О величии рефлективности

Хоть меня немного и смущают постмодернистские суеверия, я не вижу другого выхода, кроме как не обращать на них внимания. Иначе я лишил бы себя возможностей, скрытых в моей собственной рефлективности.

Рефлективность — это не специфическая принадлежность той или иной профессии и уж ни в коем случае не интеллигентская забава, сковывающая творческое начало. Это деятельность, неотъемлемо присущая сознанию. Если кто-то не желает быть рефлективным — скажем, в своем искусстве — то это всего лишь его рефлексия по поводу рефлективности. Со времен Фрейда мы знаем, что рефлексия работает не только в состоянии бодрствования, но и во сне. Она непосредственно связана с чувственным восприятием. Я наблюдаю, рефлектирую об этом на основании моего опыта, а затем помещаю наблюдение вместе с рефлексией в хранилище моего ума. Словно расставляю по полкам банки компота с наклеенными этикетками. По мере необходимости я могу вспоминать свои наблюдения в их неотрефлектированном состоянии, однако вместе с ними могу вызывать из памяти и те рефлективно наполненные структуры, которые сам присоединил к ним с помощью различных приемов рефлексии.

Возьми, к примеру, свои сны «с двойным дном», когда ты сознаешь, что видишь сон, и даже хочешь запомнить его, чтобы сохранить в памяти и после пробуждения. Или тебе снится, что ты просыпаешься, делаешь то-то и то-то, а потом просыпаешься и не знаешь наверняка, пробуждение это или все еще сон.

Это, очевидно, физиологическая, биологическая сторона вопроса. На этом уровне люди не отличаются друг от друга. Как, по-видимому, и от высших млекопитающих. А если бы отличались, мы напрасно давали бы собаке пластмассовую косточку, а кошки не играли бы с клубком. По моему разумению, это единственный уровень, на котором все люди абсолютно равны. Он-то и служит им своего рода эталоном, на который они равняются, стремясь установить между собой социальное или по крайней мере правовое равенство. Но ведь у рефлективности есть еще и психологический уровень.

И наконец, есть у рефлективности уровень культурный.

Во избежание недоразумений не помешает всякий раз уточнять, о каком из уровней мы говорим в данный момент. Стоит поговорить и о том, как эти уровни друг с другом взаимодействуют.

На психологическом уровне рефлективности мы уже по-настоящему можем говорить о различных количествах и качествах. Нет сомнения, что у одних людей склонность к рефлексии развита сильнее, у других — слабее и в зависимости от этого они являются носителями разного количества рефлективных структур. Люди с развитыми рефлективными качествами прикрепляют к хранящимся в своей памяти наблюдениям разветвленные «кусты» рефлексий, связывают друг с другом рефлективные «кусты», относящиеся к различным наблюдениям, и так далее. Так в них формируются сложные рефлективные структуры. Среди людей, использующих эти «кусты» в работе своего сознания, наверняка есть такие, кто страдает от своей высокоразвитой рефлективности, другие же, напротив, играют с ней, прямо-таки наслаждаются ее неисчерпаемым богатством, а страдания испытывают скорее из-за таких людей, чьи поведение и высказывания угнетающе нерефлективны. С другой стороны, бывают и люди, страдающие именно из-за недостатка рефлективности. Сибирский серийный убийца, расчленявший своих жертв в ванне собственной матери, отдавал себе отчет в том, что делал, но испытывал невыносимо глубокие мучения, если не мог делать этого, а потому поедал многих своих жертв совместно с матерью. Нерефлективные поступки были ему необходимы, чтобы избежать страдания, однако лишь еще сильнее это страдание углубляли. Вопреки всем противоположным утверждениям отсутствие рефлексии не есть достаточное условие для счастья.

Это немного напоминает вычислительную технику: программа с более высокой структурированностью умеет распознавать данные менее структурированной программы, но не наоборот. Тони Блэр поймет и усвоит, в чем недооценил способности Милошевича, в чем не сумел проследить за ходом его мысли, однако вероятность того, чтобы и Милошевич так же понял Тони Блэра, очень мала.

То счастливое и чудесное обстоятельство, что между людьми существует равенство в чувственном восприятии, хотя их рефлективные качества существенно различаются, обеспечивает лишь чистую возможность психологического взаимодействия, но никак не проясняет нам, носителями какого количества рефлексии являются отдельные индивиды, каким качеством и значением обладают рефлективные структуры, складывающиеся в их сознании. И уж совсем ничего не говорит о том, как это ощущают сами люди.

Это — еще один из аспектов нашего вопроса.

Ярко выраженные интроверты наверняка сильно страдают из-за своих рефлективных способностей, в то время как экстраверты или ярко выраженные эгоцентрики используют их, а вероятно, даже нещадно эксплуатируют, в полном смысле наслаждаясь своей рефлективностью. Этим я лишь хочу сказать, что человек обращается со своими рефлективными способностями в соответствии со своим душевным складом, читай: совокупностью своих качеств и взаимосвязями между ними. К примеру, если у него психическое расстройство, то он впадает в рефлексию, принуждаемый к этому каким-либо из свойств своей натуры. Что, разумеется, нарушает гармонию его душевного склада, и возникшую дисгармонию сам человек переживает как болезненное состояние, как гнет. Его гнетет нечто, от чего он не может освободиться, и он втаптывает себя в это все глубже и глубже. В определенных областях его сознания рефлективные «кусты» бурно разрастаются, в других же областях многое остается не охваченным рефлексией. В некоторых ситуациях он по причине чрезмерной рефлективности впадает в бездействие, в других — ведет себя как ребенок или даже как дикарь, и тогда его действия для других людей либо неприемлемы, либо непонятны.

Поведению венгров это свойственно довольно часто. Дисгармоничный характер их рефлективности особенно заметен тогда, когда они оказываются в сильно рефлектированной культурной среде или когда им приходится взаимодействовать с индивидами, происходящими из сильно рефлектированной культурной среды. Они робки и агрессивны. Сильно рефлектированное поведение действует на них шокирующе, их охватывает неуверенность или они вовсе теряются и впадают в ярость.

Похоже, у каждой культурной среды, национальной культуры или формы социализации есть свои способы рефлектирования и свои приемы рефлексии. Что оставляет глубокий след в поведении и даже в характере интересов людей, принадлежащих к разным культурным средам, нациям или регионам. Скажем, для французской культуры характерна скорее рефлективность визуальная, в то время как рефлективность немецкой культуры можно назвать скорее музыкальной. Но при этом свою вербальную рефлективность французы ощущают как музыку и получают от нее музыкальное наслаждение, немцы же наслаждаются тем, как их собственная рефлективность выражается в понятийной форме. Разговаривают две французских базарных торговки или рассуждают двое немецких философов — и те, и другие упражняются в этом своем многовековом национальном спорте. А это также означает, что характер рефлективности обоих народов есть качество, которое доставляет их представителям совместное наслаждение, но и изолирует оба народа друг от друга.

Конечно, внутри одной и той же культурной среды взаимопроникновение между отдельными национальными культурами достаточно сильно, а потому непреодолимой преграды для понимания здесь не существует. Мы почти полностью открыты и прозрачны друг для друга. Что вселяет надежду, впрочем, обманчивую.

Ибо не следует думать, что стоит пару раз побывать в Лувре, и с вашей визуальной культурой все будет в порядке. Наоборот. Лувр потому и существует, что визуальная рефлективность французов более структурирована благодаря практике одновременного зрительного восприятия многообразных взаимоотношений. У них есть визуальное самосознание. Как бы несправедливо это ни звучало, визуальное самосознание такого уровня есть не у каждого народа.

Или другой пример: готовить люди умеют повсюду, но в мире существует лишь две великих кухни — китайская и французская. Это значит, что следовать их рецептам, при наличии некоторого опыта и фантазии, я могу и самостоятельно, однако творчески продолжать традиции культуры питания, насчитывающие много тысяч или сотен лет, мне уже не под силу. Даже если я — необычайно талантливый венгерский повар.

Способность к рефлективности, проявляясь на культурном уровне, приводит к формированию такого коллективного самосознания, которое каждый индивид усваивает даже в том случае, если не имеет ни малейшего понятия об источниках усвоенного рефлективного знания.

Из того факта, что не существует не только венгерской кухни, но и венгерской философии, и, таким образом, венгерский язык не имеет самостоятельной и систематической понятийной рефлективности, которой каждый венгр владел бы на собственном индивидуальном уровне, следует, что каждый, кто говорит на венгерском языке, должен в каждом конкретном разговоре начинать обсуждение любой темы заново — так, как будто раньше по-венгерски никто, ни с кем, никогда и ни о чем не разговаривал. Успех разговора никак не связан с важностью сообщения или с безотлагательной необходимостью обсуждения.

В великих культурах, обладающих собственной философией, это не так. Там выработаны устойчивые структуры, которыми каждый пользуется, как ножом и вилкой. Не может не пользоваться, о чем бы ни думал. Вот почему ни в одной другой стране, кроме Венгрии, демократически избранный премьер-министр не может заявить: «У нас развелось слишком много философов!». Хайдеггера невозможно перевести на венгерский язык не потому, что его произведения чересчур трудны для восприятия. Наоборот, его именно потому гораздо труднее читать по-венгерски, чем по-немецки, что специально ради Хайдеггера невозможно разработать те отсутствующие в венгерском языке структуры, в которых этот философ, мысля на немецком языке, чувствовал себя совершенно непринужденно.

Несколько лет назад я провел целый месяц в одной баварской клинике. Мы бы назвали ее скорее санаторием и поместили бы в своем воображении в какое-нибудь сказочное королевство. Как правило, в эту клинику поступают на лечение представители верхушки среднего класса, которые нуждаются в реабилитации после различных операций на сердце или сосудах и имеют хорошую, дорогостоящую частную страховку. Однако там было довольно много пациентов и с более скромным достатком, чье лечение не столь богатые страховые компании по тем или иным причинам оплачивали в этом учреждении, а не в каком-нибудь крупном реабилитационном центре. Представителей интеллигенции среди пациентов было очень мало. Люди съехались в клинику изо всех уголков Германии; я купался в море диалектов.

И эти люди, почти все без исключения, изъяснялись ритуализованным языком Канта.

Врачи — с пациентами, пациенты — друг с другом и с врачами. За столом, в гимнастическом зале, в бассейне, на медицинском осмотре, на велосипедной прогулке, один на один и в компании, везде и всегда, даже в острых конфликтных ситуациях. Некто, весьма осторожно и по возможности ненавязчиво, высказывает какое-либо утверждение. Его собеседник с любопытством задает встречный вопрос, из которого следует, что предмет беседы нуждается в определении. Тогда первый определяет суть дела. Второй, в свою очередь, излагает собственное понимание предмета. Оба устанавливают, что расходятся или, наоборот, сходятся во мнениях. Второй собеседник предупредительно возвращается к исходному утверждению, чтобы самому рассмотреть, осуществимо ли, вопреки расхождению в определениях или же благодаря совпадению определений, предполагавшееся в нем действие. Если оно неосуществимо, то процесс согласования начинается сначала.

Немцы, приехавшие из восточных земель, понимали все это гораздо меньше, чем я. В чем сродни были нашим дорогим соотечественникам. Если они хотят чего-то, они берут и добиваются этого. Если же это не удается, им кажется, будто на них ополчился весь мир. А раз так — пусть летит он ко всем чертям!

(2003)