Сибирские повести и рассказы
Сибирские повести и рассказы
В 1936 году писательница Мария Шкапская приглашала Вячеслава Яковлевича приехать в Хабаровск. Вот что он отвечал ей:
«Дорогая Мария Михайловна! Рад бы радехонек приехать в Хабаровск, да грехи не пускают. Вы ведь знаете, как я люблю Сибирь, вторую и главную мою родину (курсив мой. — Н. Е.). Большинство моих произведений посвящено этой очаровательной стране и ее энергичным, трудолюбивым, честным людям. Но меня схватили за бороду и за волосы всяческие литературные дела-делишки, держат крепко»[13].
Почему рассказы «Помолились», «Та сторона», «Суд скорый», «Золотая беда», «Веселая штука», «Чуйские были» и другие, вышедшие в 1916 году в издательстве «Огни» отдельной книгой (это была первая книга Вячеслава Шишкова), были восторженно встречены и критикой, и читателями? Да потому, что в них читатель ощутил правду жизни, познакомился с характерами, ему ранее неизвестными.
«Есть глубокая органическая связь у писателя с тем миром, который он передает, — пишет рецензент в газете „Сибирская жизнь“ в январе 1917 года, — и бывает местами трудно, почти невозможно найти ту роковую линию, за которой кончается правда жизни и начинается авторский вымысел…
Это очень суровая, местами жестокая жизнь, от которой было бы жутко и страшно, если бы она не была согрета ласковым, любовным теплом, ей, как это ни странно, свойственным.
Ровно повсюду разливается тепло человеческого сердца в „Сибирском сказе“. В тяжких, мрачных картинах вы чувствуете начало светлое, присущее действующим лицам драмы…»
Тунгусы (рассказ «Помолились»), приехавшие в село помолиться «русскому богу — Николе», принести ему «жертву», ограбленные купцами, возвращаются под звон церковных колоколов в тайгу, в свое стойбище…
«Опять все, будто по уговору, остановились, опять стали прислушиваться к переливчатым, весело порхавшим по тайге звукам и стали креститься трясущимися руками.
Постояли, вздохнули молча и молча двинулись в путь.
Старик ехал сзади; он опустил низко голову и думал… что есть великий русский бог, светлый и милостивый. Но зачем он так далеко живет? На солнце, что ли? Зачем он дает обижать тунгусов? Разве не видно ему сверху? Али жертвой недоволен остался? Можно еще больше дать „приклад“. Возьми, только в обиду не давай.
— Пожалуйста, возьми, русский бог, пожалуйста, возьми!.. Двадцать дней шел, бабу тащил, ребят тащил, товарища тащил, оленя мучил. Пожалуйста, давай защиту. Пускай подохнут все купцы, и чтобы все начальство околело!
Обида вдруг всплыла наверх, и старик заплакал, лицо сморщилось, скривился рот, закапали слезы.
Взглянул на небо… Но там звезд не было».
Лесной человек, старый тунгус, обиженный купцом, поверивший в русского бога, не нашел у него защиты и был глубоко потрясен. Он, видимо, никогда в жизни не плакал. Он бесстрашно ходил на медведя, добывал много меха, продавая шкурки за бесценок купцам и всегда возвращался в тайгу со словами: «Бог даст, еще поймаем соболя, убьем белку…» А теперь рушились его надежды. Где справедливость? Кто теперь поможет? И логика ему подсказывала — свой лесной бог, которому он и не переставал верить…
Сибирские рассказы Шишкова о тунгусах отражают не только бытие лесного человека, в них читатель знакомится с его духовным миром, с его суровой и доброй душой. Там, где русский человек подчас оказывался бессильным перед дикой, подавляющей силой тайги, там, где отважным землепроходцам грозила гибель, им часто по-братски помогали тунгусы. Один эпизод из походной жизни описан Вячеславом Шишковым в очерке «Холодный край». Автор предпослал очерку трогательные слова: «Посвящаю Сенкиче, Гирманче — проводникам моим и многим, многим тунгусам, встречавшимся на пути моих скитаний. Светлую память о них я всегда ношу в своем сердце».
И вот он какой, тунгус Сенкича, верный сын суровой сибирской тайги:
«Впереди всех идет вожак, тунгус Сенкича. Он по грудь вязнет в снегу, в его руках пальма, он с маху ссекает тонкие деревья, чтоб проложить путь каравану. Мороз, а он весь мокрый, от непокрытой головы струится пар. Сенкича — тунгус отменный, да, впрочем, и все они таковы. Завяжи ему глаза, кружи целый день тайгою, проспится, встанет утром и без ошибки пойдет, куда надо. Ему не нужно солнце, он носит тайное чутье путей в самом себе».
Глухой тунгус Отыркон встретился в дебрях тайги с экспедицией Шишкова, ведомой Сенкичой.
«— Геть, геть! — закричал старик на своих псов и подошел к нам.
— Здравствуй, Отыркон, — сняли мы шапки, с любопытством разглядывая его.
Тунгусы стояли молча. У них нет обычая здороваться. Старик смотрел на нас, разинув рот. Собаки пофыркивали, дрожали…
Старик… выкурил трубку и заговорил довольно правильно по-русски. Голос его был слаб и тонок, как у скопца.
— Вот я старый, четыре раз по двадцать. Никого у меня нет. Совсем глухой. Оленей нет, ничего нет, смерть уехала куда-то, прощай. Как жить? Вот живем, я да две собаки. Кормимся. Смерть приедет, сдохну, куда они без меня? Мало-мало пропадут совсем. Чисто беда совеем…
— Неужели у него нет никого родных? — спросил я Сенкичу.
Да. Сенкича знает старика давно, он действительно одинок, но тунгусы не оставили бы его, кормили бы, да и сам Сенкича сколько раз звал его к себе. Нейдет. Хочет жить своим трудом…»
Драматичен рассказ «Та сторона». Тунгус Василий заблудился не в таежных дебрях — здесь ему нет равных, — а в своих отношениях с Чоччу и Анной. Василий молод, силен, у него доброе сердце, и поступает он сообразно своим чувствам. Это его мораль, его понимание жизни… Василий жалеет Чоччу. Она ему родня: жена его покойного брата. В конце концов она становится его женой.
Но вот «как-то встретил он в тайге молодую женщину, по-чудному встретил, словно в сказке. Высмотрел он на суку белку. И только было прицелился, а ружье — грох! — белка кубарем. Выругался Василий, что ружье само пальнуло, глядь — а к белке женщина нагнулась». Молодая, стройная, красивая… звали ее Анной. Закурили трубки. Анна, затянувшись, передала свою трубку Василию, почмокала розовыми губами и сказала:
— А я, бойе, себе мужика ищу… Муж помер. Одной не славно. У тебя баба есть, бойе?
И тут Василий слукавил. Сначала сказал — есть, но, увидев ее губы, глаза, окинув ее взглядом с ног до головы… замялся. «Нету, — поправился он».
Через некоторое время Василий направился к Анне. На четвертый день он добрался до ее чума. «„Вот, пришел…“ Анна у костра сидела на пенышке и крошила в котел оленье мясо. Подняла на него глаза, осмотрела с ног до головы: Василий красивый, высокий, плотный…»
Но там в тайге, за сотню верст от них, осталась одна-одинешенька в своем чуме Чоччу. Только олени да собаки, а кругом никого. Хотя Чоччу и отпустила Василия к Анне, но тоска по близкому человеку сломила ее женскую гордость, И она приехала к Василию…
«Собаки лаяли отрывисто, зло, словно по зверю. Отпахнулась пола чума, вошла Чоччу с трубкой в зубах, с ружьем.
— Уйми собак, — сказала она Василию.
Тот смущенно вышел.
Женщины быстрыми глазами ошаривали друг друга.
Чоччу была красивая. Но Анна краше. Чоччу вздохнула.
Василий долго не являлся. Обе женщины молча поели мяса и сулихты. Когда пришел Василий, Чоччу собралась в поход.
— Знаю… Ты меня бросил… — сказала она. — Я встану чумом недалеко… день пути…
И пошла: несколько заседланных оленей тащили ее добро, и целое стадо их шло по бокам и сзади.
— Кто такая? — спросила Анна.
— Родня, Давыдиха… Машка. (Имя, данное Чоччу при крещении. — Н. Е.)
Ну что ж! Хорошо можно было бы и с Анной жить. Но сердце Василия дало трещину: исподтиха началось, дале шире, раздвоилось сердце, как рог молодого лончака — оленя. Василий словно встал у следа двух лисиц, разбежавшихся в стороны: хорошо бы разом обеих взять…»
И вот Василий у Чоччу. Он пришел, чтобы поговорить с ней, объясниться, уладить все по-хорошему, чтобы и с Анной жить, и Чоччу одну не оставлять в тайге…
«— Хожу-хожу по тайге — устану… Приду домой — нет никого… был муж — нету… Был Василий — Анна отняла… Ну, каково живешь? — обращается Чоччу к Василию, — славно ли живешь? Рад ли?
— Маленько рад, маленько не рад…
Василий тер рукой лоб, сдвигал и расправлял брови, крякал. Ему надо много толковать с Чоччу… Надо бы самое-то главное сказать, чтобы поняла, надо хорошо языком повернуть: пусть Чоччу успокоится — он ее не бросит.
— Я… Я… ничего… Вот Анна только…
Василий больше ничего не мог сказать. Он в раздражении больно прикусил язык, на глазах слезы выступили. Очень плохой язык, не может вертеться как следует, не может толковать все чередом, по порядку, чтобы складно и мудро, как у шамана.
— Языком вертеть не смыслю… — Василий высунул окровавленный кончик языка и указал на него пальцем. — Тут много, — хлопнул он себя по лбу, — тут того больше, — дотронулся он до сердца, — а язык дурак!.. Прямо дурак, заплетается в зубах, как лисий хвост в трущобе.
Василий опустил голову и засопел. Он все слова расшвырял, а новых не накопилось. И уж до самого вечера сидел молча. Он с любовью разглядывал каждую вещь в чуме. Вот иконка маленькая, закоптелая висит на жерди, а рядом с ней лесной шайтан, звериный хозяин, Боллёй-батюшка, с бисерными глазами. Вот кумоланы, вот для костра рогульки, и все знакомое такое, близкое… свое…»
Вячеслав Шишков тонко, с большим знанием описывает быт тунгусов. Иконка и шайтан — только две вещи, а как много они говорят о бытии лесного человека. Суровая жизнь в тайге, борьба со страшными, непонятными явлениями научила этих людей своеобразной лесной премудрости, сметливости, сделала их характеры сильными, бесстрашными и до наивности доверчивыми. Мать-природа установила им свои «законы» любви, семейных отношений. Обо всем этом глубоко и правдиво поведал писатель.
Анна не принимает родственницу Василия; она не хочет делить с Чоччу свою любовь к нему. Страсть ослепляет ее. С топором Анна идет в чум, чтобы убить спящего Василия, но убивает сына Ниру, лежащего на месте Василия. Трагически заканчивается любовь Анны… Она вспомнила своего первого мужа, похороненного где-то далеко в тайге. Анна едет к нему на могилу в самых лучших нарядах, на самом быстром олене…
В литературе неоднократно говорилось о религиозных обрядах, в которых участвовали шаманы. Большинство этих описаний дают представление о внешней форме камлания, о той «артистичности», с которой выступает шаман. Другое мы видим в повести «Страшный Кам». В ней не отправление языческого ритуала занимает автора, хотя и это показано ярко и интересно, а судьба человека, его переживания.
В жизни шамана Чалбака произошло необычное. В его сознание вошли два бога — свой родной, Ульгень, и во время крещения, когда Чалбака назвали Павлом, он познал бога Иисуса. Мироощущение Чалбака перестает быть цельным «Исус — маленький бог, его убили; Ульгень — большой-большой — всех убил, всех сбросил с неба. Самого Эрлика сбросил. А Эрлик… О-о-о! Немилостивый, грозный… Не бог — тьфу, тьфу! — какой он бог, — а самый страшный! Самый грозный есть».
Не мог Чалбак забыть своего главного бога, не мог отказаться от служения могучему Ульгеню и страшному Эрлику. Его терзают сомнения… «Шайтан душит меня; Эрлик грозится. Курмесы[14] спать не дают… Их много… Каждую ночь мучают меня. Работы себе требуют. Сам не рад. Тяжело мне… Голова моя горит, сердце плачет. Пожалеть надо…»
Кто его пожалеет, кто поймет? «Православные! — заявил после обедни отец Василий, — наш брат во Христе, раб божий Павел с дьяволом якшается. Был он Кам Чалбак, камом и остался.
— Кам есть кам!.. Ночи напролет камлает, черту служит!.. — заговорил народ от амвона и до выхода.
Нельзя этого допустить. Грех это! Неутолимый грех!»
Так отец Василий подготавливал расправу над Чалбаком. Суеверные люди не могли понять душевное состояние Чалбака. И Вячеслав Шишков с потрясающей силой изображает душевную трагедию Чалбака и судьбы его мучителей… «И вдруг со дна моря белотуманного — ба-ам, ба-ам! — вознесся в солнечную высь колокольный звон. Там, в долине, между зеленых гор, в расстоянии пяти стрел из тугого лука — церковь. Там Павел, здесь Чалбак; там Чалбак, здесь Павел — вместе, оба-два, не рассечь; не разлить, ошпарь водой — не разойдутся. А душа одна. Оба-два на одной душе уселись — Чалбак да Павел. Сядь на пень, другой не сядет. А надо… Как быть? Трудно. Вот тут тяжко, вот здесь… Дрожит перед глазами порозовевшая гладь тумана-моря, все дрожит…
— Хочется не хочется Чалбаку жить…»
Золото! Сколько о нем написано, сколько душ загублено из-за этого металла! Вспомним золотую лихорадку на Аляске, в Калифорнии, изображенную ярко и талантливо в рассказах Джека Лондона. Написано о золоте немало и в нашей отечественной литературе. Вячеслав Шишков собирался посвятить этой теме киносценарий. Он создал ряд рассказов, в которых отразилось отношение простого человека к золоту. Вспомним бродягу Фильку Шкворня, да и многих других старателей. Им никогда не было свойственно стяжательство, стремление к обогащению, хотя в своих руках они держали немало золотых самородков, немало намывали золотого песку. Но все это обычно в кабаке спускалось за одну ночь. И тогда снова начинались поиски, и снова добытое старателей золото попадало в руки кровопийцы золотопромышленника.
Необычен по своему содержанию рассказ Вячеслава Шишкова «Золотая беда», в котором повествуется о якуте Николке и его богатом отце. «Ведь Николке сорок два года, говорят, стукнуло. А кто он, — ну, кто он такой?.. Человек он или так себе, вроде дикого оленя? Он так беден, так беден, что ни одна девка за него не пойдет. Зато у отца… Ху-ху!.. деньжищ, что желтых листьев осенью! А оленей, а коров! Только крепок, старая лиса, ужимист: продаст сотни две голов, навострит лыжи в лес, в тайгу, отыщет потайное место, к куче золота еще пригоршни прибавит».
И все же дождался Николка смерти отца. Овладел его богатством, только не пошло оно ему впрок. Купил он себе красивую невесту Дюльгирик, но она не любила его. Ни дорогая одежда, ни золотые украшения, ни шуба из черно-бурых лисиц не радовали Дюльгирик. Она смотрела на восток, в ту сторону, где остался близкий ее сердцу молодой тунгус. Не выдержала Дюльгирик — повесилась.
Загрустил Николка: стал богатым, а еще больше бед на него навалилось. Вспомнились ему слова отца: «Хорошо, когда золото есть. Лучше, когда нету…» Он долго задумчиво сидел, потом взглянул вверх, умилился: густо на небе золотых звезд-червонцев; это праведный Тойон для людей старается, золотую беду с земли тащит да гвоздями приколачивает к небесам. Должно быть, давно работает, вон какую протянул дорогу поперек всего неба, а пустого места все еще много. Но великий Тойон каждую ночь трудится. Когда перетаскает все золото, на земле не останется греха, не будет обиды ни человеку, ни зверю, ни дереву… Избавился и Николка от золотой беды. Он все золото утопил в проруби глубокой реки. «Шабаш!.. Кончал!.. Все кончал, — улыбаясь, говорил Николка. — Золотой беда бросал… Много-много беда с земли уехал… Борони бог… Совсем кончал!..»
Как писатель-первопроходец, Шишков открывал для читателя еще малоизвестный сибирский характер, характер покорителя и преобразователя суровой сибирской природы.
«Я над всем этим краем властитель. Не в похвальбу, а так оно и есть. И глянь, ты только глянь, какая красота кругом, премудрая красота, великая красота! От этой красоты господней, от природы — вот взглянешь — замрет, замрет сердце, и слезы потекут. Я тридцать два года здесь, в горах, в тайге. Да пусть скажут мне короли земные, вельможные правители: „Бакланов, владей всем нашим богачеством, дворцами, городами, пей, гуляй, писаных раскрасавиц хороводь, спускайся с гор, иди к нам, властвуй!“ — „Нет, — скажу я, — нет, ваши царские величества, покорнище вас благодарим: околдовала меня мать-природа, угрела, осветила солнцем, обвеяла белыми туманами: здесь родилась новая душа моя, некуда отсель идти и незачем. Здесь смерть приму. Аминь!“»
Большая красота рождает и большие чувства. О них и пишет Вячеслав Шишков в своем талантливом рассказе «Таежный волк». Герой его Леонтий Моисеевич Бакланов, с которым автор познакомился на верхнем Енисее, в предгорьях Арадана.
Сборник сибирских рассказов. (Первое издание, 1916 г.)
А теперь представьте себе охотника Леонтия Бакланова, стоящего вместе с Вячеславом Шишковым на Араданской горе. Перед ними расстилаются необозримые таежные дали. Среди бесконечного зеленого мира вьется могучий даже в своих истоках Енисей, исчезая среди зеленых гор и долин… Действительно, великая и премудрая красота! И хорошо, что человек оценил ее и полюбил до слез…
Леонтий Бакланов спокоен, он уверен в своих силах, «среднего роста, мускулистый, коренастый, ему шестьдесят два года, но седины мало. Борода большая, нечесаная, в крупных кольцах… Его зелено-голубые глаза с мудрым лесным огоньком светятся из-под густых бровей весело и лукаво».
Этого смелого человека знали и уважали во всей таежной округе, уважали за справедливость и бескорыстие, за трудолюбие и доброту. Прирожденный таежник, мудрый следопыт, охотник-философ — таков сибиряк Бакланов. «Идешь в тайгу, — говорил он, — помалкивай в тряпочку; только звериный нюх имей да сам зверем притворись, забудь, что ты есть человек, а зверь и зверь, только по-лесному умный, в сто раз умнее человека… Только таежную правду надо помнить, она превыше всех небес…
…Мы на мягкой, покрытой зеленовато-белым мхом прогалысенке, кругом тайга. Солнечный день и лес сегодня тих, задумчив. Я пристально взглянул на ближайшую сосну, удивился: ствол этой сосны, от земли аршина на два, блестел на солнце огненно-алыми рубинами.
— Это комарье, — сказал Бакланов. — Насосались лошадиной кровушки, пока ехали мы, а вот теперь от дыму и тово… Ужо-ко я камедь устрою, — он улыбнулся, вскочил и пошел шнырять по тайге».
Бакланов принес и посадил в комариное стадо двух головастых муравьев. Те осмотрелись, тщательно ощупали раздувшихся комаров, «посоветовались усиками» и пустились вниз. «Через четверть часа к комариному стаду пробирались организованные отряды муравьев. Немедленно началась горячая работа. Муравьи попарно подползали к пьяной комариной туше, ловко подхватывали ее передними лапками и клали на загорбок третьего муравья. Тот, пыхтя и придерживая комара за лапки, пер его, как пьяного мужика, в участок… Вскоре сосна была чиста».
Тут же Бакланов из этого факта вывел таежную мораль: «— Доброе дело сделали, — заметил Бакланов, — подлый гнус умной скотинке дали — муравью. А раз добро с тобой мы оказали, значит и нам добро будет… Ты что, не веришь в это самое? Напрасно, мил человек, напрасно! — Он снял шляпу, положил широкую ладонь на мое плечо и, обдав меня ясным взором мудрых таежных глаз, сказал внушительно: „Человеку ли, зверю ли, ничтожной твари ли какой — все единственно — сделаешь добро, тебе так же будет. А зло и тебе злом обернется. Запомни, милый друг. На этом вся видимая жизнь стоит. Если б принял человек в свое сердце эту заповедь хорошую да по поступкам поступал, тогда рай на землю снизошел бы“».
Всех мудрствований, добрых поступков, совершенных Баклановым, здесь не перескажешь. Пусть где-то он ошибался, отвлекался от реальной жизни. Не в этом суть. Важно, что Бакланов «в розмыслы» любил башкой уйти, думал, прикидывал, как жизнь по-хорошему должна строиться, чтобы благо человеку было.
Еще до революции встретился Вячеслав Шишков с реальным Леонтием Баклановым. Рассказ же о нем был написан спустя много лет, в 1926 году. Автора интересовала судьба этого необычного человека, его жизнь в годы революции. Вячеслав Шишков неожиданно получил от Бакланова следующее письмо: «Милый живой ли ты приезждяй в гости много расскажу обо всем. Богу угодно было таежную правду через меня выполнить левой рученьки не стало глаз выколот стариком исделался через то а за правое дело стоймя стоял сначала за Колчака по глупости ишел опосля тово супротив Колчака повел дружину партизанскую все по горам до по лесам. Много было делов кровавых а все на пользу сирих людей. Приезждяй.
А писал в 1923 году в марте самоличный Левонтий Бакланов однорукой».
Герои сибирских рассказов Вячеслава Шишкова — подлинные представители народа, реальные, настоящие сибиряки (многие из них выведены под своими истинными именами, фамилиями, кличками), наделенные лучшими качествами: умом, здоровьем, твердой волей, любовью к природе-матери, к своей Родине, своему краю.
Неудивительно, что и после Вячеслава Шишкова этот характер разрабатывается в произведениях советских писателей: Ефима Пермитина, Георгия Маркова, Анатолия Иванова, Алексея Югова, Сергея Сартакова, Николая Задорнова и других.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.