13. Светлое и Тресветлое Солнце

13. Светлое и Тресветлое Солнце

На Дунае — на берегу ли, над рекой ли или близ неё — «слышится голос Ярославны», но её самой не видно. Плачет–кричит речная чайка, — кто узнает в ней княгиню? Над просторами Дуная кто?то причитает человеческим голосом: «Полечу я чайкой по Дунаю…» — это как в волшебной сказке, это хорошо знакомо. Но тут же возникает странный образ чайки: «Омочу шёлковый рукав во Каяле реке». Чайка с шёлковым рукавом? — так в сказках не бывает: там либо образ человека, либо существа, в которое он оборотился.

Ярославна думает, что князь, её «лада», лежит в Каяле, т. е. пребывает в загробном царстве. Там находится «его окостеневшее тело». Она хочет туда перенестись, чтобы омыть его кровавые раны, т. е. воздать погребальную почесть, которой он был лишён. Но как живой Ярославне попасть в загробный мир, к тому же чужой? По волшебным сказкам мы знаем, что вход в царство мёртвых охраняется свирепыми стражами. Вероятно, подобное представление было свойственно и Ярославне, так как она решает лететь к Каяле «незнаема», т. е. не узнанной. Потому?то, думается, она принимает образ речной чайки — их тысячи летают над реками — и устремляется к Каяле.

Но тут встаёт вопрос: как понять, что Ярославна в одно и то же время летит чайкой по Дунаю и плачет, оставаясь самою собою, на стене Путивля? Такого синхронного параллелизма в сказках или мифах не бывает. Но перед нами не сказка и не миф. И не сон. Живая, бодрствующая, но удручённая горем Ярославна, в сильнейшем эмоциональном потрясении, мысленно представляет себе, как она в образе чайки летит к «милому ладе». Такой полет — это всего лишь её страстное желание, образное воплощение которого основано на языческой вере в оборотничество. Конечно, Ярославна понимает, что только отдельным людям, волшебникам, дана способность превращаться в птиц, животных, словом, во что они захотят. Но если бы она могла стать птицей, то немедля полетела бы к «милому ладе». Ярославна — в Путивле, но её душа–чайка летит в Половецкое поле, к любимому. При этом Ярославна, на мой взгляд, так представляет себе свой образ: она полетит чайкой, но где?то у цели снова обернётся княгиней, «омочит шёлковый рукав в реке Каяле» и т. д. В плаче пропущен — ввиду очевидности для читателей (слушателей) — момент, когда чайка оборачивается княгиней. Образ Ярославны, созданный Поэтом на мифологической основе, — тревожно кричащая Речная Чайка, — становится художественным символом души Ярославны, выражающим преданную любовь Ярославны к «милому ладе».

«Омыть князю кровавые раны» — это и есть все благо, которое Ярославна–Чайка мечтает воздать князю. В её мыслях нет ничего, что подтверждало бы предположения некоторых исследователей, полагающих, будто Чайка плачет о живом, хотя и раненом князе. Да, речь идёт о ранах, но, увы, о смертельных, о ранах «на окостеневшем теле».

Оба известных науке толкования слова «Каяла» совпадают в главном: Каяла — место гибели русских и половецких воинов. Там пленных нет: победители захватили их как военные трофеи и увезли с собой. Там только убитые — русские и половцы. Следовательно, когда Ярославна–Чайка мысленно летит к реке смерти, Каяле, то она думает, что её «лада» погиб в бою. Таков литературный факт. Поэтому эпитет «жестокыи» необходимо переводить «отвердевший» или его синонимами. Для Поэта в известном смысле было безразлично, знала или не знала Ярославна–Чайка, что её «лада» убит, ибо он создавал обобщённо–символический образ Ярославны — русской женщины, оплакивающей своих «милых» — отцов, мужей, братьев, сыновей, погибших в Половецкой степи.

Один из первых переводчиков «Слова», В. А. Жуковский, перевёл выражение на «жестоцемъ его теле» так: «на его отвердевшем теле». Следовательно, он полагал, что Ярославна–кукушка (слово «зегзице» он переводил не «чайка», а «кукушка») летит к мёртвому князю. В дальнейшем возобладало мнение, что она летит к живому, и потому эпитет «жестоцемъ» стали переводить либо как «горячем», «израненном», либо, проскальзывая мимо проблемы, — «могучем», «крепком» и т. п.

Я не нашёл в работах о «Слове» объяснения, почему устарел перевод В. А. Жуковского и почему позднейшие переводы точнее. Возможно, это случилось под влиянием отождествления образа Ярославны с образом Ефросиньи, жены Игоря, дочери Ярослава Осмомысла Галицкого. В таком упрощении Поэт не повинен. Он не называет по имени ни Ярославну, ни её отца, оставляя простор для художественного обобщения.

Конечно, есть довод считать княгиню Ефросинью прообразом Ярославны. Из пяти князей, участников битвы, у жены Игоря было отчество «Ярославна». Но одного этого факта «маловато» даже для утверждения, что именно Ефросинья — прообраз Ярославны, а тем более для их отождествления. Образ Ярославны не портрет Ефросиньи. Он написан эпически масштабно, без подробностей, так что невозможно даже поставить вопрос о внешнем или внутреннем сходстве между Ярославной и Ефросиньей.

Указание на реку Каялу связывает плач в контексте «Слова» с разгромом войск Игоря в Половецком поле. Это ограничивает масштаб обобщения, но не так значительно, как может показаться. Поэт позаботился о художественных средствах, почти отменяющих ограничение. Каяла — река не географическая, а мифологическая, «во дне» которой были и будут погребены тьмы и тьмы воинов. Достаточно отвлечься от известных из истории (не из «Слова»!) сведений о жене Игоря, и станет очевидным, что в самом плаче Ярославны ничто не мешает отнести его к любому из князей, погибших в Половецком поле. Этим во многом объясняется, на мой взгляд, предельно обобщённый смысловой ключ многочисленных переводов плача Ярославны.

Ниоткуда не видно, что она знала заранее о походе Игоря. Это снова говорит за то, что Поэт намеренно избегал отождествления Ярославны с женой, матерью, сестрой кого?либо из князей — участников похода. Плач–причитание свидетельствует, что к Ярославне пришла весть о смерти князя, а название мифологической половецкой реки (Каяла), — что бой был в Половецком поле. Слово «Каяла» выполняет двойную иносказательную функцию: констатирует смерть князя и указывает на страну, где он погиб. Этого, конечно, мало, чтобы отвергнуть сомнения некоторых исследователей в принадлежности Плача перу Поэта. Но есть и другие доказательства.

Тема скорби о погибших, начатая с типично фольклорного причета женщин, развивается в плаче Ярославны. Тут трагедия стала личной, а плач — проникновенно–взволнованным. Лирическое начало ещё более усиливается, когда Ярославна выступает в своём человеческом образе. Место действия меняется. Теперь она «плачет» за многие сотни километров от Дуная, на городской стене Путивля. Почему Путивля, а не Новгорода–Северского, где княжил Игорь? Если бы Поэт видел в Ярославне только жену Игоря, то он, наверное, выбрал бы местом плача Новгород–Северский. Но Поэт, видно, стремился создать художественный тип русской княгини, а жёсткая связь места действия с Новгородом-Северским неминуемо привела бы к сужению замысла. Однако выбор Путивля не случаен. Замысел, как и время, ограничивает волю художника, даже если он не до конца осознает это. Русский поэт XII века не мог, не отступая от замысла «Слова», выбирать для плача Ярославны любой город Руси. Если б он решил, к примеру, вознести её на крепостную стену города, который принадлежал князю, враждовавшему с Игорем или с Ольговичами вообще, читатель не поверил бы Поэту. Возникли бы недоумения: как и зачем попала она к врагам погибших князей? Творческая фантазия Поэта, решившего «петь по былям своего времени», вынуждена была искать город в пределах владений «Ольгова хороброго гнезда». Путивль, возможно, подходил более других, так как там княжил один из участников похода Игоря, его племянник, и так как в звучании слова «Путивль» явственно слышится «путь», а эта эстетическая, «звукопишущая» подробность могла показаться Поэту работающей на замысел: ведь Ярославна мысленно всё время в пути к любимому. Именно преданную, любящую душу Ярославны, устремлённую на встречу с князем, даже с мёртвым, и символизирует беспокойно–тревожная чайка.

Ярославна на Путивльской стене — женщина, княгиня, а не затерявшаяся в небе, никому не ведомая чайка. Это резко повышает меру участия разума Ярославны в осмыслении событий. Если чайка–душа была преисполнена эмоций скорби и сострадания, то Ярославна хочет понять, почему произошла трагедия, и хочет помочь спасению Руси и «милого лады».

С высоты заборола, крытого хода по гребню крепостной стены, княгиня произносит три монолога — к Ветру, Днепру и к Солнцу.

Из обращения к Ветру видно, что Ярославна знает, какую ужасную роль сыграл он в битве русичей с восточными врагами. Это знание — ещё одна нить, связывающая «Плач Ярославны» со «Словом». В этом можно убедиться путём сопоставления текстов: «Вот ветры, внуки Стрибога, веют с моря стрелами на храбрые полки Игоря» и «О! Ветер–Ветрило! Зачем, повелитель, ты веешь недобро? Зачем хиновские стрелы несёшь на мирных крыльях своих против воинов милого лады?» Ярославна потому и начинает монолог с упрёка, что знает о злосчастной помощи ветра степным врагам Руси в их битве с русичами.

Но суть упрёка не только в этом. Более глубокое его значение обнаружится, если ответить на вопрос: в каком смысле употреблено здесь настоящее время?

Ярославна, разумеется, не думает, что в тот момент, когда она причитает, Ветер все ещё «веет стрелами» на русских воинов. Обратное допущение противоречит смыслу Плача, а грамматически — употреблению аориста («развея»). Ясно, однако, что настоящее время не дано здесь в значении прошедшего, как это часто делается в исторических рассказах для сообщения им большей изобразительности и живости. Глаголы «вееши» и «мычеши» Г по–моему, характеризуют действие–состояние, осуществляющееся обычно, постоянно. Но разве за это можно упрекать Ветер?

Ярославна исходит из убеждения в мирном, невоенном назначении Ветра. Это выразилось в эпитете «нетрудною» (мирных, невоенных), которым она определила его крылья, то есть сам Ветер. Тот же смысл содержится и в адъективном наречии «насильно» (вееши), и в предложении «Аль мало тебе под облаками веять, корабли качая в синем море?!» Ярославна определённо утверждает, что для Ветра–Ветрила вполне достаточно попутного, подоблачного, благоприятного веяния. Но, увы, таким он бывает не всегда. В этот раз Ветер причинил людям большое зло. И не только тем, которые навеки уснули в ковыльной степи, но и их близким, оставшимся в живых, однако обездоленным, лишённым радости, как сама Ярославна. Следовательно, Ярославна укоряет Ветер за то, что он вопреки своему естественному предназначению, своему миролюбивому «характеру» взялся за чуждое дело — помогать насилию одних над другими.

В Плаче Ярославны Ветер персонифицирован. Она обращается к нему, словно беседуя с разумным существом. Ярославна почтительно величает его «господине», а потому её сетования, идущие от чистого сердца и от убеждения в добром назначении Ветра–Ветрила, лишь подтверждают уважение к нему. Ветер наделён противоречивым «характером», что нашло, по–моему, выражение в двойном обращении к нему. «Ветрило» по–древнерусски означало «парус». В приложении к Ветру это слово определяло его полезный людям труд, подчёркивало его благоприятные, мирные свойства. Следовательно, обращение «Ветер, Ветрило» выразительно само по себе, так как в нём содержится призыв к доброму началу в природе Ветра. Злое начало, возможно, было когда?то мифологизировано в Стрибоге, агрессивные потомки которого действовали на стороне половцев. Не исключено, что у доброго ветра было и другое имя (не только Ветрило), но оно не дошло до нас.

Ярославна не призывает Ветер дуть против чужих воинов. У неё не возникает желания склонить его работать только на стороне своих. Она печётся о другом, чтобы Ветер с поля боя переместился «подъ облакы», помогал бы движению кораблей по морю, а не полёту боевых стрел. Чтобы Ветер–Ветрило был общим благом для всех людей, и своих и чужих. Всечеловеческим достоянием. «Сине море» в таком контексте утратило символическое значение «чужая, враждебная страна», «страна смерти и болезней», которое оно имеет в «Слове». Здесь «сине море» — действительное море, по которому плавают корабли. А «синий» — цветообозначающий эпитет, а не иносказательный синоним прилагательного «враждебный».

Поразительно, что княгиня сокрушается о воинах или, как сказали бы мы теперь, о солдатах. Разгром русского войска она воспринимает как личное горе. Это даёт ей моральное право словно бы от имени всех женщин обратиться к Ветру с новым упрёком: «Чему, господине, моё веселие по ковылию развея?» Горе уравняло и объединило княгиню с простыми русскими женщинами, оплакивающими «милых лад». И не только с ними. Ведь погибших оплакивали и их отцы, и их сыновья. О них скорбела Русь в целом. И даже Природа. Вот почему вполне оправдан вывод, что Ярославна не только высокохудожественный символ любви, верности русской женщины, но и символ самой Руси, Родины погибших. Ярославна не только лирический, но и эпический художественный образ.

Демократизмом и гуманизмом мировоззрение Ярославны коренным образом отличается от мировоззрения бояр и Святослава III.

С высокой путивльской стены Ярославна обращается к Днепру, могучей реке, «пробившей каменные горы сквозь Половецкую землю». Днепр — не Ветер, общий для всех. Днепр — русская река. Русская сила. И естественно, что Днепр Словутиц оказал помощь Святославу в войне с Кобяком. Тут связь «Плача Ярославны» со «Словом» обнаруживается наиболее отчётливо и, пожалуй, бесспорно. В памяти читателя живо воскресает образ победоносного похода Святослава, завершившегося пленением Кобяка. Ярославна, как к могучему союзнику, обращается к Днепру с просьбой: «Принеси ж, повелитель, ко мне милого ладу, чтоб я не слала слез на Море утром!» Не Ветер, а Днепр в состоянии совершить чудо и вернуть «милого ладу» на Родину. Ярославна в глубине души надеется также и на чудо оживления князя. Ее слова «Възлелей…» и т. д. можно понимать двояко: 1) «чтобы я не слала к нему слез на Море», а оплакивала его тут, на Родине; 2) «чтобы я не слала к нему слез на Море», а получила бы его живого и перестала плакать совсем. Эта двойственность находит выражение и при переводах «Слова»: «Чтоб забыла слезы я. отныне, чтобы жив вернулся он ко мне» (Н. Заболоцкий), «Чтобы слез я не слала к нему ранним утром на синее море» (С. В. Шервинский), «Чтоб мне слез не слать к нему с тобою по сырым зорям на сине море» (А. Н. Майков). Большинство переводчиков, подобно А. Н. Майкову, избегают ясности (убит или не убит Игорь), оставляя текст открытым для обоих толкований. Надежда Ярославны, пусть слабая и даже противоречащая здравому смыслу, увидеть князя живым тянет толкование текста в одну сторону, а символическое значение Моря (здесь снова «страна смерти» и пр.) — в другую, противоположную.

Надежда и отчаяние символически слиты в Утреннем Плаче. Утро в «Слове» противостоит Вечеру, как Свет — Тьме. Настойчивое повторение того, что Ярославна плачет только по утрам, означает начало Большой Надежды, начало Света для Руси. Но сам плач — это всегда горе, близкое к отчаянию. Утренний Плач Ярославны — надежда, рождающаяся из глубины скорби, беды. День начинается с Утра, а Утро рождается в Ночи, — Свет начинается с Зари, а Заря рождается из Тьмы. Распорядок жизни один и в природе и в обществе. День Ярославны начинается с Утреннего Плача, как и день тысяч русских людей, чьи близкие навсегда канули в Море. Это плач о мёртвых во спасение живых. Плач надежды. Ярославна хотела бы уговорить, устыдить, умолить могущественные силы Природы, сменить их гнев — по её пониманию, основную причину гибели русского войска, — на благосклонность. Последнее слово заступницы Руси обращено к Солнцу.

Ярославна так величает Солнце: «Светлое и Тресветлое Солнце». И тут же раскрывает основной смысл обращения: «Всемъ тепло и красно еси» — таково Солнце Светлое. Солнце благое, согревающее и украшающее наш мир в равной мере для всех. Таково естество Солнца, закреплённое в русском языке постоянным эпитетом «светлый». Вероятно, в мифологические времена это Солнце и называлось Дажьбогом, богом, дающим блага людям. Княгиня, официально, наверное, принявшая христианство, не употребляет имени языческого бога, но, по существу, все ещё продолжает думать по–мифологически. Взывая ко всеблагому Солнцу, она напоминает ему о жестоком отношении к русским воинам, но не затем только, чтобы упрекнуть его. Нет, в её упрёке содержится прямо не высказанная просьба распространить благодать действительно на всех людей.

В «Слове» пока не было явлено Светлоликое Солнце. С начала похода и до битвы Солнце всё мрачнело и мрачнело, становилось Сердитым, Негодующим и, наконец, Карающим. О его гневе по–своему, в иных образах, чем Поэт, но в том же смысле рассказывает Ярославна: «Чему, господине, простре горячит свою лучю на ладе вой? Въ поле безводне жаждею имь лучи съпряже, тугою имъ тули затче?» Таково, думается, Солнце Тресветлое, Карающее. Снова Поэт задал трудную задачу. Первое предложение, как правило, по смыслу переводится более или менее одинаково: «Что ж так простёрло ты свой горячий луч на воинов лады моего?» (В. А. Жуковский), «Что ж ты, Солнце, с неба устремило жаркий луч на лады храбрых воев» (А. Н. Майков), «Что ж ты войско князя удалое жаркими лучами обожгло» (Н. Заболоцкий) и т. д. В приведённых примерах смысл оригинала передан в целом верно, хотя и с некоторым уроном: опущено обращение «господине» и тем самым утрачена важная особенность сознания Ярославны — её почтительное отношение к Солнцу (ср. «Зачем же, повелитель, послал ты лучи слепящие на воинов лады моего?»). Огромная трудность истолкования и особенно перевода второго стиха задана тем, что в древнерусском языке описание удара Карающего Солнца по войску русичей подходит одновременно для двух целей. Выражения «жаждею… имь лучи съпряже» и «тугою имъ тули затче» характеризуют, во–первых, результат физического воздействия палящих лучей Тресветлого Солнца на боевое оружие воинов — зной перекалил луки и колчаны, которые потеряли упругость и эластичность. У луков ослабла боевая сила натяжения, а кожаные колчаны покоробились и сдавили стрелы, так что их стало трудно вытягивать. Вместе с тем ситуация ясно подсказывает дополнительное прочтение «между строк», для которого вполне подходят выражения «жаждею съпряже» и «тугою затче»: в безводной степи от зноя физически и психически страдали и воины — мучались жаждой и впадали в тоску. Воздействие Тресветлого Солнца и на оружие и на людей ослабляло, сковывало их действия. При переводе пока не найдено слов, равно подходящих для передачи обоих значений. Поиски, начатые ещё В. А. Жуковским, продолжаются: «Что в безводной степи луки им сжало жаждой и заточило им тулы печалию?» (В. А. Жуковский), «Жаждой их воев томишь в безводном поле, сушишь–гнёшь несмоченные луки, замыкаешь кожаные тулы…» (А. Н. Майков), «И зачем в пустыне ты безводной… жаждою стянуло лук походный, горем переполнило колчан» (Н. Заболоцкий).

В обращении к Солнцу, как и в обращении к Ветру, Ярославна снова предстаёт печальницей — заступницей простых воинов. Ее душа болит и скорбит о них с неменьшей силой и искренностью, чем о своём любимом князе. В чувствах и думах Ярославны, глубоко личных и одновременно глубоко патриотических, нашла проникновенно поэтическое выражение душа русского народа. И вновь хочется подчеркнуть, что неподдельный демократизм и гуманизм Ярославны отличает её от всех героев «Слова». Лишь сам гениальный Поэт, вдохнувший в неё вечную жизнь, равен Ярославне. Они душевно близкие люди. Несмотря на различия в их политическом и философском кругозорах, в их дарованиях, в их значении и назначении для земной жизни.

Тресветлое Солнце — солнце яростное, втрое усилившее свой жар и нацелившее острия палящих лучей на непокорных русичей — выступает символическим исполнителем гнева Солнца. Вероятно, русичи–язычники называли бога этого Солнца иначе, чем бога Светлого Солнца. Может, Хоре и был когда?то именем бога Тресветлого Солнца? Во всяком случае, ясно, что Ярославна чётко различает две ипостаси Солнца и даёт им разные названия — Светлое Солнце и Тресветлое Солнце.

И Ярославна и Поэт возлагают надежды на Благое Солнце, молчаливо исходя из того, что оно обладает высшим разумом и способно оценить дела и устремления людей. В «Плаче Ярославны» Поэт конкретизировал и углубил своё понимание Природы. Природа людям не подчиняется. Над нею нет и богов — ни языческих, ни христианских. С Солнцем, Ветром, Днепром и другими силами Природы князья и княгини должны разговаривать как с более могущественными повелителями — со всем почтением. Природа и есть многоликое божество. Ярославна различает космические силы Природы, которые могут быть всем равно полезны, от «своих», земных, которые являются естественными союзниками русского народа. Первых важно не прогневить, чтобы не навлечь на себя их удар, их колоссальную мощь; на помощь вторых можно твёрдо рассчитывать. Природе не надо приносить обрядовые жертвы, служить, как служили языческим богам. Единственное, что необходимо, — понимать её язык, различать её знамения, действовать в согласии с ними.

Ярославна хотя и не называет Солнце, Ветер и Днепр мифологическими именами, но одушевляет их в языческом духе: беседует с ними, надеясь подействовать на них укором, почтением, призывом к добру и, самое главное, искренне верит в их разум, в возможность взаимопонимания, в их отзывчивость. Поэт также верит в это, а потому Солнце, умилостивленное кровавой жертвой русичей и упрошенное Ярославной, сменяет гнев на благосклонность. Оно выступает в роли вдохновителя и организатора побега Игоря из половецкого плена.

Светлое и Тресветлое Солнце — общее имя для всех добрых и злых проявлений безличного высшего бога Солнца, о которых уже шла речь. Поэтому, думается, подходящим названием для мифа о Солнце, созданном Поэтом, было бы «Светлое и Тресветлое Солнце». Солнце в «Слове» — высший повелитель Природы и людей, верховный блюститель порядка на небе и на земле, и верховный распорядитель добра и зла. С ним теснейше связана главная идея «Слова» — сохранение единого центра высшей государственной власти, единого управления войсками в борьбе против врагов. Солнце обожествлено само по себе, как часть Природы, и это обожествление — вполне языческое по сути. На поздней стадии язычества ему не была чужда идея единобожия и единовластия. Если судить по тому месту, какое Солнце занимает в судьбе Игоря и его войска в сознании Ярославны, то можно сказать, что по функциям оно заменило языческих богов Перуна, Хорса и Дажьбога.

Перун в «Слове» не упоминается, но Хоре, Дажьбог, а также Велес, Троян и Стрибог названы по именам. Названы самим Поэтом, а не кем?либо из героев «Слова». Несомненно, что если бы Поэт оценивал мировосприятие и мышление русичей конца XII века как христианское, то, следуя «былям своего времени», нашёл бы для выражения и утверждения этого взгляда подходящие образы, имена и слова. «Внуки» в «Слове» продолжают дело «своих» дедов–богов. При этом русский народ и в XII веке изображается «внуком Дажьбога», а, значит, его сознание в целом характеризуется Поэтом как языческое.

Ярославна, как и другие персонажи «Слова», не называет имён ни языческих, ни христианских богов. Но по содержанию веры она, конечно, является «внучкой Дажьбога» — язычницей. Игорь — и это весьма показательно — от маловерия вернулся в итоге тяжких испытаний к языческой вере в Солнце, в одушевлённую Природу.