Часть V Последний урок

Часть V

Последний урок

Как много хочется сказать ученикам на прощание! Сколько всего нужно им напомнить!

Пишите про детство — говорю я в который раз. Про те времена, когда мир был так свеж и интересен, когда вы так много замечали, так остро и глубоко чувствовали. Взглянув на мир глазами ребенка, вы вновь обретете умение сопереживать. А тот, кто умеет понимать и сопереживать, пишет тоньше, умнее, достовернее.

Писать — значит жить осознанно. Если вы пишете просто, искренне и правдиво, ваши читатели смогут узнать в героях себя; тогда проходит чувство одиночества и отделенности от мира, которое так часто и больно нас мучит. Не увлекайтесь экивоками и чистой игрой ума. Не бойтесь эмоций; не стыдитесь воспоминаний. Не бойтесь того, что подумают люди. Бойтесь ничего не написать.

Если у вас в душе живет истина, всегда найдется человек, которому она интересна. Пусть главным для вас всегда будет правда чувства. Пишите о важном, наболевшем. Не бойтесь показаться сентиментальным. Бойтесь неискренности, ходульности. Не стремитесь всем понравиться и всех осчастливить. Говорите свою правду. Это ваш моральный долг как писателя. Это ваша личная революция; тот, кто говорит правду, — всегда бунтарь.

Итан Канин утверждает: нельзя писать из злости, в отместку.

А я говорю ученикам: писать в отместку можно и даже нужно. Главное, чтобы выходило хорошо. Если кто-то обидел вас, причинил зло — расскажите об этом. Двое студентов (в разных группах) написали о том, как родители били их, специально выискивали и срезали на заднем дворе прутья, чтобы секли побольнее. Это ваши воспоминания, сказала тогда я. Вы имеете полное право их использовать. Пишите смело. Нельзя поступать с детьми так, как обходились с вами. Я бы написала об этом — отчасти чтобы разобраться и изжить, отчасти — чтобы свести счеты. И вот тут, говорю я студентам, пора поговорить о клевете.

Оклеветать — значит оболгать кого-то в устной или письменной форме. Причем намеренно: сообщить заведомо ложные сведения, которые могут повредить репутации человека. Словом, если вы когда-нибудь жили с мужчиной, имеющим весьма специфические привычки и манеры, по которым его легко узнают друзья, родственники или коллеги, — лучше измените детали.

У него были длинные ногти? Пусть будут длинные волосы в носу. Он красил волосы в черный цвет? В книге пусть лучше пользуется тональным кремом и румянами. Однако если он в отношениях с вами показал себя эгоистом и человеконенавистником, эти черты можно оставить. Можно даже привести вполне реальные беседы, только так, чтобы прототип не угадывался слишком явно. Замените все, что указывает на конкретную личность. Он был клептоманом? Придумайте что-то другое. Не упоминайте модель его машины. Он ненавидел курильщиков и даже посадил кому-то в пепельницу проросшее яблочное семечко? Очень колоритная деталь, но лучше ею пожертвовать: слишком узнаваемо.

Назовитесь его девушкой или первой женой (а не третьей, как на самом деле). Не описывайте его отвратительных детей, особенно рыжих близнецов. Сделайте так, чтобы этого типа нельзя было опознать по внешности или деталям биографии. Тогда он вполне сойдет как рабочий материал. А лучше всего написать, что у него был крошечный половой орган. Вот тогда прототип точно не побежит судиться и устанавливать меру и степень сходства с персонажем.

Да-да, вот такая я стерва!

У одного моего студента было ужасное детство. Мать наказывала его так: зажигала горелку на кухне и совала в огонь его руку.

— Напишите про это, — сказала я.

Он стал отнекиваться:

— Зачем это теперь? Она старая женщина, больная. У нее была тяжелая жизнь…

— У меня сердце кровью обливается, — объяснила я. — Измените ее возраст, внешность. Перенесите все в другой город. Вы у нее единственный? Ну так придумайте, что в семье было пятеро детей. А если вас, скажем, трое, пусть рассказчик будет один у матери. Сделайте ее разведенкой, а папашу своего используйте в другой книге. А не было папаши — так придумайте!

Тот парень написал замечательный цикл рассказов о своем детстве. Мать в них внешне ничуть не похожа на настоящую: она блондинка с влажными карими глазами, работает на почте. И, когда сынишка плохо себя ведет, сует его ручку в огонь. Однажды он прочел пару фрагментов вслух. Вся группа аплодировала.

Одна моя подруга недавно влюбилась в пресвитерианского священника. Поначалу он казался утонченным, образованным и ласковым. Затем выяснилось, что он редкая сволочь, к тому же с наполеоновскими амбициями. Подруга спросила:

— Как думаешь, можно из него слепить персонажа?

— Нужно! — сказала я.

— Может, написать, что он высокий? Тогда в суд нельзя будет подать. (Оригинал был ростом с сидящую собаку.)

— Нет, не то, — сказала я. — Сделай его писателем-недоучкой. Причем с прошлым. Пусть у него будут две брошенные жены и полдюжины детей, которых он годами не видит. А сам пусть будет неказистым курящим атеистом. И член у него пусть будет как у воробья. Тогда точно в суд не попрется!

Месть, конечно, сладка, но дело не только в ней. Иногда необходимо сказать правду. Может, заодно найдется какой-то смысл в пережитых страданиях. Ну да ладно. Вот вам стихи Шерон Олдс[87], я их всегда выдаю студентам. Называются «Однажды в мае 1937 года»:

Вот они, молодые счастливые глупые дети,

посмотрите: выходят из школьных ворот

Вот мой папа — пока что не папа —

прислонился к стене; красный камень блестит;

голова — будто в луже крови.

Мама с книжками, колья ворот;

словно пики уланов, за нею.

Скоро кончится школа,

потом будет свадьба; пока

вы — лишь дети, невинные дети.

Зла, дурного — пока никому ничего, никогда,

Все еще впереди.

Ах, не надо, не надо!

Попасть в этот день,

закричать бы, сказать, уберечь!

Ты — не та, он — не тот.

Погодите, не надо спешить!

Если б знать вам сейчас,

что потом сотворите друг с другом,

что потом сотворите с детьми.

Сколько каяться, сколько платить,

сколько мук — умереть, умереть, отпусти!

Зрелый май, теплый май,

мне бы к ним.

Мальчик, девочка, он нецелован,

она нецелована тоже,

два нетронутых тела, два юных лица,

мне выкрикнуть — бегите, спасайтесь!

Но тогда мне не жить.

Я не крикну, я буду молчать.

Я желаю родиться на свет, все же, все же.

Кукла-девочка, кукла-мальчик,

Я беру их и бью

друг о друга, чтоб искры летели.

Я — та искра. Пройдите свой путь.

Я — свидетель, я — жертва, я все расскажу.

Допустим, вы пишете роман о своем браке, а ваш супруг — видная фигура, например политик или известный врач. У вас накопилось много отвратительных (и абсолютно правдивых) подробностей: как он надевал костюм французской горничной, когда вы занимались любовью. Выложите их — и издательство обязательно пришлет к вам встревоженного юриста. Ведь если ваш супруг убедит присяжных, что вы клевещете, издательству придется заплатить миллионы долларов за моральный ущерб. Самая эффективная мера предосторожности — изменить как можно больше деталей и добавить черты еще одного или двух прототипов. Потом припишите герою легкий антисемитизм — и маленький член. И все будет в порядке.

Постарайтесь не поддаваться жалости к себе, если творческий путь станет тяжелым и одиноким. Хотите писать — так пишите, говорю я студентам. Никто не тащит вас на семинары насильно; если вы уйдете, я не поволоку вас обратно. Вам повезло: вы из тех, кто мечтает возводить дворцы при помощи слов. Вы хотите создать мир, где ваша фантазия обретет свободу? Очень хорошо. Мы строим свои миры из песка воспоминаний, наши дворцы и чертоги — воплощенная память. С одной стороны, мы верим: когда начнется прилив, ничего не погибнет, ведь наши творения — только значки на песке. С другой, мы всегда ищем способ остановить океанские волны. Это и отличает художника от обычного человека. В душе мы верим: если строить замки на совесть, они устоят и не рухнут. Как прекрасно жить с такой верой!

До звонка осталось совсем чуть-чуть. Помните последние часы летом в лагере, когда все уже собрались на стоянке и ждут, пока в автобус загрузят дорожные сумки?

Пожалуй, я рассказала ученикам все, что сама знаю о писательском ремесле. Маленькие шажки, первые «мусорные» наброски, рамка пять на восемь, проявка фотоснимков, фальстарты, ошибки, нервные срывы, помощь друзей. Но многие студенты приходили ко мне и приносили заветные десять страниц, надеясь, что их опубликуют. А что сделала я? Развенчала и убила их мечту? Едва ли. Да, большинство не будет печататься в толстых журналах и выступать на ток-шоу. Да, они не станут лучшими друзьями Дэвида Леттермана и не поболтают с Шэрон Стоун. Они не купят большой дом, не заведут собаку голубых кровей. Конечно, многие мечтают именно об этом и не верят, что богатство только вымотает им нервы и прибавит сомнений в своих силах. Впрочем, едва ли они станут очень богатыми людьми.

И все же я думаю: писать надо, причем каждый день, всю жизнь, вкладывая в это все силы своей души. Почему? Да потому, что любовь к ремеслу и преданность делу — сами по себе награда. Правда, когда я говорю в классе, что в усердной работе можно почерпнуть и мудрость, и истину, и радость, и гордость, студенты смотрят скептически — как будто я предложила им вступить в клуб вышивальщиц. Они вообще у меня злые. Потому и пишут.

Но что если пойти на шаг дальше? Многие писатели считают: нет ничего прекрасней, чем жизнь «около литературы», когда все время читаешь, пишешь, общаешься с собратьями по цеху. Это возвышает дух, — так заявил один мой знакомый, который в восемнадцать лет обратился из христиан в поэты. Такая жизнь развивает ум, делает его быстрым, гибким. Творчество фокусирует взгляд, придает жизни стройность и осмысленность. Наше ремесло — это призвание, почти такое же, как у священников. Писательский опыт питает не только разум, но и душу. Правда, творческие озарения тихи и глубоки; трубного гласа и хора ангелов нам не положено. Мой друг Том, священник-гей, говорит, что всю жизнь искал духовного экстаза, но когда он пил, его особенно тянуло в церковь — чтобы статуя Девы Марии помахала ему рукой. Иногда она и правда махала, совсем легонько, а потом садилась рядом с ним на скамью. Протрезвев, Том чувствовал, что ему действительно было видение. Он знал это по легкости, чистоте, свежести в груди, легких, во всем теле. Иногда мои студенты описывают подобное чувство высвобождения; как ни парадоксально, его приносит рабочая дисциплина.

Вот что еще: когда начинаешь писать, становишься лучшим читателем. Ведь ты теперь знаешь, как тяжело дается порождение текста — и как чудовищно тяжела мнимая легкость! Писатель любой текст видит изнутри, понимает, как он сделан, как устроены портреты персонажей и что придает им такую притягательность, как образуется особый колорит, как подается информация. Если знать, какая тонкая работа за этим стоит, начинаешь смаковать книгу, наслаждаешься ею, как гурман.

Иногда за работой я думаю: знал бы кто, что сейчас творится у меня внутри, — ведь сожгли бы как ведьму. Ах, какие бывают моменты полноты, счастья, восторга, удовольствия! Конечно, я расплачиваюсь за них маетой, скукой, тоской, отвращением к себе. Но в итоге мне есть что предъявить себе. Ведь когда древние египтяне достроили пирамиды, они смогли сказать: мы построили пирамиды! Вот, пожалуй, прекрасный пример для подражания, хотя мой друг Карпентер говорит, что они целыми днями пили и прерывались лишь для того, чтобы чем-нибудь умастить друг друга. Подозреваю, многие из пишущей братии ведут подобный образ жизни — только не признаются!

Посмотрим правде в глаза: наше общество вымирает. Не хочу драматизировать, но, похоже, в нас пробудились какие-то темные силы. Более странной и жутковатой эпохи человечество, пожалуй, не видало после Средневековья. Но ремесло художника переживет любую метаморфозу общественного строя или коллективного сознания. Вот для этого мы и нужны — служить зеркалом, в котором люди увидят себя без прикрас, но и без насмешек. Не надо кричать: «Очнитесь и посмотрите на себя, идиоты!» Нужно спокойно и честно сказать: «Вот каковы мы на самом деле».

В нашем больном и извращенном обществе писатель живет практически как дятел. Он долбит ствол, обустраивает гнездо, селится в нем и говорит: «Вот моя ниша, мой личный мирок. Пусть он маловат и темноват, но в нем я дома». По крайней мере там он сам себе хозяин и знает, что делает. Когда осмотришься и обвыкнешься, можно собраться с духом, стиснуть зубы и исследовать собственные раны. Это очень больно. Многие бросают, не выдержав, — особенно если изначально шли в писатели не за болью.

Те, кто идет в наши ряды за деньгами и славой, либо вскоре перегорают, либо переключаются на производство книжек-конфеток в обложках-фантиках. Но не надо сразу отбрасывать великий дар: место в мире литературы. Если вы готовы творчески осмыслять свою истину и свой опыт, облекать в плоть воображаемых людей, рассказывать их истории, помогать всему этому появиться на свет — значит, у вас есть особый кодекс чести. Мы, писатели, — как и музыканты — принадлежим, возможно, к одному из последних рыцарских орденов этого мира. Цель нашего служения — не слава и богатство; они второстепенны. Вернее сказать, служение и есть наша цель: бескорыстное служение ремеслу. Неважно, в каком направлении ты движешься.

Главное — уйти от пустоты и безголосья, от бесплодия и безразличия к миру.

Даже если вас читают только ближайшие друзья; даже если вы написали только очерки юношеских воспоминаний, чтобы их когда-нибудь прочли ваши дети и узнали, какими вы были в их возрасте и как звали собак на вашей улице, — все равно вы сделали почтенное и достойное дело. Ведь вы оставили свидетельство, честно изложили свою версию событий. Переборов себя, вы выложили часть жизни на бумагу, и теперь она не потеряется, не пропадет. Как знать, вдруг когда-нибудь этот опыт пригодится другому человеку. Вам не нужно даже знать, кому, когда и зачем. Просто пишите ясно и правдиво, старайтесь как можно больше понять и передать в тексте. А он будет мерцать себе потихоньку, как маяк. Маяки ведь не бегают по берегу в поисках тонущих кораблей. Они просто стоят и светят.

Вот что отличает художника от безумца или графомана, который заваливает редакции письмами. Художник находит пользу и удовлетворение в самой своей работе. Даже если ни один ваш текст никогда не напечатают, вам есть чему себя посвятить. Родные и близкие, конечно, будут твердить: «Да не торчи ты все время за столом, уйди оттуда!» Что ж, вспомните детство: заткните уши и занимайтесь своими делами.

Я пристально всматриваюсь в лица моих учеников. Они так же пристально смотрят на меня.

— Так все же зачем мы пишем? — спрашивают они.

Ради духа, говорю я. Ради сердца. Когда мы читаем и пишем, мы не одни. Книги открывают горизонты и питают душу. Меткая и хлесткая фраза, честно и убедительно высказанная истина либо поражает в самое сердце, либо помогает посмеяться над собой. Тогда и жить становится легче. Бытие, конечно, абсурдно и несуразно, но если придать ему строй и ритм, получится почти песня. Уж лучше танцевать под нее или хотя бы хлопать в такт, чем позволить хаосу раздавить себя. Не зря же моряки на судне поют даже в самый чудовищный шторм. Конечно, песне не тягаться с бурей. Но сплотить и ободрить людей на корабле ей вполне по силам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.