Тяжкая беда и светлая радость

Тяжкая беда и светлая радость

Ничто, казалось, не предвещало беду. 1941 год начался для Вячеслава Шишкова, как и для всех советских людей, новыми заботами, новыми трудами. В переписке с друзьями Шишков по-прежнему обсуждает своего «Пугачева». В письме брату Алексею он сообщает, что первая книга романа должна выйти в первом квартале этого года. Письмо бодрое, наполненное заботой о своем родственнике, добрыми братскими советами. «Новый год, — пишет Шишков, — мы встречали хорошо, в семье баса Мариинского театра Фрейдкова, прогостили там до 7 часов и пошли пешочком к Раиньке[25] на Екатерининский канал возле Казанского собора. Жили мы у нее трое суток. Сходили в Михайловский театр на „Черевички“ и на „Ашик-Кериба“ (балет)…»

В середине апреля Вячеслав Яковлевич уже в Ялтинском Доме творчества продолжал работу над второй книгой «Емельяна Пугачева». По свидетельству В. Бахметьева, Шишков скучал, ждал задержавшуюся в Пушкине Клавдию Михайловну. Зато не скучно было его друзьям. Нет-нет да расскажет Шишков смешную историю про царева садовника или же прочтет новый «шутейный» рассказ, а то вспомнит что-нибудь про Емельяна Пугачева да про Ивана Грозного: «Разные у них карьеры, а судьба одна, что у Емельяна, то и у Ивана: обоих усердные летописцы так залапали, так расчесали, что и не признать. Раскопками приходится заниматься».

«Обсуждая прослушанное, мы незаметно из далекой эпохи собирателя Руси переходим к нашему славному настоящему, а затем и к той грозной мировой обстановке, в которой находилась наша Родина. Пожарище уже пожирал Европу.

— Эх, времечко! — со вздохом говорил Вячеслав Яковлевич. — Завидно мировым разбойникам на наш советский дом взирать: того и жди, что вломятся…

Потом снова Вячеслав Яковлевич рассказывал что-нибудь смешное и отвлекающее от неприятных мыслей… Но все же продолжала тревожить обстановка. Работалось уже не так, как прежде, экскурсии в горы его тоже мало интересовали. Он торопился в Ленинград.

— Не знаю, как другие, — говорил Шишков, — а я так: коль по соседству горит — торопись в свой дом… Неровен час и на него полымя-то переметнется…»

Через двадцать дней после этих слов пламя войны действительно переметнулось на Советский Союз. Вячеслав Яковлевич услышал об этом на своей обычной прогулке в Пушкине. «Домой он возвратился весьма опечаленным и расстроенным, — рассказывает Клавдия Михайловна, — больше обычного курил, без надобности ходил по террасе и комнатам. В этот день к нам много приезжало друзей из Ленинграда. Все беседы и разговоры, разумеется, велись о случившейся беде, о вероломном нападении гитлеровской Германии на нашу Родину. Теперь уже Вячеслав Яковлевич старался держаться спокойно, и эта его обычная манера хорошо действовала на других…»

Война через некоторое время придвинулась вплотную к дому Вячеслава Шишкова. Начались воздушные тревоги. Появились вражеские самолеты. На Пушкин полетели бомбы. Приходилось на время оставлять мирную и спокойную квартиру и прятаться в щели. Оставлен был временно в «покое» и «Емельян Пугачев». Иные мысли, иные чувства теперь тревожили писателя. Вячеслав Яковлевич пишет статьи для газет, спешно работает над брошюрой «Слава русского оружия». Его познания исторического материала о Семилетней войне, о партизанском движении 1812 года понадобились в тяжелые годы войны. Вслед за первой брошюрой Вячеслав Яковлевич пишет очерки «Партизан Денис Давыдов», «Партизаны Отечественной войны 1812 года» и другие.

Пламя войны все ближе и ближе подбиралось к Пушкину. Частые бомбежки начали сменяться гулом рвущихся артиллерийских снарядов. В конце августа Шишковы вынуждены были покинуть свою квартиру на Московской улице, покинуть, и теперь уже навсегда, прекрасный, так полюбившийся им город Пушкин и переехать в Ленинград на канал Грибоедова, дом 9, в комнату Р. Я. Шведовой.

«Мое бегство из Пушкина (б. Царское Село), где я имел постоянное местожительство, было внезапным: пришлось бросить все лично-бытовое хозяйство, всю обстановку, библиотеку, даже архив, — было бы постыдно попасть в руки к врагу».

Больше всего Вячеслав Яковлевич сожалел об оставленном в спешке и погибшем архиве. Ведь там, помимо многих рукописей, уже опубликованных произведений и нескольких новых, не печатавшихся рассказов, погибли двенадцать бесценных толстых тетрадей, где последовательно записывались беседы с разными людьми, с которыми Вячеслав Шишков познакомился в годы своих походов и поездок по Сибири, Алтаю, по городам и деревням Европейской России. Не все, конечно, из этих тетрадей вошло в рассказы, повести и романы Шишкова. Чьи-то судьбы еще ждали своей очереди, чтобы занять подобающее им место в произведениях писателя…

В Ленинграде Вячеслав Яковлевич продолжал выступать с патриотическими рассказами и статьями по радио, во фронтовой газете «На страже Родины»; он читал свои рассказы у моряков и воинов Красной Армии. В жестокие месяцы блокады ленинградские полиграфисты и издатели выпустили в свет двадцатитысячным тиражом первую книгу «Емельяна Пугачева». Весь тираж ее быстро разошелся среди матросов, солдат и осажденных ленинградцев. От благодарных читателей Вячеслав Яковлевич получил много хороших и теплых писем, которые вдохновляли его, придавали ему силы для дальнейшей работы. С большим подъемом он вновь принимается за «Пугачева». В труднейшей обстановке, под бомбежкой и обстрелами, Вячеслав Яковлевич пишет новые главы второй книги своего исторического романа.

Несмотря на преклонные годы, на тяжелейшие бытовые условия, Вячеслав Шишков никогда не терял свойственного ему спокойствия, бодрости духа. «Вячеслав Яковлевич в суровые дни блокады, — пишет о нем С. Спасский, — являлся мужественным защитником Ленинграда. В частности, для фронтовой газеты „На страже Родины“ он писал глубоко патриотические рассказы, которые пользовались большой любовью в армии. В те незабываемые дни дойти до редакции составляло ужо немалый труд. Однако Вячеслав Яковлевич всегда в срок появлялся в промерзших редакционных комнатах и приносил свой очередной рассказ. „Наше, черт побери, возьмет!“ — так говорил Шишков своим друзьям — ленинградским писателям. Волей, спокойствием и непреклонной верой в победу веяло от всего его облика».

Вячеслав Яковлевич принимает активное участие в делах Союза писателей. В его небольшой комнатке иногда проводились заседания правления Ленинградского отделения, где обсуждались насущные дела литераторов во фронтовом городе. Между тем с каждым днем жить и трудиться в Ленинграде Вячеславу Яковлевичу становилось все тяжелее и тяжелее. Пришла холодная и голодная зима. С наступившими морозами замерз водопровод, остановились трамваи, прекратилась подача света… Во всем был недостаток. Не хватало даже спичек. «Экономя их, — рассказывает Клавдия Михайловна, — Вячеслав Яковлевич каждую спичку старался разделить на две половинки. Иногда из этой затеи ничего не получалось — головка спички рассыпалась… От недоедания, холода, бомбежек, артиллерийских обстрелов Вячеслав Яковлевич побледнел, исхудал, ссутулился. Трудно было ему и всем нам переживать условия блокады».

Не раз предлагали Вячеславу Яковлевичу уехать из Ленинграда в тыл, где можно было относительно спокойно работать. Но Шишков об эвакуации и слушать не хотел. Он понимал, что нужен людям, защищавшим насмерть город Ленина.

В эти тяжелые дни борьбы с врагом важно было ободряющее слово писателя-бойца, необходима шутка. И он пишет «шутейные» рассказы: «Печенка», «Дуэль», «Люстра», «Воздушный бой», работает и над очерками. Вот описание воздушного налета: «Жутко завыла сирена, за ней другая, пятая, двадцатая. И слышится человеческому уху: город заплакал. Да, город на всем своем огромном протяжении начинает плакать. И через мгновение вы чувствуете, что в этом стонущем завывании сирен, в этом плаче нет уныния, нет безнадежной покорности своей судьбе, нет отчаяния, в нем есть боевой вызов врагу, лютая к нему ненависть».

Почти те же слова говорит Павлик — герой повести «Да здравствует жизнь!», отражающей дни блокады: «Дети побежали. Было темно. Визгливый вой сирен то усиливался, то ослабевал. И Павлику казалось, что весь Ленинград заплакал.

— Слышишь, как плачет город! — бросил он спешившей за ним сестренке.

— Да… Ему сейчас будет больно. Его будут разрушать.

Нет, город не плакал. Город-герой звал к защите, к мщению…»

Эти произведения и были неоценимым вкладом писателя-патриота в оборону великого города. «Меня как-то бодрит мысль, что вы здесь, — пишет Шишкову из больницы писатель Иван Кратт. — Очень вдруг захотелось Вас увидеть, особенно сегодня».

«Мы все, ленинградцы, — говорил профессор Томашевский у гроба Шишкова, — помним его строгую фигуру, его выдержку и терпение в эти дни испытаний: общение с ним вселяло бодрость в тех, кто ее терял. Неизменное человеческое отношение ко всем, большая внутренняя дисциплинированность и та атмосфера тепла и уюта, которая всегда его окружала, — все это было так нужно, необходимо в это тягостное время».

В самые голодные и холодные дни блокады к Шишковым приходили писатели, друзья, знакомые, и всегда они находили в этой семье душевное успокоение, могли надеяться на моральную поддержку и посильную помощь.

«Я с семьей перебрался в Ленинград немного раньше, в середине августа, — пишет врач А. В. Пилипенко, — перед лицом общего бедствия Шишковы свои интересы считали ничтожными, а потому махнули рукой на все имущество…»

Вячеслав Яковлевич не изменил своего образа жизни. Его измучивала только бомбежка. Бомбы и снаряды часто рвались в этом районе; одна угодила в дом. Травмировалась психика, и нелегко приходилось Вячеславу Яковлевичу спускаться с пятого этажа в бомбоубежище, иногда по нескольку раз в день. Сказывалась уже и ограниченность питания, и Вячеслав Яковлевич и Клавдия Михайловна сильно похудели, но тем не менее при встречах выставляли на стол все, чем можно было угостить; а когда я было отказался от чая и еды, говоря, что сыт, Вячеслав Яковлевич заявил, что меня нужно «заснять, заснять, как единственного сытого человека».

Тяжелая зима, небывалые лишения, подходивший к концу седьмой десяток лет не могли не сказаться на здоровье Вячеслава Яковлевича. Его силы, его неутомимая энергия иссякали. По настоянию друзей Вячеслав Шишков наконец согласился выехать из Ленинграда. 1 апреля 1942 года вместе с семьей он навсегда покинул любимый город.

Двойственные чувства обуревали Вячеслава Шишкова. Уезжая из осажденного города, он понимал, что «убегает» от смерти, от тяжких и непосильных для его возраста переживаний. В одном из своих писем он так и говорит, что дальнейшее его пребывание в Ленинграде окончилось бы для него смертью. Но в городе остались друзья, оставались воины-герои, с которыми в самые грозные месяцы блокады Вячеслав Шишков был вместе, отдавал все, что было в его силах, на защиту Ленинграда, на борьбу с лютым врагом. Было досадно, что ему пришлось покинуть город.

По дороге в поезде, который шел до Москвы 12 суток, Вячеслав Яковлевич много размышлял. В сознании стояли страшные картины бомбежек, разрушений, картины борьбы бесстрашных защитников города с врагом. Шишков не терял веру в окончательную победу. Он чувствовал, что рано ли, поздно ли, но «наша возьмет!». Однако страдания людей угнетали его. От взрывающихся фугасок он просыпался и готов был двинуться в бомбоубежище. Но мирный стук колес двигающегося поезда останавливал его. «Ух ты… Опять приснилось…»

Все никак не мог он забыть злополучных карточек… «Пошел однажды Вячеслав Яковлевич, — рассказывает Клавдия Михайловна, — получать хлеб. Приносит 500 граммов хлеба. А карточек нет: либо где-то оставил, либо потерял. Так он был расстроен, так переживал, что нелепо выполнил мое поручение — оставил на целую неделю семью без хлеба. Хорошо, что именно в это время от друзей из Москвы пришла продуктовая посылка и выручила нас из беды. Все пережитое там, начиная от „мелочей“, теперь, когда мы ехали в сравнительно хороших условиях, в отдельном вагоне вместе с академиком Орбели, как-то непроизвольно лезло в голову и Вячеславу Яковлевичу, и мне, и моей маме — Раисе Яковлевне, и не только в дороге, но и здесь, в Москве, когда мы начали обживаться в тихих и прекрасных условиях…»

Высадились Шишковы на Ярославском вокзале. Владимир Ставский выслал за ними машину. До вечера Шишковы гостили у него дома. Вечером устроились в первом же освободившемся в гостинице «Москва» большом, из трех комнат, номере.

После долгих мучений наконец Вячеслав Яковлевич и его семья оказались в сносных условиях. Жизнь в «белокаменной» была относительно спокойной. Враг отступил от столицы. В гостинице было чисто, опрятно и, главное вдоволь и холодной и горячей воды. «Мы, кажется, всю ночь, — вспоминает Клавдия Михайловна, — смывали с себя и грязь и копоть и согревались от долго мучившего нас холода… Вячеслав Яковлевич ходил сияющий, довольный. Немного отдохнув, он принимается за рассказы, очерки и статьи на военные и тыловые темы, сотрудничает в Информбюро и снова долгими часами сидит над новыми главами „Емельяна Пугачева“. Я удивлялась, как мог Вячеслав Яковлевич после всею пережитого в Ленинграде вновь так самозабвенно трудиться над рукописями…»

Да, Вячеслав Шишков и в Москве работал по-фронтовому. Помимо статей, очерков, он пишет рассказы на оборонные темы, в которых героями выступают солдаты, колхозники. Несколько рассказов посвящает славным сибирякам, и сражавшимся на фронтах, и работавшим в тылу. В журналах «Октябрь», «Красноармеец», в газете «Красная Звезда» публикуются его рассказы: «Прокормим», «Гость из Сибири», «Гордая фамилия», «Дед Андрей», «Сусанины земли советской», «Буря» и другие Печатается в «Советском писателе» сборник рассказов под общим названием «Гордая фамилия». Для этого же издательства готовиться повесть из времен Пугачева «Прохиндей».

Так же как и в Ленинграде, Вячеслав Яковлевич выступает по радио, читает свои рассказы красноармейцам, раненым в госпиталях. Несмотря на болезнь сердца, обострившуюся эмфизему легких, он выполняет отдельные поручения правления Союза советских писателей. Кроме того, он читает и разбирает рукописи начинающих авторов, ведет переписку с фронтовиками, с друзьями и читателями.

Примерно через месяц после приезда в Москву Вячеслав Шишков вместе с делегацией едет в Ясную Поляну на открытие музея великого писателя Льва Николаевича Толстого, народной святыни, оскверненной и разрушенной фашистскими варварами. С террасы большого яснополянского дома Вячеслав Яковлевич произносит теплую, прочувствованную речь о любимом с детства писателе.

Продолжалась работа и над второй книгой «Емельяна Пугачева». Перед ее изданием Шишков настаивает, чтобы она была направлена на отзыв академику Тарле. Отзыв от академика поступил вполне благоприятный. «Роман тов. Шишкова, — сообщал он, — был мною прочитан с неослабевающим интересом и удовлетворением. И со стороны чисто эстетической я бы затруднился отметить сколько-нибудь бросающиеся в глаза неровности или погрешности. Но от меня редакция ведь и не требует критики художественной, — но исключительно историческую. С этой точки зрения роман „Пугачев“ тоже производит благоприятное впечатление…»

Из высказываний самого автора романа мы лишний раз убеждаемся, как кропотливо, поистине титанически трудился он над «Пугачевым». «…Написание исторического произведения, — пишет Шишков в статье для „Огонька“, — дело ответственное и трудное: здесь творческая фантазия автора почти скована бывшим ходом самой истории. Изображать виденное, наблюденное много проще, чем живописать то, что автор не мог видеть. Для верного описания эпохи необходимо знать ее во всей подробности, чтоб не впасть в грубую ошибку против исторической правдивости Необходимо изучить причины, породившие то или иное явление ушедшей эпохи, чтоб иметь возможность произвести анализ всего события в целом и сделать общий вывод. Характеры и душевные движения действующих лиц должны быть раскрыты подчас не так, как хочет того автор, а в подчинении логике исторической необходимости. В разговорном языке я даю некоторую стилизацию тогдашней речи, пользуюсь языком комедий Фонвизина, Веревкина и другими источниками, а также фольклором и отчасти записями показаний участников мятежа. Был бы неоценимый для писателя клад, если б эти показания записывались дословно, но, к сожалению, они дошли до нас лишь в изложении допрашивающих».

В январе 1943 года президиум Союза советских писателей выдвинул первую книгу «Емельяна Пугачева» на соискание Сталинской премии.

Между прочим, Вячеслав Шишков противился этому. Он считал это выдвижение преждевременным, так как роман не был еще окончен. «Судить о кафтане, — говорил он, — следует не тогда, когда он еще в руках мастера, а тогда, когда кафтан на плечах».

Роману «Емельян Пугачев», как известно, была присвоена премия первой степени в январе 1946 года.

Между тем приближался юбилей писателя — его семидесятилетие. Гослитиздат решил переиздать в Ленинграде роман-эпопею «Угрюм-река», а в Москве — первую книгу «Емельяна Пугачева».

То, что в условиях военного времени, при таком безбумажье, выпускались в свет две большие книги, Шишков считал для себя весьма большой честью. Все это ободряет и окрыляет писателя. Он трудится с прежним упорством. На него надвигаются одновременно многие дела, и ни одно нельзя отложить. «Журнал „Октябрь“ начинает печатать вторую книгу „Емельяна“, — замечает Шишков, — давай рукопись, — правь, чисти, редактируй. В „Советском писателе“ выходит книжка рассказишков — новая забота. Там же пойдет отдельной повестью приключение ржевского купца Долгополова под названием „Прохиндей“, — большой эпизод, целиком во вторую книгу „Пугачева“ не влезающий».

У Шишкова просят рассказы. Намечается переиздание первой книги «Емельяна Пугачева» летом, а вторую предполагается издать осенью и к концу года.

«Как я рад, — пишет Шишков в письме к П. Богословскому, — что Вы, такой знаток, такой ценитель художественной литературы, хорошо отзываетесь об отрывке в „Октябре“. Начало второго тома всем нравится, даже, к моей радости, понравилось в Кремле.

Узнав об этом, я прямо-таки ощутил себя восхищенным живьем на небо. Наконец-то и на моей темной улице праздник.

И вот пошла работа — экстренно, экстренно! С редактором, моим другом Бахметьевым, начали пересматривать 700 страниц книги. Покорпели, попотели изрядно. Я работал до изнеможения. Но работа радостная…

И радость за радостью: на днях получил от Ленинградского Союза писателей телеграмму, президиум поздравляет меня с наградой: медалью за оборону Ленинграда. Неожиданно, ошеломляюще. Ну, эту награду, без хвастовства скажу, я выстрадал, работая в голоде, холоде, среди всех прелестей блокады над „Емельяном Пугачевым“ и над рассказами на военные темы…

А третья радость — получил квартиренку в чудесном доме писателей. Квартира самостоятельная, великолепный газ, вода, электросвет. Сегодня пробовали отопление, все батареи были горячие. Вчера праздновали новоселье, за столом было 14 человек».

Обрадовали, разумеется, Вячеслава Яковлевича появившиеся в печати положительные статьи о первой книге «Емельяна Пугачева». Большие художественные и исторические достоинства, мастерство и огромный труд писателя-патриота отмечали многие газеты и журналы, например, такие, как «Большевик», «Новый мир».

С особым волнением Вячеслав Яковлевич читал письма защитников Родины.

«Уважаемые сотрудники Гослитературного музея, — писал гвардеец краснознаменной энской части Иван Андреевич Пчелкин, — в вашем лице прошу передать от меня лично и от моих товарищей бойцов, защитников любимой Родины, участников боев с ненавистным врагом, горячий боевой гвардейский привет и искреннюю сердечную благодарность замечательному писателю Вячеславу Шишкову за созданные им любимейшие нами произведения — „Емельян Пугачев“, историческое повествование, книга первая, и „Угрюм-река“, книга первая и вторая. Это прекрасные, волнующие произведения, и мы их читаем в землянках, на поле боя, в боевой обстановке, с захватывающим волнением, несмотря на разрывы снарядов, мин и визг пуль»[26].

Письма Вячеслава Шишкова читателям всегда трогательны и душевны. «Милый Иван Андреевич! — писал он Пчелкину. — Большое Вам спасибо за Ваше такое хорошее, теплое и сердечное письмо. Оно очень обрадовало меня… Великое дело — такая, как ваша, оценка творческих работ со стороны друзей-читателей. Еще раз от всей души приношу Вам за письмо свою благодарность». Вячеслав Шишков рассказал Ивану Пчелкину о своей работе, послал ему книгу «Прохиндей».

Письма читателей доставляли величайшую радость писателю. Было приятно осознавать, что произведения, которым отдано столько труда и энергии в самые тяжелые дни, которые переживал автор, находили теперь самого желанного, самого дорогого ему читателя — солдата-фронтовика.

Это была двойная радость, потому что признание совпадало с победами на фронтах Великой Отечественной войны.

«Моя маленькая, личная радость, — говорил он, — это всего-навсего ручеишко в половодье народного счастья… Но как замечательно, что к этому всеобщему счастью я иду с не омраченным ничем сознанием выполненного долга».

Вячеслава Яковлевича тревожило то, что еще не окончен «Пугачев». Раздумывая над прожитым, он все чаще пишет близким друзьям о своих недугах, о том, как быстро летит время, что «огромная череда лет осталась позади, а впереди — какие-то поскребышки».

«Староват стал, спина устает. На днях 16 лет минуло как поженились с Клавдией Михайловной. Боже мой, как летит время! Орлом был, а ныне…

А дух бодр, и творчество бушует, ходит по жилам. Удивляюсь на самого себя! Лишь бы кончить „Пугачева“, а там и на отдых можно, в гроб, в землю. Кончу, и с народом буду в расчете, все, к чему был призван, — посильно завершил. Пусть люди и поскучают, и поулыбаются, и поучатся жизни на моих страницах.

Вся жизнь моя была в литературе, иных страстей не знал».

Примерно в августе 1943 года Вячеслав Яковлевич посылает письмо своему близкому другу, врачу А. Пилипенко: «Чувствую себя в общем хорошо, хожу без одышки и очень трудоспособен, работаю много, больше, чем полагается для моего древнего возраста. Пишу вторую книгу „Пугачева“, конец виден, вероятно, к Новому году закончу. Первая книга весьма понравилась в Кремле. Второе издание выйдет, вероятно, к концу сентября, к моему семидесятилетнему юбилею, который будет отмечен Союзом писателей 4 октября. Семьдесят лет! Караул!..»

В день своего семидесятилетия Вячеслав Яковлевич находился в Архангельском, под Москвой, в доме отдыха высшего командного состава Советской Армии. Здесь же, сидя у репродуктора, он услышал Указ Президиума Верховного Совета СССР, в котором сообщалось, что «за выдающиеся заслуги в области литературы, в связи с семидесятилетием со дня рождения наградить писателя Шишкова Вячеслава Яковлевича орденом Ленина».

После возвращения Вячеслава Яковлевича из Архангельского 15 октября под председательством А. Н. Толстого в Клубе писателей состоялось торжественное заседание работников искусства и культуры, представителей общественности, горячо поздравивших юбиляра с семидесятилетием и высокой правительственной наградой.

В выступлениях друзей и соратников писателя, в многочисленных приветствиях, телеграммах и письмах со всех концов страны, от солдат, командиров и политработников отмечались большие заслуги Вячеслава Шишкова перед Родиной в развитии советской литературы, говорилось о нем как о человеке, снискавшем всенародную любовь.

Вот одно из характерных писем, присланное в дни юбилея гвардии полковником Ивановым, подполковником Зотовым, инженер-майором Беловым:

«Дорогой Вячеслав Яковлевич! Мы, старшие офицеры-фронтовики, поздравляем Вас с высшей правительственной наградой — орденом Ленина.

Горды сознанием, что Ваша творческая деятельность — большого мастера слова достойно оценена нашим правительством и тем самым нашей Родиной…

Все мы любим Вас от всего сердца за Вашу художественную красоту и правду, за Ваше глубокое знание жизни и правдивое отображение ее в Ваших литературных произведениях.

Всеми цветами радуги блистает Ваш чудо-самоцвет „Угрюм-река“, в котором с мастерством большого художника Вами создана целая галерея портретов, полотен жизни и правды.

Это творение могло родиться только у мастера, который прошел прямым путем свой творческий путь, который за своими плечами имеет большой жизненный опыт, любит свой народ и все свои богатства большой души и чистого сердца отдает ему безраздельно…

С большим нетерпением ждем выхода в свет из-под Вашего чудодейственного пера „Емельяна Пугачева“ и уверены, что это произведение еще больше увеличит Ваши заслуги перед нашим народом и нашей Родиной…

Желаем Вам много, много лет здоровья, творческого успеха, счастья в жизни и славы в веках»[27].

Взволнованный юбиляр в своем ответном слове сказал:

«Я по своей природе человек очень скромный. Может быть, эта скромность удерживала меня почти до сорокалетнего возраста быть писателем. Я тогда жил в Сибири и на признанных писателей, подвизающихся в столицах, смотрел снизу вверх, с чувством величайшего уважения. „Куда же мне, — думал я, — немудрому провинциалу, соваться на такую крутизну, еще нос не дорос“. Но вот, набравшись жизненного опыта и мужества, я, наконец, дерзнул. Я твердо решил завоевать себе имя и литературные позиции исключительно упорным трудом, не прибегая ни к каким чуждым литературе способам… И вот заметил меня народ, оценило мою скромную работу правительство, и я по-человечески счастлив»[28].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.