаленных событиях, которые активно влияют на формирование мировоззрения и нравственных устоев личности. Такие духовные искания лишены идеалистического налета, свойственного, например, Герцену периода ведения дневника.

Чернышевский объективирует события внутренней жизни, но так, что они не противопоставляются миру внешнему, а интегрируются в него. Чернышевский не разделяет оба мира, а объединяет их с целью достижения гармонии и счастья. В свете сказанного, различия между интровертивным и экстравертавным типами дневников стираются. В движении авторской мысли происходит плавный, едва заметный переход от одной сферы бытия к другой.

В жанровом отношении дневники периода индивидуации не отличаются разнообразием. По просветительской традиции их можно разделить на две разновидности – «годы учения» и «годы странствий». Иногда обе объединяются в дневнике одного автора (А. и Н. Тургеневы).

Жанровое содержание юношеских дневников воссоздает процесс расширения сознания молодого человека, происходящий во время обучения или путешествий (Е.С. Телепнева, А.К. Толстой, М.А. Башкирцева). Часто дневник заводят исключительно на этот период и ставят перед ними практическую задачу сохранить приобретенный опыт и зафиксировать духовный рост (А.Х. Востоков, И.Н. Крамской). К последней группе принадлежит и дневник Чернышевского.

Начатый на старшем курсе университета, дневник с первых страниц вводит в атмосферу разночинского быта. В отличие от дневников дворянской молодежи, в журнале Чернышевского этой стороне жизни отводится очень значительное место. Порой даже кажется, что бытовые подробности заслоняют главное – духовную жизнь формирующейся личности. Но это не так. Весь ход повествования в дневнике показывает, что дух не деформируется бытовыми условиями, как бы тягостны они ни были. Более того, в дневнике показано своего рода сосуществование приземленного быта и напряженной духовной жизни. Многие бытовые проблемы материально стесненного студента раскрывают лучшие стороны его души и по-своему воспитывают эту душу в высоких нравственных принципах. Как в области типологии порой с трудом можно обнаружить тончайший переход от внешнего к внутреннему, так и в жанровом отношении границы между бытовой и нравственно-интеллектуальной сферами часто кажутся размытыми.

Наряду с типологией и жанровым содержанием процессу индивидуации подчинен и метод. Жизненный материал заносится в подневную запись не сплошь, а отбирается в зависимости от рационально-психологической установки автора. Выборочный характер записи – одно из распространенных свойств юношеских дневников. Как правило, наиболее примечательными событиями дня, достойными занесения в дневник, становятся те, которые нашли душевный отклик у автора. Важное для личного опыта явление превосходит своей значимостью крупное, но нейтральное в этом отношении событие. Поэтому зачастую у юных летописцев мелочи вырастают до размеров масштабного и знаменательного факта. Иерархия ценностей в дневниках этого возраста имеет свои неписаные законы.

Как уже было показано на жанрово-типологическом уровне, ординарные, изо дня в день повторяющиеся бытовые явления занимают в дневнике Чернышевского место рядом с событиями его умственной жизни и нередко даже обусловливают последние. Но этим своеобразие метода Чернышевского не исчерпывается.

Изображение и оценка событий даются в рамках строго выдержанного рационального принципа. Эта особенность психологического склада автора неоднократно подчеркивается им самим: «Чувствовал только головою» (с. 53); «<…> чувствую головою, тоски нет» (с. 73); «<…> это меня более прежнего задело, но снова за голову, а не за сердце» (с. 81).

Рационально-аналитический метод господствует решительно во всех записях основной части дневника. Он присутствует даже там, где, казалось бы, с учетом ситуации должен уступать сердцу и чувству, а именно в интимной сфере. Но и эта сфера пронизана у Чернышевского рассудочностью и логистикой: «Вот что еще: из этого серьезно, может быть, выйдет, что я стану сближаться с существами другого пола, которые будут и всегда чисты, и привлекательны по душе; может быть, из этого выйдет перемена моего характера» (с. 37).

Перемена действительно наступает (правда, не очень значительная) в дневнике, посвященном отношениям с невестой. Количество фраз, передающих чувства и эмоции, резко возрастает. Но это почти не меняет общей тональности записей, а следовательно, и мётода. Хотя нельзя сомневаться в искренности чувств автора, привычка анализировать заставляет его с методичной последовательностью подвергать свои переживания суду разума. А когда в описании чувств он заходит слишком далеко (по его меркам), то даже спохватывается от такого произвола и торопится остановить непослушное перо: «Боже мой, как подробно описано! Все, решительно все со стенографической подробностью!» (с. 471).

Как маленькие вольности, позволительные влюбленному молодому человеку, можно объяснить появление на страницах второй части дневника эмоционально окрашенных фраз, адресованных мнимому сопернику Чернышевского, некоему Куприянову: «этот дурак и мерзавец», «он дурак и свинья», «эта скотина» (с. 470–471).

Система речевых форм дневника, так же как и метод, строго выдержана в рамках информативно-аналитического письма. Чернышевский практически не использует эстетически нагруженное слово, которое прозвучало бы диссонансом в его повествовании. Его отсутствие ослабляет выразительные возможности дневниковых записей, которые представляются сухими и монотонными. Но этим достигается психологическая цель повествования: процесс жизненного становления завершен, и не в последнюю очередь с помощью дневникового слова.

На последних страницах дневника, живописующих обретенное автором счастье, он как бы окидывает взглядом долгий путь своей мысли и выделяет в нем страницы, написанные в стиле «ума холодных наблюдений», от строк, преисполненных сердца не горестных замет: «Со следующей страницы начинаются снова описания событий. Но теперь они будут уже рядом с чувствами, размышлениями, впечатлениями» (с. 504). Но на осуществление этого замысла дневника уже явно было недостаточно. Поэтому вскоре его записи прерываются навсегда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.