Александр Терехов «Каменный мост»

Александр Терехов

«Каменный мост»

книга номера

Александр Терехов не публиковал новой прозы больше десяти лет. Автобиографические записки об университете и о легенде журфака Эдуарде Бабаеве, чьими лекциями заслушивалось несколько поколений, не в счет: другой жанр. После «Крысобоя» Терехов-прозаик молчал. Роман «Каменный мост», называвшийся в рукописи «Недолго осталось», выходит в издательстве «АСТ» в марте этого года. Авторская датировка — 1997–2008.

Терехов начинал не только как писатель, но и как журналист коротичевского «Огонька». Его новая вещь — не только исторический детектив и психологический роман, но и журналистское расследование. Речь в нем идет о широко известном в узких кругах (среди историков, сталинистов и антисталинистов) «деле волчат», как называлось оно согласно личному сталинскому определению. Волчатами Сталин назвал двух главных фигурантов: Нину Уманскую (дочь дипломата) и Владимира Шахурина (сына наркома авиапромышленности). Оба — старшеклассники, ученики знаменитой 175-й школы, где учились дети партийной элиты. По официальной версии, Шахурин был влюблен в Нину и требовал, чтобы она осталась с ним, когда ее отца отправили послом в Мексику. Она отказалась, и девятиклассник выстрелил сначала в нее, а потом в себя. Год спустя погибли в авиакатастрофе Нинины родители. Вероятно, они были последними, кто мог пролить свет на это дело.

Тереховская реконструкция этой истории небесспорна, и не в ней суть. Пересказывать фабулу я не собираюсь, спорить с ней и без меня найдется немало охотников, занимавшихся расследованием трагедии 1943 года всерьез, с привлечением документов и свидетельств. Я о другом: тереховский роман — серьезное литературное событие. Может быть, первое за несколько лет, и уж, безусловно, самое значительное за последний год. Одной сенсационностью выводов такое не обеспечивается: перед нами концептуальное высказывание, и критику наконец доступна полузабытая радость от трактовки неоднозначного, глубокого, масштабно задуманного текста. С этим можно поздравить и читателя, и будущего критика.

Признаюсь честно: ранняя проза Терехова (исключая весьма талантливые «Мемуары срочной службы» и дебютный рассказ «Дурачок») мне казалась претенциозной. В неудачном, но весьма честном сочинении «Зимний день начала новой жизни» чувствовалась авторская тоска по Большому стилю, великим свершениям и значительным контекстам: как большинство талантливых последышей Империи, Терехов, формировавшийся в годы позднего застоя, был задуман как Большой Советский Писатель. В этом нет ничего дурного. Судя по некоторым стилистическим особенностям его письма — в особенности по длинной сложносочиненной фразе и пристрастию к внутреннему монологу, в юности на него неизгладимое впечатление произвел Юрий Трифонов. «Каменный мост» — отчетливый pendant к «Дому на набережной», больше того, в самом названии заявлена обоснованная претензия перекинуть мост от советской литературы к новым временам, от советского проекта к сегодняшнему безвременью; и задача эта выполнена. Терехов в девяностые не побоялся написать статью «Памяти Сталина», надолго рассорившую его с либеральным лагерем, который только что обласкал недавнего выпускника журфака и видел в нем главную литературную надежду; на разрыв с этой средой требовалось нешуточное мужество, хотя к противоположному — «имперскому» — лагерю Терехов так и не пристал, надолго выпав из всех парадигм (статья, впрочем, была, имхо, плохая). Такова, впрочем, была и участь Трифонова: его уважали многие, но не присвоил никто. Для шестидесятников и тем более диссидентов он был слишком объективен, историчен, слишком верен идеалам отцов, которых не желал оплевывать и противопоставлял в «Обмене» растленным конформистам. Почвенники не прощали ему ненависти к диктатуре, которую считали основой национального государства, и внимания к городскому быту, который презирали. Трифонов был лучшим — и абсолютно одиноким. Долгие годы у него не было продолжателя. Я не убежден, что Терехов стопроцентно справляется с задачей, но сама ее постановка достойна всяческого уважения.

Дело вот в чем: в ранней прозе Терехова было много самолюбования, что для литературы чаще всего плохо. В новой — много самоненависти, а это почти всегда хорошо. Драма тереховского поколения отчасти в том, что большинство талантливых людей, которым ныне от 35 до 45, застали советскую власть и формулировали первые жизненные установки в ее терминах, с поправкой на ее условия. Советский проект предполагал ниши крупного литератора, властителя дум и социального мыслителя, занятого теодицеей в масштабах страны, то есть оправдывающего и разъясняющего населению художества власти. Большинство отечественных политологов воспитаны, увы, в этой парадигме. Большинство же литераторов, тереховских ровесников, ярко начинали, но быстро сдулись: они увидели, что их литература ровно никому не нужна, и задохнулись в безвоздушном пространстве. Терехов не задохнулся — он накопил сил для того, чтобы судить нынешнее время с позиций того, ужасного, но и грандиозного.

Когда-то искусствоведа Людмилу Лунину судили за то, что певца героической смерти, живописца Верещагина, она посмела назвать некрофилом во фроммовском смысле; был целый процесс. Я не хочу ни инспирировать процесс, ни оскорблять Терехова, написавшего, на мой взгляд, очень важную книгу, но без некрофилии (во все том же философском смысле) тут не обходится. Автор влюблен в шестнадцатилетнюю мертвую девочку из сталинского дома, большого и страшного конструктивистского серого дома на набережной, а живые девушки для него гораздо более мертвы и безразличны, потому что научились жить без воздуха и даже не знают, какой он бывает. Это книга о любви к прошлому и отвращении к настоящему, о любви к масштабу и отвращении к мелочности; тут нет никакого сталинизма, поскольку сталинская эпоха важна Терехову-прозаику лишь как время исключительных по накалу страстей и небывалых коллизий. И потом, мы ведь не на теоретическом диспуте. Нам важен художественный результат — а результат налицо: перед нами сочинение увлекательное, динамичное, субъективное, спорное, но главное — проникнутое нешуточным страданием. «Я — рыба глубоководная», говорил о себе Андрей Тарковский. Терехов, как и все дети застоя, тоже рыба глубоководная. Он не виноват, что его тянет на глубину, — хотя ему отлично известно, какие чудовища там таятся и чем кончаются встречи с ними.

Однако дело не только в эстетическом пристрастии к имперской эпохе, к миру советской элиты, к странным подпольным организациям вроде «Четвертой империи», дело не в болезненном, остром интересен к мальчикам с отцовскими наганами и девочкам, воспитывавшимся в Штатах; роман Терехова не только и не столько об этом, и не ради истины (в его случае — весьма сомнительной) ведет он свое расследование, доследование 60 лет спустя. Книга, в общем, о смерти, запах которой так ощутим на руинах бывшей страны; о том, как вцепляется в человека биологический ужас после утраты всех целей и смыслов. Расследование, которое ведет герой, — заполнение жизни, попытка придать ей цель, вкус, напряжение. Смерть караулит на всех углах, и за каким свидетелем ни устремится рассказчик — там тоже либо смерть, либо безумие, либо, по-трифоновски говоря, «исчезновение». Жизнь уходит сквозь пальцы, ежесекундно. Отвлечься не на что. Тем ярче сияют предвоенные и военные дни, дачи в Серебряном бору, теннис, влюбленности, дуэли — весь этот праздник, подсвеченный ужасом, потому что каждый день кого-нибудь берут. Такой страсти — во всех смыслах — советская история больше не знала. Эстетическое освоение этого феномена по разным причинам откладывалось: сначала было нельзя, потом не хватало талантов, и лишь одно сочетание таланта с достаточной информированностью знала советская литература: Трифонов этой жизнью жил, был ею навеки ранен и смог ее описать. Не зря Александр Жолковский, ценитель пристальный и строгий, признался однажды, что высшим трифоновским свершением — а может, и лучшим советским рассказом, не считая нескольких шедевров Аксенова, — считает «Игры в сумерках». Кто не читал — прочтите.

Терехов, честь ему и хвала, сумел описать не только ту жизнь, которую знает по литературе, воспоминаниям, документам и собственным догадкам, но и нынешнюю, мало кем изображавшуюся с такой силой и полнотой. Ремейк русской империи катастрофически не удался — к этому выводу автор подводит осторожно, но однозначно; может быть, даже против собственной воли.

Сложная книга сложного и незаурядного человека. Есть что читать.