«ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»

«ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»

1

Достоевский выступил как романист в 1840–х годах. Но лишь в 1860–е годы, в условиях пореформенной России, окончательно определились основные черты его писательского дарования.

Пореформенная эпоха принесла с собой «подъем чувства личности» у представителей самых широких слоев населения России.[262] И вместе с тем та же эпоха, эпоха быстрого, усиленного развития капитализма, поставила с особенной остротой вопросы о путях развития освобождающейся личности, о ее взаимоотношениях с другими людьми, с обществом и народом. Эти вопросы, которые в условиях капиталистического развития зачастую стягивались в единый узел неразрешимых, болезненных и острых противоречий, получили ярчайшее художественное отражение в романах Достоевского 60–х и 70–х годов.

Уже в первом своем романе «Бедные люди»[263] Достоевский затронул тему глубокой противоречивости и сложности сознания «бедных людей». Эта тема, намеченная в первом романе Достоевского, становится в дальнейшем для писателя центральной психологической и художественной проблемой. Что делает героя «Двойника» Голядкина несчастным, жалким, покорным судьбе бедняком и одновременно подлым выскочкой и карьеристом в душе? — спрашивает Достоевский. Каким образом в душе одного и того же человека — и притом часто обиженного судьбой, «бедного», — соединяются самоотвержение и эгоизм, любовь и утонченное своекорыстие, добро и зло?

Жизнь дворянско — буржуазного города деформирует личность человека, отравляет его физически и духовно, извращает его чувства и страсти — таков вывод, к которому приходит Достоевский уже в 40–е годы. Душа петербургского чиновника, молодого человека или молодой девушки из мещанских кругов — это душа капризная, неустойчивая, лишенная внутреннего равновесия, постоянно колеблемая то в одну, то в другую сторону. Человек в Петербурге рано становится одиноким, рано начинает задумываться о жизни и вместе с тем часто погружается в болезненные мечты, в которых с возвышенной романтикой сочетается самая грубая проза — мстительность, жажда власти, непомерная гордость, презрение к другим. В ряде повестей и рассказов — от «Хозяйки» до «Неточки Незвановой» — Достоевский, рисуя образы петербургских «мечтателей» и «мечтательниц», тревожно спрашивал о том, как предохранить душу человека от яда, разлитого вокруг него в самой атмосфере города и вызывающего причудливое сочетание в сознании героя возвышенности и эгоизма, добра и зла. Эти искания молодого Достоевского получают свое дальнейшее развитие в пореформенную эпоху — эпоху лихорадочного развития капитализма в России.

Писатели, близкие к демократическому (и к революционно — демократическому) направлению, не углублялись в такой степени, как это характерно для Достоевского, в анализ сложных противоречий человеческого сознания и совести, порожденных новой, пореформенной, капиталистической эпохой. Чуткость к душевным противоречиям, которые рождала у бедного чиновника или интеллигентного обитателя «петербургских углов» обстановка капиталистического большого города, позволила Достоевскому — художнику раскрыть важную, лишь в незначительной мере затронутую до него область изображения. И в то же время она поставила великого писателя перед дилеммой, оказавшейся для него до конца не разрешимой. Можно ли объяснить психологическую сложность, раздвоенность сознания и совести современного ему человека влиянием внешней среды и объективных условий жизни? — таков вопрос, с особой остротой вставший перед Достоевским в 50–е и 60–е годы. Пытаясь решить этот вопрос, писатель зачастую склонялся к неправильному, ошибочному ответу на него. Достоевскому казалось, что противоречия психологии человека его времени не могут быть объяснены передовой материалистической и социалистической мыслью, исходящей из представления об обусловленности психологии воздействием окружающего общества и вообще внешней среды. Этот свой вывод Достоевский многократно формулирует в 60–е и 70–е годы, утверждая, что принцип объяснения психологии человека внешней средой неудовлетворителен, ибо зло таится глубже, чем думают «лекаря — социалисты» (XII, 210),[264] его конечный источник находится не в среде, окружающей человека, а в его собственной душе. Поэтому для того, чтобы уничтожить зло, мало изменить существующее общественное устройство: для этого надо прежде всего изменить самого человека, освободить его от внутренней раздвоенности, от свойственного ему от природы эгоистического начала и стихийного влечения к злу.

Отказ от представления об обусловленности психологии человека внешним миром толкал Достоевского на путь ложных, религиозных исканий. Отказ этот вел писателя к ошибочной, метафизической идее извечной двойственности человеческой души. И вместе с тем он неизбежно вносил внутренние противоречия в самый художественный метод Достоевского, заставлял писателя колебаться между реалистическим подходом к анализу психологии общественного человека, рассматриваемой в связи с социальной жизнью, и отвлеченным, вневременным, метафизическим представлением о якобы извечном, внеобщественном происхождении изображаемых психологических противоречий.

И все же отказ Достоевского от представления об обусловленности сознания и воли его героев общественной жизнью никогда не был, да и не мог быть полным. Ибо утверждая, что зло, скрытое в человеческой душе, имеет будто бы абстрактный, отвлеченный, потусторонний характер, Достоевский в то же время остро и отчетливо видел, что зло это теснейшим образом связано со временем и местом, является психологическим порождением души исторически конкретного, «современного»

человека и условий его жизни. И именно эта вторая, глубокая, реалистическая тенденция идей и писательского мастерства Достоевского — анализ сложной психологии «современного» человека, ее исторической обусловленности, ее конкретной, реальной связи с общественной жизнью — в конечном счете торжествует в его романах над абстрактными внеисторическими представлениями о вечной метафизической природе человеческих страданий.

Взгляд на общественную жизнь как на своего рода равнодействующую, определяемую действием двояких — социальных и морально — пси- хологических — сил и законов, обусловил сложную структуру романов Достоевского 60–х годов. Своеобразие ее состоит в том, что непосредственная злободневность, обостренное внимание к центральным вопросам социальной и идеологической жизни русского общества сочетаются в них с пристальным интересом романиста к редким и сложным «фантастическим» характерам, психологическим мотивам, болезням совести, художественное исследование которых гениальный русский писатель — реалист поднял на высоту величайших художественных открытий русской и мировой литературы.[265]

Достоевский сознавал глубокую ненормальность существующего положения вещей, мучительно искал из него выход. Великого писателя не удовлетворяли либеральные надежды на медленный, постепенный прогресс цивилизации и будущее смягчение нравов. И вместе с тем он понимал отвлеченность глубоких (как он хорошо сознавал), но далеких от жизни идеалов социалистов — утопистов 40–х годов, которыми увлекался в молодости. В атмосфере недоверия к обещаниям либеральной и утопическо — социалистической мысли, а часто и в яростной полемике с ними сложился глубокий и требовательный реализм Достоевского, основным содержанием которого сам писатель считал гуманистическое стремление «при полном реализме найти в человеке человека».[266]

Но понимая ограниченность либерально — дворянской идеологии и многие слабые стороны мелкобуржуазного утопического социализма 40–х годов, Достоевский после разгрома петрашевцев отвернулся и от русской революционно — демократической мысли, с которой он в 60–е и 70–е годы ожесточенно полемизирует с реакционных, славянофильско — почвеннических позиций.

Достоевский был свидетелем двух связанных между собою, но при этом глубоко различных, противоположных по своему общественному содержанию процессов. По мере разложения крепостничества и развития буржуазных порядков в России усиливалось брожение народных масс, расширялся круг участников освободительной борьбы против дворянства и буржуазии. В сознании же Достоевского процессы капиталистического, развития и рост революционного движения фантастически сливались в единое целое. Протест против тех антиобщественных, бесчеловечных сил капитализма, которые вели к росту нищеты и общественного неблагополучия, к разрушению семьи, к отрыву личности от народа, к ее внутреннему распаду и деградации, в творчестве писателя переплетался поэтому с ожесточенной полемикой, направленной против революционной мысли. И чем резче становился протест Достоевского против капиталистического развития России, тем более резкими и несправедливыми становились зачастую его нападки на взгляды и деятельность представителей революционного движения, тем более реакционный характер принимала его славянофильская утопия, основанная на идеализации патриархальных устоев и предрассудков народных масс.

2

Еще в 1857 году, до возвращения в Петербург, Достоевский мечтал написать роман «из петербургского быта вроде „Бедных людей“» (Письма, II, 586).[267] Однако реализовать эту мысль Достоевскому удалось лишь в 1860–1861 годах, в романе «Униженные и оскорбленные». С января по июль 1861 года роман был напечатан в журнале «Время», издававшемся Достоевским совместно с его старшим братом.

«Бедные люди» — небольшой роман, занимающий в жанровом отношении промежуточное место между романом и повестью. Небольшой объем «Бедных людей» был обусловлен и тем, что в центре здесь стояли лишь два главных героя (в то время как другие персонажи играли роль социального фона), и тем, что самые сюжетные коллизии между персонажами и их внутренний мир отличались сравнительной простотой. Все происходящее с Макаром Алексеевичем и Варенькой в «Бедных людях» не заключает в себе ничего загадочного, таинственного или необыкновенного: как показывают самим героям их наблюдения над окружающей жизнью, то, что происходит с ними, почти ежедневно совершается на их глазах с другими людьми, имеет характер своего рода социальной нормы.

В отличие от этого в «Униженных и оскорбленных» Достоевский, изображая жизнь Петербурга конца 50–х годов, отказывается от фабулы, построенной на относительно простых, несложных (и в этом смысле обыденных) взаимоотношениях между персонажами. И точно так же в качестве главных героев Достоевский выбирает не простые, внутренне устойчивые характеры со сравнительно легко поддающейся анализу внутренней жизнью, а характеры сложные, изломанные, психологически противоречивые, которые сами трагически ощущают эту изломанность.

«Униженные и оскорбленные» написаны от лица писателя — разночинца Ивана Петровича, в форме его предсмертных записок.

Форма записок, которой Достоевский воспользовался в «Униженных и оскорбленных», была не раз уже испробована им в более ранних романах и повестях («Неточна Незванова», «Белые ночи», «Село Стеианчи- ково и его обитатели»). Однако в «Униженных и оскорбленных» характерный для раннего Достоевского образ героя — рассказчика приобрел несколько иное значение.

Отодвигая фигуру рассказчика на второй план, Достоевский отказывается и от того сплетения эпических и лирических форм речи, которое играло столь значительную роль в построении «Белых ночей» и «Неточки Незвановой», где оно было одним из главных конструктивных особенностей всего произведения. Достоевский — романист выдвигает на первое место не столько изображение внутреннего мира героя — рассказчика, сколько наблюдаемый им «калейдоскоп происшествий»[268] — беспорядочный поток набегающих друг на друга, сталкивающихся между собой событий, общая связь и внутренний смысл которых долгое время ускользают от сознания героя и проясняются для него лишь постепенно, в результате напряженных, мучительных поисков, размышлений и догадок.

Фабула «Униженных и оскорбленных» построена в виде цепи необычных, как бы нарочито парадоксальных по своему характеру происшествий, и каждое из них на время ставит рассказчика (а вместе с ним и читателя) в тупик, нуждается в сложной психологической разгадке, которая становится возможной лишь в результате последующего хода событий. Молодая девушка оставляет беззаветно любящего ее жениха и уходит к другому человеку, который, как она сама хорошо знает, постоянно ее обманывает. «Сиятельный» князь оказывается мерзавцем и уголовным преступником, его законная жена умирает в нищете, и ее хоронят на средства гробовщика. Дочь князя, маленькая Елена, полна недетской злобы и отчаянья, она не верит в доброту людей, которые искренне хотят прийти к ней на помощь, так как жизнь рано внушила ей мстительность и недоверие к людям. Отец и дочь Ихменевы, страстно любя друг друга, ведут себя как смертельные враги, так как из ложной гордости боятся сделать первый шаг навстречу друг другу. Сыщик Маслобоев, пьяница и циник, издевающийся над наивной «шиллеровщиной» и называющий всякое прекраснодушие вздором, выступает на деле в роли истинного помощника Ивана Петровича в его хлопотах о благополучии маленькой Нелли, а его сожительница Александра Семеновна оказывается более нравственной, чем дамы «общества», вроде графини, любовницы князя, собирающейся похитить у своей падчерицы миллионы.

Изображая обыденное, Достоевский сознательно выходит за пределы каждодневного, кажущегося «нормальным»: подобно любимым им классикам западноевропейского романа 30–40–х годов — Бальзаку, Гюго, Диккенсу, — он избегает полутеней, охотно пользуется ярким освещением, резкими и сильными красками. Достоевский не останавливается даже там, где стремление показать читателю контрасты добра и зла в ярких, запоминающихся образах приводит его к почти мелодраматическим эффектам, если только эффекты эти, по мнению писателя, не ослабляют, а усиливают впечатление от нарисованной картины.

Достоевского не интересует в «Униженных и оскорбленных» и позднейших романах размеренный и устойчивый быт, уклад которого прочно сложился, сохраняется неподвижным, несмотря на движение истории и смены поколений. В центре внимания романиста находится картина общественной жизни, потрясенной в своих основаниях, вздыбленной и хаотичной, утратившей прочную связь с прошлым и несущейся навстречу неизвестному будущему. Русская общественная жизнь в годы, непосредственно предшествовавшие реформе, и в пореформенную эпоху, главным содержанием которой были ломка крепостничества и быстрое, лихорадочное развитие капитализма, давала писателю богатейший материал для создания подобной картины хаотической, «призрачной» действительности, изобилующей внезапными потрясениями, катастрофами, парадоксальными и неожиданными ситуациями.

Подобно Бальзаку, Гюго, Диккенсу, Достоевский — романист изображает не только официальное общество, но и уголовно — преступный мир, показывает нити, связующие их друг с другом в единый, тесный клубок. Столкновение Ивана Петровича со стариком Смитом и его внучкой раскрывает перед героем романа страшные картины голода и нищеты, знакомит с неизвестным ему прежде миром преступления, миром темных страстей и уголовных происшествий. Достоевский вводит читателя в дом притонодержательницы Бубновой, знакомит его с развлечениями охотников за живым товаром, с сыщиком Маслобоевым, с сиятельным авантюристом Валковским. Писатель стремится показать, что в современном ему обществе граница между тем, что находится по одну и по другую сторону официальной законности, стерта: преступление является здесь не случайным и редким явлением, не нарушением «нормальных» законов дворянско — буржуазной общественной жизни, а, наоборот, ее каждодневным, естественным и неизбежным проявлением.

Нервности и напряженности действия соответствует предельная уплотненность событий во времени. Достоевский отказывается от изображения всей последовательной цепи тех происшествий, о которых повествует герой. В первой части романа писатель лишь конспективно излагает биографию Вани, события предшествующей жизни Ихменевых, основные этапы их отношений с князем. После этой экспозиции писатель сразу переходит к изображению того, что явилось результатом, жизненной развязкой событий, упоминавшихся в первой части. Точно так же, рассказав об уходе Наташи от родителей, Иван Петрович после этого опускает рассказ о первых месяцах ее жизни с Алешей, чтобы затем сразу перейти к наиболее драматическим моментам, предшествовавшим их разрыву. Эту особенность композиции «Униженных и оскорбленных», позволяющую Достоевскому выдвинуть на первый план не спокойные и эпические, а наиболее драматические, поворотные моменты в развитии сюжета, тонко охарактеризовал Добролюбов.[269]

Центральный по своему художественному значению образ «Униженных и оскорбленных» — образ Нелли в известной мере подготовлен «Неточной Незвановой». Но образ этот заставляет вспомнить и другую маленькую Нелли — героиню «Лавки древностей» Диккенса, писателя, которого Достоевский горячо любил и о котором не раз писал с восхищением.[270]

Подобно Достоевскому, Диккенс посвятил многие лучшие страницы своего творчества детям. Образ чистого и богатого душою ребенка, который с ранних лет подвергается в капиталистическом Лондоне лишениям и нищете (или страдает от окружающей его атмосферы душевной черствости и эгоизма), проходит через все творчество Диккенса, начиная с романа «Оливер Твист» (1837–1839) и кончая последними произведениями писателя.

Рисуя в «Униженных и оскорбленных» образ Нелли, Достоевский вступает в своеобразное творческое соревнование с Диккенсом и его предшественником — Гёте.[271] Подобно героине «Лавки древностей» (имя которой она носит), маленькая Елена борется против мрачной ипохондрии своего одинокого и больного дедушки. И в то же время, как и гё- тевская Миньона, она уже ребенком узнает муки первой любви, ревнуя Ивана Петровича к Наташе. Не только преждевременное развитие, но и ранняя смерть роднят Нелли с героинями Гёте и Диккенса. На фоне этой традиции психологическое своеобразие Нелли, сложная диалектика ее внутреннего мира, отличающая ее от детских персонажей Диккенса, обрисованных однолинейно, раскрываются особенно ярко.

В душе Миньоны борются ребенок и женщина. В душе же Елены эта борьба осложнена иными, социальными мотивами: выросшая среди нищеты и рано узнавшая общественную несправедливость, Елена не верит в доброту окружающих людей, подозревает в них скрытое желание ее обмануть, чтобы тем более горько насмеяться над ней, больнее обидеть и унизить ее впоследствии. В переживаниях Нелли потенциально заключены почти все основные черты психологии многих позднейших «взрос лых» женских персонажей Достоевского, в частности героини будущего «Идиота» — Настасьи Филипповны, у которой горячая жажда любви и примирения смешана с глубоким недоверием к людям и к самой себе. И в то же время Нелли не только горда и озлоблена, в ней есть желание трудиться, сознание достоинства трудового человека, соединенное с презрением к богачам и тунеядцам, оскорбляющим бедняков, попирающим ногамп их человеческую природу. Так поэтический образ девочки — женщины в романе Достоевского, отразившем сложную переломную эпоху русской общественной жизни 60–х годов, получает новое, во многом более глубокое и значительное художественное изображение и истолкование.

Как и ранние повести Достоевского, «Униженные и оскорбленные» проникнуты глубоким чувством возмущения против социальной несправедливости, горячим сочувствием писателя страдающему и униженному человеку. Маленькая Нелли умирает непримиренной, отказываясь простить князю Валковскому — виновнику гибели ее самой и ее матери, страданий Ихменевых и Вани. Глубокое презрение и ненависть к Валковскому испытывают и другие главные персонажи романа.

Но гневно осуждая тех, кто унижает и оскорбляет простого человека, Достоевский не призывает своих героев к активной борьбе с угнетением и несправедливостью, так как не верит в действенность этой борьбы. Отвергая путь революционной борьбы за переустройство жизни, писатель призывает «униженных и оскорбленных» противопоставить своим обидчикам нравственную чистоту, сплоченность, стойкость в страдании и жизненных невзгодах. Этот вывод отчетливо формулирует старик Ихме- нев после примирения с дочерью: «О! пусть мы униженные, пусть мы оскорбленные, но мы опять вместе и пусть, пусть теперь торжествуют эти гордые и надменные, унизившие и оскорбившие нас!» (III, 278). Нравственная чпстота, сознание душевной незапятнанности, умение победить свою ложную гордость, мешающую одному бедняку понять другого и прийти к нему на помощь (в силу подобного чувства оскорбленной гордости Ихменев не хотел простить горячо любимую Наташу), — таковы, с точки зрения Достоевского, те высшие духовные ценности, которые составляют силу и величие простого человека.

Морально — этические выводы, к которым склоняется писатель, были подвергнуты критике Н. А. Добролюбовым. В статье «Забитые люди» (1861), анализируя содержание «Униженных и оскорбленных», Добролюбов выдвинул на первый план гуманизм Достоевского, его горячую защиту человеческого достоинства своих героев и их права на счастье. Сочувствие «забитым людям», «боль о человеке», гуманистическое направление, выражающееся в умении обнаружить в униженном человеке «живую душу», горечь, раздражение и протест против своего униженного положения составляют, как показал критик, великую и сильную сторону творчества Достоевского. Но в повестях и романах Достоевского отражена также слабость «забитых людей», не сознающих, где искать выход «из горького положения загнанных и забитых», — людей, «уничтожающихся» перед силой гнетущих их обстоятельств, которые они «не в состоянии даже обнять своим рассудком». Роман Достоевского и его повести доказывают, писал Добролюбов, что у тех «забитых людей» из «среднего класса», которых преимущественно рисует писатель, нет «достаточной доли инициативы» для самостоятельной борьбы за свое освобождение. Эти люди будут освобождены «не их собственными усилиями, но при помощи характеров, менее подвергшихся тяжести подобного положения, убивающего и гнетущего».[272]

Форма «фельетонного романа», или романа — фельетона, к которой сам Достоевский отнес «Униженных и оскорбленных» (XIII, 350), родилась на Западе в 30–40–х годах XIX века под влиянием развития газетной и журнальной прессы. Романами — фельетонами стали называть во Франции, а затем и в других странах романы «с продолжением», печатавшиеся в «подвалах» газет или на страницах журналов (обычно в течение всего года) и переходившие из номера в номер. Поставщиками романов — фелье- тонов на Западе были зачастую второстепенные буржуазные беллетристы, не ставившие перед собой иной цели, кроме достижения наибольшей напряженности рассказа и внешней занимательности. Но формой романа — фелье- тона в эпоху Достоевского охотно пользовались и крупнейшие зарубежные ппсатели — романтики и реалисты, в частности Бальзак, Гюго, Диккенс.

Форма романа — фельетона предъявляла к писателю свои специфические требования. Роман, разделенный на отдельные выпуски, печатавшийся в газете или журнале в течение длительного промежутка времени, писавшийся от срока к сроку, не мог сохранять обдуманность и завершенность, спокойное и медлительное течение действия, характерное для романов XVIII века. Он не мог быть также рассчитанным по своему содержанию и форме на узкий круг избранных ценителей поэзии, как это было нередко в эпоху романтизма. Форма романа — фельетона требовала от автора общедоступности, способности заинтересовать и держать в напряжении широкую, демократическую читательскую аудиторию, создавать сильные и запоминающиеся характеры и ситуации; она вызывала необходимость в быстрой и динамичной фабуле, неожиданных перипетиях и поворотах в развитии сюжета.

Буржуазные историки литературы обычно рассматривают роман- фельетон как единое историческое явление, игнорируя его внутреннюю сложность, отражение в нем различных, а часто и прямо противоположных общественных тенденций.

В действительности история романа — фельетона на Западе и в России 1840–1870–х годов явилась отражением борьбы двух противоположных направлений в развитии общественного содержания и художественной формы романа. Великие зарубежные писатели — романтики, последующие писатели — реалисты XIX века стремились воспользоваться формой романа- фельетона, обращающегося к широкой, демократической читательской аудитории, для обогащения возможностей жанра социального и психологического романа, для изображения тех социальных конфликтов дворянского и буржуазного мира, постановки тех глубоких общественных, философских, нравственных проблем, для которых эта форма открывала новые, благоприятные возможности. То же самое относится к Достоевскому. Романисты же полубульварного или бульварного типа на Западе и в России стремились превратить форму романа — фельетона в новую разновидность жанра развлекательно — авантюрной беллетристики, пользовались ею как средством отвлечь читателя от серьезного размышления над вопросами социальной жизни или внушить ему свою реакционную общественную программу. Подобные задачи ставили перед собой, в частности, В. В. Крестовский и Н. Д. Ахшарумов — создатели русского варианта реакционного по своей идейной направленности, авантюрного романа- фельетона, традиционные схемы и приемы которого получили широкое применение у других многочисленных авторов антинигилистических романов второй половины 60–х и 70–х годов.

3

В «Униженных и оскорбленных» стиль Достоевского 60–х годов еще не вполне определился. Лишь «Преступление и наказание» (1866) знаменует поворотный момент в творчестве писателя. Не случайно именно этот роман принес Достоевскому мировую известность, поставил его имя в один ряд с великими романистами русской и мировой литературы.

Как видно из писем и черновиков Достоевского, замысел «Преступления и наказания» сложился у писателя не сразу. 8 июня 1865 года Достоевский предложил А. А. Краевскому написать для «Отечественных записок» роман «Пьяненькие», где намеревался изобразить «картины семейств, воспитание детей» «в связи с теперешним вопросом о пьянстве» (Письма, I, 408). В начале сентября того же 1865 года Достоевский в письме к редактору «Русского вестника» М. Н. Каткову изложил другой замысел повести, представляющей «психологический отчет одного преступления» — убийства старухи — ростовщицы, совершенного молодым человеком, исключенным из университета студентом, под влиянием «идей, которые носятся в воздухе» (Письма, I, 418–419). В дальнейшем оба эти замысла в фантазии писателя слились в единое целое. Так возник план уже не повести, а романа, объединивший сюжетно образы Раскольникова и Мармеладова.

Однако на этом работа над планом будущего произведения не прекратилась. Как видно из дошедших до нас записных книжек, содержащих первоначальный черновой материл к роману,[273] Достоевский начал писать роман от первого лица — в той форме, которая была наиболее знакома автору «Неточки Незвановой», «Села Степанчикова», «Униженных и оскорбленных», «Записок из Мертвого дома». Лишь после того, как он испробовал полулирические формы исповеди, записок, рассказа преступника, писатель обратился к более спокойному и объективному изложению «от имени автора, как бы невидимого, но всеведущего». Форма исповеди героя — преступника представлялась Достоевскому теперь «в иных пунктах… не целомудренной».[274] Одновременно с работой над поисками формы изложения, наиболее соответствующей природе избранного сюжета, шла работа над детальной разработкой самого сюжета, уточнялись характеры и взаимоотношения действующих лиц, намечались и отбрасывались отдельные ситуации и эпизоды. Достоевский поставил перед собой задачу, не ограничиваясь одной жизненной драмой Раскольникова, «перерыть все вопросы в этом романе».[275] Так замысел сравнительно небольшой повести, главным содержанием которой должны были стать психологические переживания главного героя — убийцы, совершившего свое преступление под влиянием новых «идей», развился постепенно в план большого романа — исследования, со многими персонажами, объединенными сложными сюжетными и идейно — тематическпми связями и действующими на фоне тщательно и разносторонне обрисованной картины жизни Петербурга середины 60–х годов.

Уже в письме к Краевскому от 8 июня 1865 года, излагая замысел романа «Пьяненькие», Достоевский подчеркивал связь его с современностью («Роман мой… будет в связи с теперешним вопросом о пьянстве»). В письме к Каткову от начала сентября 1865 года, где охарактеризован сюжет «Преступления и наказания», Достоевский писал: «Действие современное, в нынешнем году» (Письма, I, 418). Позднее у Достоевского, на определенной ступени работы над романом, возникла мысль о том, чтобы преступление было совершено «восемь лет назад».[276] Но мысль эта была очень скоро и решительно отброшена автором, вернувшимся к пер воначальному замыслу — приурочить действие романа к самой непосредственной современности, к лету 1865 года.

В. В. Данилов выяснил, что «Преступление и наказание» насыщено многочисленными конкретными приметами времени (часто неуловимыми для позднейшего читателя без специального комментария), которые заставляли современника воспринимать многие страницы романа как точное, почти «физиологическое» описание Петербурга летом 1865 года.[277] Невыносимая жара, стоявшая этим летом, пыль, духота, обилие трактиров и дешевых распивочных в районе Сенной, желтая вода, похожая по цвету на пиво, вонь в трактирах, оборванные извозчики, квартирные хозяйки «немецкого происхождения» — все эти и многие другие детали романа перекликаются с обычными темами фельетонов петербургских газет. Газеты, которые просматривает в трактире Раскольников, пестрят хроникальными сообщениями, относящимися к тому же времени, а Ле- безятников, как установила К. Н. Полонская, упоминает о книге, вышедшей в Петербурге в 1866 году и представлявшей в момент печатания романа одну из последних новинок в области популяризации естественных наук.[278]

Но не только многочисленные мелкие, второстепенные детали, часто ускользающие от внимания позднейшего читателя, отражают намерение Достоевского обрисовать в «Преступлении и наказании» неповторимые, конкретные черты текущей действительности. Стремление к точному, «физиологическому» описанию внешнего облика Петербурга 60–х годов, многочисленные приметы времени, вплетенные в повествовательную ткань романа, служат внешним выражением той неразрывной связи, которая существовала в сознании Достоевского между социальными и моральными проблемами, стоящими в центре «Преступления и наказания», и современностью.

В предисловии к «Собору Парижской богоматери» В. Гюго (напечатанном в 1862 году во «Времени») Достоевский писал, что основная мысль всего искусства XIX столетия (ярко выраженная в «Соборе Парижской богоматери» и «Отверженных» Гюго) — это «восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков… оправдание униженных и всеми отринутых парий общества» (XIII, 526). Эту гуманистическую тему «восстановления погибшего человека», которую он рассматривал как основную тему всего искусства XIX века, Достоевский положил в основу «Преступления и наказания». Главных героев этого романа он прямо характеризует в черновых материалах к нему как «парий общества», применяя к ним формулу, намеченную в предисловии к роману Гюго.[279]

Достоевский поставил в центр своего романа судьбу двух «парий общества», Раскольникова и Сони Мармеладовой, — «убийцы и блудницы» (V, 267) — потому, что судьба их позволяла ему связать в один узел великие, вечные, с точки зрения Достоевского, проблемы человеческой нравственности со многими самыми жгучими и волнующими проблемами современности.

4

«Преступление и наказание» — роман о преступлении, но преступлении необычном. Герой этого романа — молодой человек, одаренный умом и талантом, с глубоким философским складом ума, чуткий и отзывчивый к страданиям окружающих, готовый, когда это нужно, бескорыстно, без зова прийти на помощь другому бедняку. Мать и сестра обожают его и возлагают на него огромные надежды, университетские товарищи признают его превосходство и не без основания видят в нем будущий талант. Таким образом, это не обыкновенный, рядовой убийца, а честный и одаренный представитель современной русской молодежи, увлеченный мыслью на ложный путь и потому ставший преступником.

Раскольников беден, он страдает от унижения своей матери и сестры и горячо хотел бы помочь им. По бедность, унижение, уязвленная гордость — не единственные причины преступления Раскольникова. «Если б только я зарезал из того, что голоден был… — то я бы теперь… счастлив был», — говорит по этому поводу сам герой романа (V, 337). Раскольников действует не под влиянием простого порыва чувств, он — человек мысли, человек, привыкший анализировать свои впечатления, чувства и поступки. Задуманное им убийство он совершает не безотчетно, а на основании целой системы общих идей и теоретических соображений, рассматривая его как практическое приложение и поверку своей «идеи».

Собственная бедность, унижение, уязвленное самолюбие, наблюдения над жизнью окружающих людей, раскрывшие перед ним широкую картину насилия и несправедливости одних, нищеты и страданий других, — все это вызывает у Раскольникова углубленную работу мысли, заставляет его на время уйти в самого себя, как уходит «черепаха в свою скорлупу» (V, 25–26), для того чтобы попытаться понять причины существующего несправедливого положения вещей и найти из него выход. В результате этих усилий мысли и рождается «идея» Раскольникова, поверкой которой становится его преступление. Анализируя причины существующего несправедливого положения, Раскольников приходит к выводу, что всегда существовало различие между двумя разрядами людей. В то время как большинство молчаливо и покорно подчинялось установленному порядку, находились отдельные «необыкновенные» люди — Ликург, Магомет или Наполеон, — которые восставали против существующего порядка вещей, нарушали элементарные, общепризнанные нормы морали и, не останавливаясь перед преступлением и насилиями, навязывали человечеству свою волю. Проклинаемые современниками, эти «необыкновенные» люди были позднее оценены потомством, которое признало их «властелинами» и благодетелями человечества (V, 211–212, 340).

Из этой индивидуалистическо — анархической системы идей, которую он не только обдумывает в своем уединении, но и излагает печатно, вытекает та дилемма, которую Раскольников формулирует словами: «Вошь ли я, как все, или человек?», «Тварь ли я дрожащая или право имею?» (V, 342).

Раскольников не задумывается о том, почему тысячи и миллионы тружеников в его время не были способны активно протестовать, активно бороться против невыносимых условий жизни. Ему достаточно сознания их покорности для того, чтобы вознести себя в собственных глазах на неизмеримую высоту над ними, чтобы возомнить себя «необыкновенным» человеком и противопоставить себя массам, народу, «обыкновенным» людям. Раскольников не хочет молчаливо повиноваться. Но тогда, по его мнению, для него возможен лишь один выход: он должен доказать себе и окружающим, что законы морали, имеющие силу для других людей, не имеют власти над ним, что он не «тварь дрожащая», а прирожденный «властелин», «необыкновенный» человек, имеющий право преступать любые законы и нормы, молчаливо признанные «обыкновенными», рядовыми людьми. Этот вывод и приводит Раскольникова к преступлению.

Свое преступление Раскольников рассматривает как своеобразный «эксперимент», как моральное испытание, необходимое для того, чтобы определить, принадлежит ли он к породе «необыкновенных» людей.

Раскольников совершает задуманное убийство, но произведенный им «эксперимент» приводит к иному результату, чем тот, которого ожидал сам Раскольников. Убийство старухи процентщицы не только не подтверждает взгляда Раскольникова на себя как на «необыкновенного» человека, но влечет за собой трагический крах всех философско — исторических и моральных построений, приведших Раскольникова к его преступлению. На своем собственном опыте и на примере других людей — Лужина, Свидригайлова, Сони Мармеладовой — Раскольников убеждается в том, что мораль «необыкновенных» людей, которая представлялась ему до преступления горделивым восстанием против существующего порядка вещей, на деле ничем не отличается от бесчеловечной морали, открыто исповедуемой и ежедневно применяемой на практике людьми из господствующих классов, возведшими насилие и преступление в «нормальный» закон жизни. Носителями истинной красоты и нравственности становятся теперь в глазах Раскольникова не те, кто ставит себя выше «обыкновенных», рядовых людей, противопоставляя им свои права и стремления, а те люди из народной среды, которые, терпя голод и унижения от угнетателей и богачей, сохраняют в своей душе веру в жизнь и человека, нравственную стойкость и непоколебимость, глубокое отвращение к насилию, ко злу и преступлению.

Образ Раскольникова, художественный анализ его моральных блужданий и его преступления явились гениальным вкладом Достоевского в историю русского и мирового романа. Достоевский с огромной художественной силой и идейной глубиной осветил в романе широкий комплекс вопросов, связанных с влиянием капитализма на судьбу и психологию человека, показал губительную — не только для общества, но и для личности — силу буржуазного индивидуализма. Именно это обусловило связь образа Раскольникова с рядом предшествующих образов русской и мировой литературы, отразивших размышления предшественников Достоевского над родственными, сходными проблемами общественной жизни.

Индивидуалистическое умонастроение, приводящее к противопоставлению отдельных избранных людей толпе, колебания между «обычной» моралью толпы и преступлением, были характерны уже для многих литературных героев преромантизма. Сочетание страстного протеста против несправедливостей общества с повышенным чувством личности и горделивым недоверием к «обыкновенным» людям было свойственно некоторым героям Байрона — Корсару, Ларе, Манфреду. Встречается подобное умонастроение и в творчестве других западноевропейских романтиков. Сам Достоевский в черновых материалах к роману сопоставляет Раскольникова с Жаном Сбогаром — романтическим разбойником и бунтарем, героем одноименного романа Ш. Нодье.[280] Отдельные близкие Раскольникову психологические мотивы можно найти и во французском реалистическом романе 30–40–х годов XIX в., у молодых героев Бальзака и Стендаля — Растиньяка и Шюльена Сореля. Еще раньше англичанин Бульвер в своем романе «Юджин Арам» (1831), основанном на действительном происшествии, случившемся в середине XVIII века, рассказал о судьбе молодого ученого, которого нужда и мечты о великом научном открытии привели к преступлению, сходному с преступлением Раскольникова.[281]

В русской литературе трагическая тема «Преступления и наказания» была в значительной мере подготовлена уже творчеством Пушкина — романиста, поэта и драматурга. Пушкинский Германн, про которого Томский говорит, что у него «профиль Наполеона, а душа Мефистофеля»,[282] Сальери с его мрачными, затаенными сомнениями и мучительно созревающей мыслью о преступлении в определенной степени ввели Достоевского в круг тех психологических и нравственных проблем, которые стоят в центре «Преступления и наказания». Пушкин не только изобразил душевные терзания честолюбивого, полного сил молодого человека, страдающего от своего неравного положения в обществе, не только впервые в русской литературе обрисовал психологическую драму убийцы, являющегося жертвой своего, отравленного ядом индивидуализма, нравственно больного сознания. В стихотворениях, посвященных Наполеону (в особенности в оде «Наполеон» 1821 года), Пушкин очертил общие контуры той «наполеоновской» психологии, которая неотразимо притягивает мысль Раскольникова у Достоевского. Позднее, в «Евгении Онегине», «наполеоновские» мечты рассматриваются Пушкиным уже как настроение не одного, но многих, безымянных наполеонов, как черта целого нарождающегося общественного типа:

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно.[283]

Поставленная Пушкиным проблема судьбы современного человека «наполеоновского», индивидуалистического склада с его «озлобленным умом» и «безмерными» мечтаниями, не останавливающегося перед мыслью о преступлении, в новом аспекте получила развитие у Лермонтова — в «Маскараде» и «Герое нашего времени». Не одни Арбенин и Печорин этой своей стороной преемственно связаны с Раскольниковым. В более ранних образах Вадима и чиновника Красинского (в «Княгине Лиговской») молодой Лермонтов предвосхитил различные стороны того социального и психологического типа, к которому принадлежат Раскольников и другие герои Достоевского. В судьбе лермонтовских Вадима, Печорина, Демона, в гоголевском Чарткове (в «Портрете») играют определенную роль и индивидуалистические мотивы, и тема преступления, и мотив психологического экспериментирования над собой (особенно отчетливо выраженный у Печорина в «Тамани», «Княжне Мери», «Фаталисте»).

В самом творчестве Достоевского характер Раскольникова был в определенной мере подготовлен образом «петербургского мечтателя», стоящим в центре фельетонов Достоевского 40–х годов и повести «Белые ночи». Некоторые черты, в том или другом отношении предвосхищающие Раскольникова, можно найти и у других персонажей Достоевского, в частности у Ивана Петровича из «Униженных и оскорбленных» и у героя «Записок из подполья».

Таким образом, характер Раскольникова явился новым звеном в разработке тех социально — психологических проблем, которые на протяжении XIX века занимали все более важное место в русском и мировом романе. Но, создавая образ Раскольникова, Достоевский не просто подытожил или продолжил работу своих предшественников. Исходя из опыта русской общественной жизни своего времени, он создал новый, оригинальный характер, занявший одно из центральных мест в той художе ственной галерее характеров, которую Горький назвал «историей молодого человека XIX века».

Картина пореформенной ломки русского общества, наблюдения над жизнью мещанско — разночинных слоев городского населения раскрыли перед Достоевским опасность, скрытую в положении этих слоев. В то время как наиболее передовая часть демократическо — разночинного населения города под влиянием ломки старых устоев вставала на путь стихийного протеста, а самые сознательные ее элементы становились участниками освободительной борьбы, другие, менее передовые слои городского мещанства и разночинной интеллигенции легко могли оказаться жертвой тех моральных соблазнов, которые порождало развитие капитализма, впитать в себя яд буржуазного индивидуализма и анархизма. Кризис традиционной морали, сознание относительности старых общественных и нравственных норм рождали у этой части мещанско — разно- чинного населения буржуазно — анархические настроения и идеалы, прикрытые оболочкой горделивого протеста, но в действительности ложные и реакционные. Особенности творческой личности и мировоззрения Достоевского позволили ему отчетливо увидеть и понять эту опасность.

Свои размышления над русской общественной жизнью 60–х годов Достоевский поверял наблюдениями над историческими судьбами западноевропейской буржуазной культуры. «Преступление и наказание» было написано Достоевским в последние годы режима Второй империи во Франции, в годы, когда в Германии Бисмарк проводил свою политику «железа и крови». Так же как Толстому (писавшему в те же годы «Войну и мир»), исторический опыт общественной борьбы в эпоху Наполеона III позволил Достоевскому связать критику буржуазного индивидуализма с критикой Наполеона как исторического прообраза современных ему индивидуалистов и проповедников идеи «сильной личности».

В лице Раскольникова Достоевский с исключительной силой показал новый для мировой литературы тип «молодого человека XIX века», в душе которого сложным образом сочетаются добро и зло, положительное и отрицательное общественное содержание. Раскольников умен и великодушен, его возмущает общество, в котором сильные беспрепятственно пожирают слабых, он полон смутного протеста против общественного порядка, превращающего человека в ничтожную «вошь», в «тварь дрожащую», безропотно переносящую свое унижение. И в то же время Раскольников исполнен горделивого презрения к разуму народных масс, его увлекает призрачная мораль буржуазного «сверхчеловека», вследствие чего его протест против общества приобретает антиобщественный, индивидуалистический характер, толкая Раскольникова на путь преступления.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.