Алексей Владимирович Гессен

Мудрее оказались иные из тех, кто прежде не успел засорить разум химерическими идеями, хотя бы по причине возраста. Молодой поэт Алексей Владимирович Гессен (1900–1925), успевший принять участие в Белом движении, а затем выбравшийся в Европу, был изумлён тем, что увидел в эмиграции русской:

«…За всё это время я ни разу не встретил, не почувствовал заграницей этого всеобщего согласия, этой единодушной ненависти к большевикам, насильникам Родины. Здесь заграницей нет этого священного гнева, этой решимости никогда не уступить, никогда не примириться, не поклониться грубой силе. А там ведь это было труднее. В России голод и физические лишения, иногда угрозы самому существованию, могут заставлять идти на компромиссы, на соглашения, на уступки. Тем же, которые здесь в безопасности, в довольстве, ради выгод или из малодушия, готовы протянуть руку палачам России, — нет оправдания, нет и не будет прощения»³,— писал он в 1922 году (в статье “Там и здесь”, помещённой в “Русской мысли”), поражённый нравственной атмосферой, преобладавшей среди русских изгнанников. Да ведь многие же из них в своё время весьма порадели большевикам — рьяно обвинять большевиков значило для них принять на себя хоть часть вины. Мужества не хватало. Да и никак не могли они одолеть прежнего, ещё партийного разделения. “Здесь за рубежом столько партий и групп, — свидетельствует Гессен, — сколько людей в эмиграции. Редко встретишь двух человек, согласных между собой»⁴.

Слова не по возрасту мудрого, но жестокими испытаниями наученного Гессена — останутся приговором всей российской либеральной своре, вышвырнутой в Европу, останутся навсегда:

«Ничего не поняли, ничему не научились. То, что твердили 10-20-30 лет тому назад, продолжают твердить и теперь. Зрелище воистину жалкое и смешное. Немногие только имели мужество пересмотреть прошлое, признать свои ошибки и заблуждения, большинство, вопреки разуму, здравому смыслу, очевидности, как баба из малороссийского анекдота, утопая уже до макушки в воде, высовывает пальцы над поверхностью пруда, показывая жестом: “а всё-таки стрижено, стрижено, а не брито!” Над полем, заросшим чертополохом и бурьяном, который сами они усердно сеяли, они утверждают, что посев был хорош, а если всходы плохи — не их вина. Дьявольские шутки!»⁵.

Сравним с характеристикой воззрений «новой» части русской эмиграции, данной Георгием Ивановым в 1933 году:

«…Материализм — и обострённое чувство иррационального. Марксизм — и своеобразный романтизм. “Сильная Россия”— и “благословим судьбу за наши страдания”. Отрицание христианства— “спасение в христианстве”. Русское мессианство— “Интернационал”. “Цель оправдывает средства”— и непротивление злу. Достоевский, Достоевский, Достоевский… Немного Толстого. “Атлантида” Мережковского, Ницше и… Андре Жид. “Пушкина не существует.” Славянофилы, Леонтьев, Рудольф Штейнер, даже Елевферий… Бесчисленные — как пишут в анализах— “следы” других пёстрых, перекрещивающихся, отрицающих друг друга влияний. Из этой смеси идей и чувств, страстей и систем смотрит, если хорошенько вглядеться, лицо нового русского человека»⁶.

Всё же в этом сумбуре ничего нового нет как будто. Это логическое продолжение «серебряного века»— не более. Как «отцы» ничего не поняли, так и «дети» продолжили.

Гессен, ослабленный испытаниями лихолетья и тяготами эмигрантского существования, прожил недолго, невелико и наследие его поэтическое: два-три десятка стихов, да небольшая поэма — но и это не должно оставаться в безвестности.

Лирика Гессена посвящена в основе своей событиям российской истории, прежде всего ближайшей. Так, он славит Русскую Армию, противостоявшую большевикам:

Слава светлому Воинству Крыма,

Победившему тягостный плен,

Тем, чьи очи не слепли от дыма,

Тем, чья верность не знала измен.

Тем, чья мощь под ударами крепла

И в сраженьях не гнулся чей меч,

Кто сумел и под грудою пепла

Нехладеющим сердце сберечь.

Тем, кто, преданный мукам безмерным,

Тем, кто, зноем и жаждой томим,

Оставался бестрепетно-верным

Нерушимым обетам своим.

Вам, чьи очи не слепли от дыма,

Вам, чьи жизни сгорали дотла,—

Белокрылому Воинству Крыма—

Хвала!

1922

Глеб Струве, давший опыт исторического обзора русской литературы в изгнании, самый полный на нынешнее время, верно заметил, что поэзия Гессена «немного отзывалась книжностью»⁷, но это обычно для начинающих поэтов. Подобное одолевается, если поэт искренен в своих переживаниях. Искренность Гессена несомненна, да времени оказалась нехватка.

Среди стихотворных раздумий Гессена — осмысление русской истории, вызнавание в ней добрых начал, но и тех сорных плевел, которые заглушили на время посевы правды. Идеальным же историческим деятелем видится Гессену Император Александр III.

Не побоится в ржавой лужице

Сапог солдатский окунуть.

Упрётся в землю, понатужится

И выведет на верный путь.

Поэма «Горькие травы», начатая ещё в России, опубликованная посмертно в 1926 году и, по всей видимости, не завершённая, отмечена мудростью исторических прозрений, которыми была обделена либеральная интеллигенция России. Гессен развивает образ, данный в статье «Там и здесь»: русское поле, засеянное дурными заморскими семенами.

Лишь чрез долгие, долгие годы

Из земли показались ростки.

Отравили ли горькие травы,

Напоил ли их ядом песок—

Только полон коварной отравы

Сладковатый и липкий их сок.

Он сулит небывалые муки

Тем, кто выпьет его невзначай,

Но не деды собрали, а внуки

С ядовитых полей урожай…

И в крови их пылает отрава,

И кружит их хмельной ураган…

Эх, степные да горькие травы,

Эх, лукошко заморских семян!..

Основные части поэмы соответствуют тем поколениям русских вольнодумцев, которые взращивали этот урожай. Начало — «Предки». Те, кто одурманивал себя просвещенческими соблазнами.

Так сладко окунуться разом

В кристально-ясный мир Вольтера,

Где над поверженной химерой

Царит один бессмертный разум.

И результат:

Мудрых книг губительная ложь,

Лживых слов лукавое злодейство,

Дерзких мыслей ненасытный нож—

Обагрили кровью площадь действа…

Затем — «Прадеды».

Фурье… Бланки… Фаланги… Мастерские…

Табачный дым, вино, кухонный чад…

Спокойно дышит спящая Россия,

Вся ровная и белая, как плат…

Тревожному восторженому взгляду

В морозной мгле сквозь смутный снежный прах

Мерещатся огни и баррикады

На сонных улицах и площадях…

……………………………………

Как щупальцы таинственного зверя,

Вползают мутно-белые волокна

В высокие завешенные окна,

В балконные, затворенные двери.

Всё это так известно по историческим штудиям, заправленным социалистической идеологией. Поэт одолел это самостоятельно, но без обольщения лукавыми толкованиями. В поколениях революционных борцов он видел отравителей России. Следующая часть поэмы — «Деды». Террористы-убийцы, наслаждающиеся своею кровавой «охотою». И — «Отцы», совершившие чёрное дело гибельной измены, превратившие Русь в «братскую могилу воспоминаний и надежд». Горькие плоды взращённого урожая достались тем, кого поэт сострадательно описал в главе «Дети», к которым и себя причислил, с которыми и сам принял муку.

Путь наш был окровавлен, тревожен и долог!

Но замкнулся проклятый, пылающий круг.

И теперь — Твоих Армий последний осколок—

Мы сложили оружье и стали за плуг.

………………………………………

И невольно вздохнёшь и промолвишь: затем ли

Напоили мы кровью родной чернозём,

Чтобы потом своим орошать эту землю,

Чтобы гнуть свою спину под чуждым ярмом…

………………………………………..

Дай мне сердце, как воск, и оправь его сталью,

Сделай кротким, как голубь, и сильным, как вол,

Дай увидеть за дымом, за кровью, за далью—

Нерушимым и славным Твой светлый престол.

Трагические раздумья, мольба… Каков же будет исход? Отчаяние безверия или твёрдое упование на свои силы и на помощь Божию?

Русь! Народ твой глумится и пляшет

После жатвы лихой охмелев…

Кто-то нивы твои перепашет

Под иной благодетельный сев?

Русь! Твои ли усталые дети

Одолеют кровавый дурман?

Наши руки повисли, как плети,

И тела омертвели от ран…

Но всё же эти страдальцы для поэта — воинство Христово. На это и надежда, которою он завершает свои раздумья над судьбами родины.

Только сила душевная крепла,

За ударом встречая удар,

Только сердце под грудою пепла

Всё таит нехладеющий жар…

Этой силой по-старому живы,

Этим жаром, как прежде, сильны,

На твои осквернённые нивы

Мы придём с наступлением весны…

Верь — над проклятой грешной землёю

Воссияет Христова Любовь,

Выйдет пахарь — послушной сохою

Поднимать непокорную новь…

Вот эта надежда дорога поэту, он жил верностью святым обетам, в них восполняя оскудевающие силы. Таков один из мотивов его лирики.

Сожжённым, опустевшим душам

Борьба с искусом всё трудней,

Но давней верности своей,

Святых обетов не нарушим…

И, глядя в ночь, в глухую ночь,

Мы гордо, мы спокойно скажем:

“Не поддались мы силам вражьим,

Сомненья, слабость, горечь — прочь!

Благословен тот ярый пламень,

Который юность сжёг дотла,

И той дороги каждый камень,

Что нас к Распятью привела”.

1924

И конечно, чувство родины становится тою поддержкою, которая помогает жить.

Всё мне снится у берега Сены,

Вспоминается Невский простор…

Допущу ли себя до измены,

Заслужу ли суровый укор?!

Мелкой рябью подёрнуты лужи,

И скользит на асфальте нога…

О, январские лютые стужи,

Голубые, родные снега!

Здесь закат нарумянен и розов,

Как улыбка смеющихся уст,

Но я помню Крещенских морозов

Треск, и скрип, и сверканье, и хруст.

Тают в медленной пляске снежинки,

Но я вижу почти наяву…

Заметённые вьюгой тропинки

Через снежно-немую Неву.

Допущу ли себя до измены,

Заслужу ли суровый укор?!

Всё мне снится у берега Сены,

Вспоминается Невский простор.

1925

Это и поддержка, но это и боль — до смертной тоски. Затерянный на дальней земле, он не мог не ощущать тягостного одиночества, уходящей в небытие жизни.

Ни друзей, ни жены, ни любовницы…

Одиночество сердце ранит.

При дороге бесплодной смоковницей

Моя скудная юность вянет.

А утешение — всё в одном:

Но и мне утешенье даровано,

Небывалая радость снится:

К светлой доле, живым уготованной,

Хоть в свой смертный час приобщиться.

Пусть увяли надежды напрасные,

Но над тёмными их гробами

Веет белое-синее-красное

Озарённое солнцем знамя!..

1925

Кажется, мелькнуло ему напоследок светлое чувство любви, о котором он обмолвился лирическим шедевром:

Моих стихов сквозное кружево

Я посвящаю в первый раз

И нежности, едва разбуженной,

И ласке Ваших милых глаз.

За этой ласкою случайною

Другие будут вновь и вновь,

И станет нашей общей тайною

Едва расцветшая любовь.

Я верю страсти неминуемой,

Ещё несмелой, как мечта,

Пусть эти строки поцелуями

Вопьются в милые уста.

Бессвязный бред души разбуженной

И полюбившей в первый раз—

Моих стихов сквозное кружево

Я тайно берегу для Вас.

1925

Горько видеть под этими строками обозначенную дату, ту же, что и год смерти поэта. Он явно набирал творческую силу.

Была ли то подлинная любовь? Или просто вымысел, поэтическая грёза — поэту так легко воплотить желаемое в образ, столь ощутимый для мечтательной души. А далее он создаёт (можно предположить) три варианта развития этого образа. Первый, приманчивый, соединяется в его душе с идеалом духовной кротости, с достигаемым хотя бы в мечтах, а когда-то таким реальным бытием.

Но ты о детской, ясной вере

Устами чистыми молись.

И за церковную ограду

Я приведу тебя в посту,

Где встретит нас людского стада

Благой и Ласковый Пастух.

А дряхлый попик улыбнётся,

Прощая детские грехи,

Когда волос твоих коснётся

Тяжёлая епитрахиль.

Второй — уход возлюбленной в Божии селения.

Молчаливая, тихая, строгая,

На закате предпраздничных дней

Проходила ты в церковь убогую

Мимо жёлтых вечерних полей.

Ты молилась смиренно и сладостно,

Замирающий слушая звон.

Был Христос в твоей жизни безрадостной,

Что лампада у тёмных икон.

И великою милостью Божьею,

Как и всякий, кто беден и сир,

У Святого Христова подножия

Обрела ты надежду и мир.

Третий — лукавая измена, охлаждение, разрушение идиллии.

Я прихожу сюда, как прежде,

Быть может, только по пути,

Быть может, в горестной надежде

Неуловимое найти.

………………………….

Но сердце в час спокойной встречи

Забьётся чаще только раз,

А после вкрадчивые речи,

Знакомый блеск лукавых глаз.

И мой пробор всё также ровен,

В душе всё те же лёд и мгла,

Всё тот же гипсовый Бетховен

Глядит из тёмного угла.

Примечательно: там, где ушла любовь, нет мысли о молитве, там атрибутом обыденной обстановки становится гипсовый бюст. Вот ясно выраженное религиозное мирочувствие человека.

Что в этих стихах реально, что соответствовало действительности? Быть может, мы никогда не узнаем о том… Нам остаётся память о красоте этой православной души, запечатлённая в поэтических строках.