За что и кому молился оКуджава в стихах и песнях конца пятидесятых – начала шестидесятых годов

За что и кому молился оКуджава в стихах и песнях конца пятидесятых – начала шестидесятых годов

Хотя многие творения Окуджавы появились на свет в те времена, когда слово «Бог» в художественных произведениях по мере возможностей избегали использовать, в его сочинениях, как и в творчестве многих значительных поэтов, можно обнаружить библейский пласт. Это зафиксировано исследователями; но, по нашему мнению, своеобразная ироничная творческая манера Окуджавы позволила ему установить в своих стихах особые отношения с библейскими текстами и догмами, и об этом мы будем говорить в этой главе. Здесь мы должны заметить, что религиозные взгляды Окуджавы нас занимают постольку, поскольку они находят отражение в конкретных текстах, и только в связи с этими текстами мы будем их обсуждать. Так как Окуджава применял «кустовой» способ разработки волновавших его проблем, возможно связать стихи и песни одного периода в некое смысловое целое. Нас будет интересовать начало 60-х годов. В качестве предыстории религиозной темы уместно напомнить, что, по словам самого Окуджавы, он рос «красным мальчиком» и в юности его идеалы и мировоззрение соответствовали воспитанию в коммунистическом духе, полученному им и его сверстниками. Так что мы вполне можем верить, что восклицания вроде: «.. к черту сказки о богах!» в песне «Не бродяги, не пропойцы…» адекватно отражают отношение поэта к религии в ранний период его творчества (50-е годы). И когда он упоминает о «самом страшном суде» в песне «Неистов и упрям», имеется в виду, конечно, суд земной. А интерес к «небесным» явлениям возник одновременно с изменением его политических взглядов, в конце 50-х годов. Тогда появилась, например, «Песенка о комсомольской богине» (1958), где образ небожительницы уже лишен негативной окраски. В стихотворении «Детство», датированном 1959 годом, фигурирует Саваоф, а в песне 1959 года «Три сестры» и вовсе присутствует перекличка с Библией. Приведём текст этой песни[91]:

Опустите, пожалуйста, синие шторы.

Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.

Вот стоят у постели моей кредиторы молчаливые:

Вера, Надежда, Любовь.

Раскошелиться б сыну недолгого века,

да пусты кошельки упадают с руки…

– Не грусти, не печалуйся, о моя Вера, —

остаются еще у тебя должники!

И еще я скажу и бессильно и нежно,

две руки виновато губами ловя:

– Не грусти, не печалуйся, матерь Надежда, —

есть еще на земле у тебя сыновья!

Протяну я Любови ладони пустые,

покаянный услышу я голос ее:

– Не грусти, не печалуйся, память не стынет,

я себя раздарила во имя твое.

Но какие бы руки тебя ни ласкали,

как бы пламень тебя ни сжигал неземной,

в троекратном размере болтливость людская

за тебя расплатилась… Ты чист предо мной!

Чистый-чистый лежу я в наплывах рассветных,

белым флагом струится на пол простыня…

Три сестры, три жены, три судьи милосердных

открывают бессрочный кредит для меня.

С первых же строк песни можно заметить стилизацию. Обороты с явно архаическими вкраплениями, такими, как «снадобья» во второй строке, «матерь Надежда», «печалуйся», «упадают», органично сочетаются с цитатами из Библии в переводе середины XIX века. Язык перевода уже во времена его появления казался необычным; он должен был напоминать читателю о древности текста. В стихотворении Окуджавы имена кредиторов: Вера, Надежда, Любовь – отсылают к Новому Завету, в частности к Первому посланию Павла к Коринфянам, в котором уделяется внимание всем «трем сестрам».

Опустите, пожалуйста, синие шторы.

Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.

Вот стоят у постели моей кредиторы

молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.

Поэт явно описывает состояние кризиса, момент подведения итогов. В эту минуту у постели больного или умирающего появляются кредиторы с библейскими именами. Это кажется странным: основное значение слова «кредитор» – тот, кто дает деньги в долг, «заимодавец». Но у этого слова есть и другое значение, приведенное в словаре Даля, – «веритель». И оно лучше подходит к описываемой ситуации: у постели стоят те, кто доверяет герою, надеется на него. Кроме того, в русском языке слово «кредит» не обязательно связано с деньгами: например, известно выражение: «кредит доверия» – его не нужно возвращать, а нужно «оправдать». Скорее всего, поэт подразумевал именно такое значение слова «кредит». «Оправдать доверие», то есть поступить согласно ожиданиям, и считает себя обязанным его герой. Перейдем ко второй строфе:

Раскошелиться б сыну недолгого века,

да пусты кошельки упадают с руки…

– Не грусти, не печалуйся, о моя Вера, —

остаются еще у тебя должники!

Сначала герой дает отчет Вере и оказывается несостоятельным: он, «сын недолгого века», не может верить в то, во что верили в его время («пусты кошельки упадают с руки»). В утешение для Веры он говорит, что есть другие, которые могут ее, Веру, поддерживать.

Далее в третьей строфе он обращается к Надежде:

И еще я скажу и бессильно и нежно,

две руки виновато губами ловя:

– Не грусти, не печалуйся, матерь Надежда, —

есть еще на земле у тебя сыновья!

Надежда представлена у Окуджавы как женщина, руки которой герой целует и с которой ведет себя покорно и нежно. То есть отношения с ней у него гораздо более эмоциональные и неофициальные, чем с Верой: для Веры он «должник», для Надежды – сын.

Для того, чтобы понять следующую строфу, необходимо привести строки из упомянутого Первого послания к Коринфянам: «И если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы» (1 Кор. 13, 3); «Любовь долготерпит, милосердствует…» (1 Кор. 13, 4); «Всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит» (1 Кор. 13, 7). Сопоставим их с четвёртой и пятой строфами:

Протяну я Любови ладони пустые,

покаянный услышу я голос ее:

– Не грусти, не печалуйся, память не стынет,

я себя раздарила во имя твое.

Но какие бы руки тебя ни ласкали,

как бы пламень тебя ни сжигал неземной,

в троекратном размере болтливость людская

за тебя расплатилась… Ты чист предо мной!

Если «пустые кошельки» в первой строфе означали неверие, ладони пусты не потому, что герой никогда не любил, а потому, что он истратил отведенное ему. В только что приведенном фрагменте присутствует явная перекличка с цитируемыми выдержками из Послания. Тут и говорится о том, что Любовь «долготерпит», «всё покрывает, всему верит», и присутствует мотив «отдачи тела на сожжение» («…как бы пламень тебя ни сжигал неземной»).

При этом строки, где появляется Любовь, меняют дух всего стихотворения. Неожиданными для нас являются слова: «Покаянный услышу я голос ее», а далее выясняется, что герой чист перед Любовью, поскольку за него расплатилась «людская болтливость». Вряд ли Окуджава говорил об этом без тени юмора. А если это ирония, притом ирония пародийная с элементами автопародии, можно вспомнить Вийона, писавшего стихи, которые только выглядели как серьезные; он подрывал серьезность изнутри. Если же ирония в «Трех сестрах» отсутствует, приходится признать, что Окуджаве изменил вкус.

Последние строки стихотворения подытоживают сказанное выше и перекликаются с финальными строками из той же 13 главы Послания: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». Нужно заметить, что и Окуджава в песне выделил среди «трех сестер» именно Любовь. Она играет особую роль, за ней остается последнее слово, благодаря ей ситуация обретает неожиданную развязку.

Заканчивая обсуждение этой песни, приведём цитату из «Дневников» Пришвина: «Вера без дел мертва, а вера без любви – зла и есть, кажется (надо подумать), основа величайших злодейств. Зло существует на кредит любви. Сатира, пародия – должники искусства». [М. М. Пришвин. Дневники (1921)]

Очевидно, если в стихотворении «Три сестры» Окуджава исключает Веру из своего этического кодекса («.. да пусты кошельки упадают с руки…»), это нельзя назвать случайностью. В широко известной «Песенке о ночной Москве», написанной в 1963 году, у него отсутствует Вера, но зато всем распоряжается «надежды маленький оркестрик/ под управлением любви». В том же 1963 году родилась знаменитая песня «Молитва».

«Молитва» – одно из чаще всего цитируемых произведений Окуджавы. Нет никакой возможности представить обзор всех мнений, высказанных о нем: их слишком много. Некоторые литературоведы (см., например, книгу Дмитрия Быкова об Окуджаве[92]) упоминали о влиянии Библии и Вийона в связи с «Молитвой», однако никто не раскрывал содержания и значения этого влияния. Мы берем на себя смелость писать об этом стихотворении, так как в нашей работе впервые прослеживается связь и преломление конкретных библейских текстов и приёмов Вийона в обсуждаемом стихотворении и других стихах этого периода.

Среди контекстов «Молитвы», которые упоминались исследователями при ее анализе, – стихотворение «Письмо Антокольскому», также относящееся к 1963 году. Приведем из него несколько строк, в которых Окуджава называет поэтов, проложивших ему путь; среди них – Франсуа Вийон[93]:

…Работа наша матросская призывает бодрствовать нас,

хоть вы меня и постарше, а я помоложе вас

(а может быть, вы моложе, а я немного старей).

Ну что нам все эти глупости? Главное – плыть поскорей.

Киплинг, как леший, в морскую дудку насвистывает без конца,

Блок над картой морей просиживает, не поднимая лица,

Пушкин долги подсчитывает, и, от вечной петли спасен,

в море вглядывается с мачты вор Франсуа Вийон!

Процитируем еще одно произведение, написанное в том же году, под названием «Эта комната». По некоторым его фрагментам можно судить об условиях и обстановке, сопутствовавших созданию «Молитвы», и о вопросах, которые интересовали Окуджаву в начале 60-х. Показательны, например, такие строки: «Люблю я эту комнату, где проживает ересь с богами наравне», а также: «Люблю я эту комнату… где нужно мало денег, чтобы счастливым быть». Для нас не менее важна и фраза о том, что в комнате «пахнет веком четырнадцатым с веком двадцатым пополам». Религиозная тема, очевидно, волновала в то время Окуджаву и в стихотворении «Молитва» нашла совершенно оригинальное преломление. «Деньги» и «счастье» – кирпичик из биографии Окуджавы, присутствующий также и в «Молитве». А упоминание о четырнадцатом веке свидетельствует о том, что Окуджава вполне мог что-нибудь перенять у поэтов Средневековья, в частности у Вийона.

Приведем теперь текст стихотворения «Молитва»:

Пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет,

Господи, дай же ты каждому, чего у него нет:

мудрому дай голову, трусливому дай коня,

дай счастливому денег… И не забудь про меня.

Пока Земля еще вертится – Господи, твоя власть! —

дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть,

дай передышку щедрому, хоть до исхода дня.

Каину дай раскаянье… И не забудь про меня.

Я знаю: ты все умеешь, я верую в мудрость твою,

как верит солдат убитый, что он проживает в раю,

как верит каждое ухо тихим речам твоим,

как веруем и мы сами, не ведая, что творим!

Господи, мой Боже, зеленоглазый мой!

Пока Земля еще вертится, и это ей странно самой,

пока ей еще хватает времени и огня.

дай же ты всем понемногу… И не забудь про меня.[94]

Уместно вспомнить, что для первой публикации, учитывая цензурные ограничения, Окуджава назвал это стихотворение «Франсуа Вийон». В более поздних публикациях оно получило название «Молитва». И все же мы не склонны считать, что Окуджава просто «приписал» французскому поэту свои собственные религиозные взгляды: здесь он открыто признал влияние Вийона на свое творчество. Г. Косиков отметил, что «главная черта в Вийоне – пародийная ироничность»[95]. Пародия и самопародия играли свою роль в средневековой культуре; существовали признанные пародийные жанры, такие как кок-а-лан в поэзии, соти и фарси – в театре; запретных тем для этих жанров не было. Пародировалось не только государственное устройство, но и судопроизводство, а также отправление религиозных культов и даже Библия. Все это присутствует и у Вийона; оригинальность же его – в манере пародирования. «Пародирование у Вийона целиком и полностью основано на притворном вживании, на имитации чужой серьезности, оба его «Завещания» легко могут быть восприняты как действительно серьезные поэмы – в том случае, если мы не знакомы с объектом пародии или, тем более, даже не догадываемся о его существовании»[96]. Поскольку Окуджава упомянул Вийона в названии песни, не будет слишком смелым предположить, что «Молитва» написана в манере Вийона. Мы полагаем, что уместно было бы предварить интерпретацию «Молитвы» рассказом об основном техническом приеме Вийона. «Принцип его поэзии – ироническая игра со всем твёрдым, общепринятым, раз навсегда установленным. Излюбленные средства этой игры – антифразис (употребление слов в противоположном значении) и двусмысленность»[97]. Например, в «Малом завещании» он пишет[98]:

Затем – с ростовщиками кроток —

Я здесь желаю наградить

Трёх бедных маленьких сироток.

Им нечем даже стыд прикрыть!

Что будут есть? Что будут пить?

Как проживут бедняги зиму?

Придётся, видно подарить

Всё то, что им необходимо.

А в следующей строфе Вийон называет их имена, и оказывается, что это трое наиболее безжалостных парижских ростовщиков. Следует заметить, что средневековая пародия никогда не ставила себе целью осмеять явления, на которые она была направлена – наоборот, она предполагала возвысить их по принципу контраста. И с этой точки зрения Вийон нарушает традицию.

В качестве иллюстрации творческой манеры Вийона мы приведем еще один пример – из «Большого завещания». Вот поэт якобы серьезно подводит итоги, размышляет, «как он дошел до жизни такой» и сожалеет о своем дурном поведении, а непосредственно за его покаянными излияниями следуют строчки:

Но ведь не всё я расточал,

Хоть был гуляка и обжора.

Я ради женщин отдавал

Лишь то, что взять мог, без укора

Для чести, у друзей, коль скоро

Брать у друзей была нужда.

И в том не вижу я позора:

Где нет греха, там нет стыда![99]

Такие «мнимые оправдания» встречаются и у Окуджавы, например, в его «Душевном разговоре с сыном». А если вернуться к «Молитве», анализ текста покажет, что Окуджава использовал метод Вийона – «притворной вживаемости» и «имитации серьезности», так что легко не заметить иронического характера стихотворения и воспринять его как порожденное искренней верой.

Обратимся к тексту «Молитвы».

Первая строка «Молитвы» вызывает ассоциации с псалмами из Книги Ветхого Завета Псалтырь. Например, 23-й Псалом Давида начинается словами: «Господня – земля и что наполняет её, вселенная и всё живущее в ней» (Пс. 23, 1). Примеров такого рода в Библии множество. А теперь сравним это с первой строкой стихотворения. Информацию, заключенную в ней, можно было бы извлечь из справочника: Земля вращается вокруг своей оси и вокруг Солнца, которое со временем погаснет. Таким образом, и в стихотворении Окуджавы, и в псалмах имеет место экскурс в астрономию, но если в псалмах он предполагает показать безграничность и вечность мира, подвластного Господу, в «Молитве» есть ощущение хрупкости и ненадежности его творений и присутствует иронический оттенок. При этом лексика заставляет подозревать иронию: употреблению глагола «вертеться» по отношению к Земле чаще всего сопутствует шутливая интонация, как, например, в стихотворении Дельвига[100]:

Однажды бог, восстав от сна,

Курил сигару у окна

И, чтобы заняться чем от скуки,

Трубу взял в творческие руки;

Глядит и видит вдалеке

Земля вертится в уголке.

А в довольно известной комсомольской студенческой песне есть строки: «Глобус крутится, вертится, словно шар голубой». Можно найти еще немало примеров такого рода.

Вторая строка стихотворения – это обращение к Богу с просьбой, что также заставляет вспомнить псалмы. Однако в псалмах просьба предваряется изъявлением почитания, признанием Божьего величия (Окуджава же как раз косвенно указывает перед просьбой на ограниченность Господней власти). Просьба звучит так: «Господи, дай же ты каждому, чего у него нет». Нужно отметить, что по смыслу она походит на вторую часть коммунистического лозунга: «От каждого по способностям, каждому – по потребностям». Кроме того, это почти прямая цитата из 19-го Псалма Давида (Пс. 19, 5): «да даст тебе Господь по сердцу твоему и все намерения твои да исполнит». А в шестом стихе того же псалма эта формулировка практически повторяется: «Да исполнит Господь все прошения твои». Но если в этом псалме, как и в любом другом, блага от Господа ждет молящийся, Окуджава просит за всех, кому что-либо нужно, и классифицирует потенциальных получателей Господних милостей: «мудрый», «трусливый», «счастливый», «рвущийся к власти», «щедрый», Каин. В одном ряду с ними стоит и лирический герой стихотворения. Таким образом, Окуджава придает обращению к Богу демократический и эгалитарный оттенок, примиряющий стихотворение с коммунистическими идеями и, таким образом, позволяющий ему пройти цензуру. В первой строфе Окуджава просит за «мудрого», «трусливого» и «счастливого», имея в виду то, что могли бы пожелать они сами («по сердцу своему»). При этом никаких требований на получателей не накладывается. А спецификация, представленная Богу, вполне четкая: «…мудрому дай голову, трусливому дай коня, / дай счастливому денег… И не забудь про меня». А теперь мы приведем текст, из которого, возможно, Окуджавой было взято сочетание образов: и «голова», которую можно «дать» и «сорвать», и конь для труса[101]:

«Остановись, беглец бесчестный, —

Кричит Фарлафу неизвестный, —

Презренный, дай себя догнать!

Дай голову с тебя сорвать!»

Фарлаф, узнавши глас Рогдая,

Со страха скорчась, обмирал

И, верной смерти ожидая,

Коня ещё быстрее гнал.

Источник, откуда появилась «гроздь» образов, сказочный и шутливый; внимательный читатель, поняв это, получает сигнал, что Окуджава разыгрывает сюжет «Молитвы» в ироническом литературном ключе: «мудрому» лишняя голова может пригодиться, если настоящую ненароком оторвут; а для трусливого Окуджава просит не храбрости, а коня, который понадобится, если тот захочет сбежать с поля боя. При этом кони упомянуты и в 19-м Псалме, где речь идет о раздаче благ. А тема денег и счастья появилась в связи с тогдашними жизненными обстоятельствами Окуджавы (переезд в Ленинград ко второй жене и трудности с деньгами), которые, конечно же, наводили на мысль, что деньги все-таки нужны и счастливым. Финальная строчка «И не забудь про меня» уравнивает лирического героя с остальными просителями, делая его немножко и «мудрым», и «трусливым», и «счастливым».

Во второй строфе, еще раз напомнив, что жизни на Земле положен предел законами физики, лирический герой переходит к следующей категории «нуждающихся» – это «рвущиеся к власти». Окуджава просит Бога дать им возможность «навластвоваться всласть». Это пожелание должно насторожить читателя и заставить его задуматься над смыслом текста, так как оно звучит парадоксально. Или Окуджава настолько благодушен, что его забота распространяется и на тех, чьи мечты, сбывшись, могли бы дорого обойтись окружающим, или тут мы имеем дело с приёмом, привносящим в стихотворение какое-то дополнительное содержание. По поводу адекватности буквального восприятия этих строк в данном случае нужно заметить, что если учитывать исторический контекст, просьба Окуджавы равносильна призыву помочь вурдалаку, который алчет напиться «всласть» человеческой крови. Нам трудно себе представить, что Окуджава действительно хотел бы, чтобы такое пожелание осуществилось. Тут мы должны вспомнить о приёмах Вийона и констатировать, что в этой строчке скрытый иронический характер «Молитвы» проявляет себя в полной мере. Ко времени написания «Молитвы» уже были опубикованы в переводе Эренбурга[102] отрывки из «Большого завещания» и такие произведения Вийона, как, например, «Баллада поэтического состязания в Блуа» с её парадоксами типа: «глухой меня услышит и поймёт»; «Баллада истин наизнанку» с ее «Весна за летом настает» и другие его баллады, опять же наполненные парадоксами. Формула Окуджавы, использованная в «Молитве», построена на антифразисе, приеме, столь любимом Вийоном; можно говорить об употреблении антифразиса, когда в тексте истинное значение сказанного противоположно прямому значению.

Толчком к появлению темы дарования и удержания власти, присутствующей в стихотворении, возможно, послужили псалмы. В Псалме 19 (Пс. 19. 5) говорится о царе Давиде: «Да исполнит Господь все прошения твои», а в Псалме 20: «Ты дал ему, чего желало сердце его, и прошения уст его не отринул» (Пс. 20.2), а в стихе 5 из того же Псалма: «Он просил у тебя жизни, – Ты дал ему долгоденствие на век и век» – и всё это о правителях. Окуджава синтезировал приведенные выше строки из псалмов в афористическую формулу: «дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть», предоставив слушателю возможность размышлять о том, что может получиться, если «исполнить прошения» каждого властителя.

В следующей строке: «…дай передышку щедрому, хоть до исхода дня…» тоже присутствует вийоновская двусмысленность; ее легко воспринять серьезно, как просьбу, вызванную сочувствием по отношению к людям, делающим добро; однако возможно иное прочтение. «Благими намерениями вымощена дорога в ад», и автор взывает к Богу с тем, чтобы он приостановил благодеяния «щедрых», а слово «хоть» указывает на то, что лучше было бы и вовсе положить им конец. Эта строчка – еще один пример антифразиса, «выворачивающего наизнанку» популярное выражение: «Да не оскудеет рука дающего». Далее мы читаем: «Каину дай раскаяние» – здесь несомненно присутствует игра слов, отмеченная В. П. Григорьевым[103]. Библейский Каин – сын Адама и Евы – не мог жить вечно, а значит, Каин у Окуджавы имя нарицательное. И воспринимается это так, будто Окуджава просит за современных последователей библейского героя, которые за свое преступление еще не наказаны. Вряд ли они могли действительно вызывать в нем сострадание. Строчку: «Каину дай раскаяние…» можно было бы еще понять буквально, если бы за ней не следовало: «И не забудь про меня». Такое сочетание просьб ставит в один ряд братоубийцу – одного из самых страшных грешников – и самого поэта, и, таким образом, это ещё один пример применения антифразиса.

В третьей строфе ставится вопрос о том, насколько Бог в силах выполнить какие-либо просьбы. Она начинается так: «Я знаю: ты всё умеешь, я верую в мудрость твою.». Здесь сразу привлекают внимание слова «ты все умеешь». Умение – это приобретаемое качество (а канонический Бог вряд ли подвержен какой бы то ни было эволюции). О Боге говорят как о «всемогущем», а «могущество» далеко перекрывает умение. «Все умеет» говорят о «рукастом» человеке. Следовательно, здесь можно зафиксировать антропоморфизм. После фразы: «я верую в мудрость твою» слушатель ожидает, что Окуджава поставит эту мудрость в ряд каких-то неоспоримых истин, чтобы указать на объективность и твердость своей веры, но сравнения, которые он предлагает, совершенно обесценивают эту веру и заставляют сомневаться в мудрости Бога: «…я верую в мудрость твою,/ как верит солдат убитый, что он проживает в раю,/ как верит каждое ухо тихим речам твоим,/ как веруем и мы сами, не ведая, что творим». Ситуацию с убитым солдатом трудно нарисовать в воображении, хотя у неё, скорее всего, корни из военного опыта поэта. Строчка: «как верит каждое ухо тихим речам твоим» отсылает к 30-му Псалму, в третьем стихе которого есть обращение ко Всевышнему: «Приклони ко мне ухо Твое», и перекликается также с Псалмом 33: «Очи Господни обращены на праведников, и уши Его к воплю их». В 3-й Книге Царств (Гл. 19, стихи 11–12) Господь присутствует в «веянии тихого ветра» (последнее упоминается в книге Д. Быкова об Окуджаве в главе «Молитва» (с. 449)). Однако из стихотворения не ясно, кто обладатель уха, а кто произносит «тихие речи». То ли ухо – это ухо Бога, а «тихие речи» исходят от просителя, то ли Бог шепчет что-то на ухо человеку. А может быть, имеются в виду и вовсе какие-то земные любовные дела. Во всяком случае, представления, возникающие у слушателя в связи с этой строчкой, весьма размыты. Оборот «не ведая, что творим» в последней строчке третьей строфы многократно встречается и в Новом Завете. Остается непонятным, подразумевал ли Окуджава, что все человечество объединяет вера в Бога (а это утверждение заведомо ложно), или он имел в виду, что человек, совершая какие-то действия, убежден в том, что последствия будут благотворны (а такая убежденность не имеет под собой почвы). В любом случае, Окуджава намеренно демонстрирует необъективность высказывания о Господней мудрости и могуществе, с которого начинается строфа.

Обращение к Богу «зеленоглазый мой» – это опять антропоморфизм и, с точки зрения канона, фамильярность, неуместная в обращении к Вседержителю. Сам же Окуджава позже говорил, что ввел в песню эти слова, думая о глазах своей жены, которой посвящено это стихотворение. Не пытался ли Окуджава сказать читателям, что для него Богом является его жена? Уже привычное «пока земля еще вертится» во второй строке получает неожиданное продолжение: «и это ей странно самой», придающее тексту пантеистический оттенок, несовместимый с библейским представлением об устройстве Вселенной[104]. Стихотворение оканчивается скромной просьбой к антропоморфному и беспомощному Богу дать хотя бы «всем понемногу», включая лирического героя.

Здесь можно было бы вспомнить строчки из «Моей комнаты» о «ереси», соседствующей «с богами», а также утверждение «Не верю в Бога и судьбу» из одноименного стихотворения, в котором есть и такое высказывание: «бессилен Бог – ему неможется». Концепция иронического характера «Молитвы» подтверждается, например, при попытке объединить просьбы к Богу какой-то общей идеей. Мелочи вроде «коня» в «Молитве» перемежаются просьбами вполне фундаментального и экзистенциального характера; автор молится и за благотворителя, и за Каина, и все приправлено снижающим рефреном «И не забудь про меня». Мысли, которая объединяла бы эти просьбы, за текстом угадать невозможно, хотя комментаторы безуспешно пытались это сделать. Трудно поверить, что смысловая разноголосица не намеренная: именно она придает просьбам чуть ли не шуточный характер, поддерживаемый и последующим перечислением оснований для веры в Бога, которые не могут быть восприняты серьезно. А заканчивается все почти явной насмешкой: уже выяснив, что Бог неспособен ничего никому дать, Окуджава просит его в таком случае «дать хоть чуть-чуть».

Еще один аспект, сближающий Окуджаву с Вийоном – ирония по отношению к библейскому пониманию Бога, которое уподобляет его человеку. В своей статье о творчестве Вийона О. Мандельштам пишет: «…в душе его смутно бродило дикое, но глубоко феодальное ощущение, что есть Бог над Богом». Судя по «Молитве», а также по стихотворению «Не верю в Бога и судьбу, молюсь прекрасному и высшему…»[105], которое мы будем обсуждать ниже, об Окуджаве можно было бы сказать, что его мировозрение скорее пантеистическое.

Стихотворением «Не верю в Бога и судьбу, молюсь прекрасному и высшему.», написанным почти одновременно с «Молитвой», можно подтвердить соображение о том, что «Молитва» представляет собой ироническое произведение. Но это не исключает преклонения Окуджавы перед «прекрасным и высшим», перед тем, что сотворено Природой, а молится он за то, чтобы не было войны. Можно заметить сходство его взглядов на религию с позицией Л. Толстого. О ней так писал известный христианский философ С. Н. Булгаков: «С христианством его сближает только этика, да и то в своеобразном и весьма упрощённом истолковании»[106]. В этой же статье о религии Толстого говорилось: «Вера в естественную религию, открывающуюся в каждом человеке, с особенной же ясностью в религиозных мыслителях, но в существе своём всюду тождественную, вполне разделяется Толстым и другими просветителями». Концепция естественной религии была разработана Вольтером и Дидро; в соответствии с ней утверждались общие для всего человечества принципы нравственности, а природа рассматривалась как храм единого божества; при этом провозглашалась независимость Добра и Зла от Бога. Предполагалось, что истинная религия зиждется на разуме и подразумевает универсальную мораль, догмы которой вытекают из законов природы. Основатель этой концепции Вольтер был деистом, то есть разделял представление о Боге как об источнике всего сущего, но считал, что свобода его вмешательства в человеческую судьбу ограничена. В большинстве случаев философы находят обоснование этики в религии, однако есть и исключения: так, Кант отделял этику от метафизики. Как мы видим, взгляды Окуджавы ближе всего к точке зрения Толстого и просветителей: они во многом совпадают с христианством в области этики, но факт влияния Бога на человеческую судьбу Окуджавой отрицается. Эта позиция и проявилась в стихотворении «Не верю в Бога и судьбу, молюсь прекрасному и высшему…», где за первыми строчками, по смыслу вполне еретическими с церковной точки зрения, в той же строфе следует почти прямая цитата из Нового Завета (Мф. 6. 33) Слова: «Ищите же прежде Царства Божия и правды его, и это всё приложится вам» были претворены Окуджавой в такую формулу: «О, были б помыслы чисты! А остальное все приложится».

Не верю в Бога и судьбу, молюсь прекрасному и высшему…

предназначенью своему, на белый свет меня явившему…

Чванливы черти, дьявол зол, бессилен Бог – ему неможется…

О, были б помыслы чисты! А остальное все приложится.

Верчусь, как белка в колесе, с надеждою своей за пазухой,

ругаюсь, как мастеровой, то тороплюсь, а то запаздываю.

Покуда дремлет бог войны – печет пирожное пирожница…

О, были б небеса чисты, а остальное все приложится.

Молюсь, чтоб не было беды, и мельнице молюсь, и мыльнице,

Воде простой, когда она из крана золотого выльется,

молюсь, чтоб не было разрух, разлук, чтоб больше не тревожиться.

О, руки были бы чисты! А остальное все приложится.

Можно сказать, что в этом стихотворении утверждается пантеистическое главенство природы над Богом и одновременно принципы христианской этики, то есть довольно легко найти в нем «ересь с богами наравне».

Вскоре после стихотворения «Не верю в Бога и судьбу…» был сочинен и другой текст, где вновь появилась религиозная тема. Он назывался «Прощание с осенью»[107], и в нем были обыграны два значения слова «прощай». Надо отметить, что глагол «прощать» часто употребляется и в Библии, и в христианских проповедях.

Осенний холодок. Пирог с грибами.

Калитки шорох и простывший чай.

И снова

неподвижными губами

короткое, как вздох: «Прощай, прощай…»

«Прощай, прощай…»

Да я и так прощаю

все, что простить возможно, обещаю

и то простить, чего нельзя простить.

Великодушным мне нельзя не быть.

Прощаю всех, что не были убиты тогда, перед лицом грехов своих.

«Прощай, прощай…»

Прощаю все обиды, обеды у обидчиков моих.

«Прощай…»

Прощаю, чтоб не вышло боком.

Сосуд добра до дна не исчерпать.

Я чувствую себя последним богом, единственным умеющим прощать.

«Прощай, прощай…»

Старания упрямы

(знать, мне лишь не простится одному), но горести моей прекрасной мамы прощаю я неведомо кому.

«Прощай, прощай…» Прощаю, не смущаю

угрозами, надежно их таю.

С улыбкою, размашисто прощаю,

как пироги, прощенья раздаю.

Прощаю побелевшими губами,

пока не повторится все опять:

осенний горький чай, пирог с грибами

и поздний час – прощаться и прощать.

Стихотворение Окуджавы актуализирует оба значения слова «прощай». Лирический герой Окуджавы оказывается одновременно в роли того, с кем прощаются, и того, кто должен простить. Это позволяет Окуджаве выйти из узкого лирического контекста, связав его с широким гражданским. Поскольку Окуджава часто читал «Прощание с осенью» со сцены на протяжении всей последующей жизни, нам представляется, что он считал это стихотворение важным и адекватно отражающим его позицию. В соответствии с иудейским и христианским вероучениями, молящийся должен обращаться к Богу с просьбой простить его грехи, и прощен он будет только в том случае, если сам простит своим обидчикам. (Матф. 18, 35 и многие другие свидетельства). Окуджава отказывается от иерархической структуры, в которой Бог – высшая инстанция, предлагающая условия. Способностью прощать у него наделен лирический герой, и он властен простить не только свои обиды, но и обиды своего поколения, невзгоды своей матери и прямо говорит: «Я чувствую себя последним богом/ единственным, умеющим прощать».

Здесь возможна аллюзия к оде Державина «Бог» с ее: «Я царь – я раб – я червь – я Бог!», хотя определение «последний» в отношении Бога у Окуджавы звучит как ересь, поскольку в монотеистической религии бог един и вечен. Но Окуджава поэт, а не теолог и не проповедник, поэтому судить его стихи с точки зрения соответствия церковному лексикону неправомерно. Несомненно одно: Окуджава считает, что прощать – задача не Бога, а человека. Лирический герой стихотворения выполняет эту задачу с усилием, чувствуется, как она трудна для него: «…обещаю/ и то простить, чего нельзя простить»; «Прощаю всех, что не были убиты/ тогда перед лицом грехов своих»; «…прощаю, чтоб не вышло боком», «Прощай, прощай. Старания упрямы»; «Прощай, прощай… Прощаю, не смущаю/ угрозами, надёжно их таю», и в последней строфе: «Прощаю побелевшими губами,/ пока не повторится всё опять». Тут нужно обратится к русской истории двадцатого века, который сплёл в тесный клубок судьбы правых и виноватых. Это и судьба поколения родителей и судьба его поколения. Получается, что всеобщее прощение возможно только при доскональном следовании одному из самых известных библейских заветов: «Не судите, да не судимы будете». (Матф.7,1–6). Лирический герой выполняет эту заповедь; однако она вызывает в нём активный внутренний протест, который и является одной из основных пружин «Прощания с осенью»; такую же роль играет в «Молитве» неприятие мысли о прощении Каина, выраженное в форме антифразиса.

Близкую мысль высказал позже А. Тарковский в стихотворении «Тот жил и умер, та жила…»[108], датированном 1975 годом:

Поверх земли метутся тени

Сошедших в землю поколений;

Им не уйти бы никуда

Из наших рук от самосуда,

Когда б такого же суда

Не ждали мы невесть откуда.

К тому же «кусту» песен, который был начат стихотворением «Три сестры», по нашему мнению, относится еще одно стихотворение – «Мгновенно слово. Короток век.», – в котором Окуджава пишет о важнейшей (по словам апостола) милосердной сестре по имени Любовь. Любовь в паре с Надеждой, без упоминания о Вере, явились основой очень известной песни «Надежды маленький оркестрик», датированной 1963 годом. А в 1964 в стихотворении «Времена» он пишет о материнской любви: «Так что я и представить себе не могу/ ничего, /кроме этой Любови!»

Таким образом, анализ приведенных нами песен показал, что Окуджава, принимая этическую сторону христианской религии, с иронией относился к ее теологической стороне, что сближает его позицию с упомянутыми выше взглядами Л. Толстого[109]. Эта ирония и задала творческую манеру Окуджавы в песне «Молитва».

Прошли почти четверть века со времени написания «Молитвы» – и Окуджава снова вернулся к теме «вечных ценностей» в целом «кусте» стихов и песен. Но это, скорее всего, тема для отдельного исследования.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.