Стиль

Так как детектив — крепко связанный, строго отрегулированный жанр, то писательскую индивидуальность труднее увлечь элементами внутренней формы и легче стилем, взятым в более узком смысле. Клеймо автора, конечно, красуется на всех элементах произведения: на выборе тайны, ее решении, на выборе улик, действующих лиц, на подаче объяснения, на изображении характера и т.д. Однако техника изложения еще более красноречиво рассказывает о писателе и той школе, к которой он принадлежит.

Экзальтированный гений Дюпен с маниакальной точностью все анализирует, объясняет. Можно сказать, он осознает лишь существование тайны и свое собственное я. И, вероятно, поэтому разговаривает монологами, обращаясь к самому себе.

«Показаниями установлено, — продолжал Дюпен, — что спорящие голоса, которые свидетели слышали на лестнице, не принадлежали обеим женщинам. А значит, отпадает версия, будто мадам Л’Эспанэ убила дочь, а потом лишила себя жизни. Я говорю об этом, лишь чтобы показать ход своих рассуждений: у мадам Л’Эспанэ не хватило бы, конечно, сил, засунуть труп дочери в дымоход, где он был найден, а истязания, которым подверглась она сама, исключают всякую мысль о самоубийстве. Отсюда следует, что убийство совершено какой-то третьей стороной, и спорящие голоса с полной очевидностью принадлежали этой третьей стороне. А теперь обратимся... к их отличительной особенности. ...Итальянец, англичанин, испанец, голландец и француз — все характеризуют его как голос иностранца... Французу слышится речь испанца: „Не поймешь, что говорил, а только, скорее всего, язык испанский". Для голландца это был француз; впрочем, как записано в протоколе, „свидетель по-французски не говорит, допрашивается через переводчика". Для англичанина это звучит как речь немца; кстати, он „по-немецки не разумеет“. Испанец „уверен“, что это англичанин, причем сам он „по-английски не знает ни слова“ и судит только по интонации, — „английский для него чужой язык“. Итальянцу мерещится русская речь — правда, „с русскими говорить ему не приходилось“. ...осмелюсь утверждать, что уже из этой части показаний — насчет хриплого и визгливого голоса — вытекают законные выводы и догадки, предопределяющие весь дальнейший ход нашего расследования. ...Перенесемся мысленно в эту спальню. Что мы прежде всего станем в ней искать? Конечно, выхода, которым, воспользовались убийцы» («Убийство на улице Морг»).

Эта лекция продолжалась и далее на многих страницах, заполненных лаконичными, плотными абзацами. Помощник Дюпена едва мог что-то произнести, его высказывания ограничивались выражениями эмоций — удивления, потрясения.

Шерлок Холмс пользуется уже диалогами. Он не столько объясняет и аргументирует, сколько поучает. И сам отлично развлекается, ослепляя недоверчивую публику — доктора Уотсона — блестящими выводами.

«Извините мою назойливость, но мне хотелось бы подвергнуть ваш метод более серьезному испытанию.

— Я буду очень рад. Это избавит меня от лишней дозы кокаина. Дайте мне любую задачу по вашему усмотрению.

— Я помню, вы говорили, что когда долго пользуются вещью, на ней обязательно остается отпечаток личности ее владельца. И опытный глаз многое может по ней прочесть. У меня есть часы, они попали ко мне недавно. Будьте так добры, скажите, пожалуйста, каковы были привычки и характер их последнего хозяина?

Я протянул ему часы, признаться, не без тайного удовольствия, ибо, на мой взгляд, задача была неразрешима, а мне хотелось немножко сбить спесь с моего приятеля, чей нравоучительный и не допускающий возражений тон меня иногда раздражал. Он подержал часы в руке, как бы взвешивая их, внимательно рассмотрел циферблат, потом открыл крышку и стал разглядывать механизм, сперва просто так, а потом вооружившись сильной двояковыпуклой лупой. Я едва удержался от улыбки, когда Холмс, щелкнув крышкой, с .разочарованным видом протянул мне часы.

— Почти ничего нельзя сказать, — проговорил он. — Часы недавно побывали у мастера. Он их тщательно почистил. Так что я лишен возможности утверждать что-нибудь наверняка.

— Вы правы, — ответил я. — Перед тем как попасть ко мне, они действительно побывали у часовщика.

Мысленно я упрекнул моего приятеля за то, что он свою неудачу объяснил такой неубедительной отговоркой. Интересно, что можно прочесть по вычищенным часам?

— Хотя я и не могу похвастаться результатами, но все-таки я в них кое-что увидел, — сказал он, устремив в потолок отрешенный взгляд. — Если я ошибусь, поправьте меня, пожалуйста, Уотсон. Так вот, часы, по-моему, принадлежали вашему старшему брату, а он унаследовал их от отца.

— Вас, конечно, навели на эту мысль буквы „Г.У.‘,  выгравированные на крышке?

— Именно. Ваша фамилия ведь начинается с буквы „У“, не так ли? Часы были сделаны полстолетия назад, инициалы выгравировали почти в то же время. Из этого я заключил, что часы принадлежали человеку старшего поколения. Семейные драгоценности, насколько мне известно, переходят от отца к старшему .сыну. Вполне вероятно, что вашего брата звали так же, как вашего отца. А ваш отец, если мне не изменяет память, умер много лет назад. Стало быть, до вас ими владел ваш брат.

— Да, пока все правильно, — заметил я. — А что еще вы увидели в этих часах?

— Ваш брат был человек очень беспорядочный легкомысленный и неаккуратный. Он унаследовал приличное состояние, перед ним было будущее. Но он все промотал, жил в бедности, хотя порой ему и улыбалась фортуна. В конце концов он спился и умер. Вот и все, что удалось мне извлечь из часов.

Расстроенный, я вскочил со стула и, хромая, зашагал по комнате.

— Это, Холмс, в высшей степени некрасиво с вашей стороны. Вы каким-то образом проведали о судьбе моего несчастного брата, а теперь делаете вид, что вам это стало известно каким-то чудом только сейчас. Я никогда не поверю, что все это рассказали вам какие-то старые часы! Это жестоко и, уж если на то пошло, отдает шарлатанством!

— Мой дорогой Уотсон, — сказал мягко Холмс, — простите меня, ради бога. Решая вашу задачу, я забыл, как близко она вас касается, и не подумал, что упоминание о вашем брате будет тяжело для вас. Но, уверяю вас, я ничего не знал о существовании вашего брата до той минуты, пока не увидел часы.

— Тогда объясните мне, как вы все это узнали. Ваш рассказ о моем брате соответствует действительности до мельчайших подробностей.

— Счастливое совпадение. Я мог только предполагать с той или иной степенью вероятности, но оказалось, что так все и было.

— Но это не просто догадка?

— Разумеется, нет. Я никогда не гадаю. Очень дурная привычка: действует гибельно на способность логически мыслить. Вы поражены, потому что не видите хода моих мыслей, а мелкие факты для вас не существуют. А ведь именно на них, как правило, строится рассуждение. Вот, например, мой первый вывод — что вашему брату была несвойственна аккуратность. Если вы внимательно рассмотрите тыльную сторону часов, то заметите, что футляр не только в двух местах помят, но и сильно поцарапан чем-то твердым, например, ключом или монетами, которые ваш брат носил в одном кармане с часами. Ясно, что не надо быть семи пядей во лбу, чтобы предположить, что человек, обращающийся с часами, стоящими пятьдесят гиней, таким беспардонным образом, аккуратностью не отличается. Нетрудно также сообразить, что если человек получил по наследству такие дорогие часы, то, значит, и само наследство было не маленькое.

Я кивнул, чтобы показать, что слушаю его со вниманием.

— В английском ломбарде, когда берут в залог часы, номер квитанции обычно наносят иглой на внутреннюю сторону крышки. Это гораздо удобнее всяких ярлыков. Нет опасности, что ярлык потеряется или что его подменят. На этих часах я разглядел при помощи лупы не. менее четырех таких номеров. Вывод — ваш брат часто оказывался на мели. Второй вывод — время от времени ему удавалось поправить свои дела, иначе он не смог бы выкупить заложенные часы. Наконец, взгляните на нижнюю крышку, в которой отверстие для ключа. Смотрите, сколько царапин, это следы ключа, которым не сразу попадают в отверстие. У человека непьющего таких царапин на часах не бывает. У пьяниц они есть всегда. Ваш брат заводил часы поздно вечером, и вон сколько отметин оставила его нетвердая рука. Что же во всем этом чудесного и таинственного?» («Знак четырех»).

Для диалогов героев Агаты Кристи, живущих далеко от крупных городов, характерен небрежный разговорный стиль зажиточной английской буржуазии, его неспешность, ничего не говорящие темы бесед. Описания их гладки, с модным запасом слов, но болтовня отличается легкостью, поверхностностью. Как и хорошим английским манерам, так и стилю Агаты Кристи свойственна то и дело возникающая улыбка: юмор и самоирония.

У Эрла С. Гарднера и Гарри Кемелмана герои говорят на деловом языке американской интеллигенции, точно и эффективно работающей, экономно распоряжающейся своим временем и словами.

Дейвид Смолл свои принципы объясняет в монологах и диалогах. А у Перри Мейсона диалоги трещат, как пулеметы, отражая напряженную жесткость рвущегося к цели общества менеджеров, сметливость, находчивость, дипломатию бизнесменов, их напористую активность. Но попадая сам в переплет, он с истинно адвокатской изощренностью мастерски крутит-вертит словами, чтобы выпутаться из положения. Вот одна из акций Мейсона, которая, между прочим, воспроизводит и волокиту аппарата американского правосудия. Из предшествующих событий следует знать, что по поручению миссис Давенпорт, своей клиентки, Мейсон посещает дом к тому времени уже убитого мужа доверительницы и, так как он тайно обыскал письменный стол жертвы, стремится избежать неприятной темы о подробностях своего визита. Районный прокурор пытается загнать его в угол:

«Вы входили в дом Эдварда Давенпорта на Крествью-драйв?

— Минуточку! — улыбнулся Мейсон со снисходительной вежливостью. - Я вижу, мистер Холдер, вы читаете вопросы. Значит, мне остается предположить, что это официальный допрос.

— Какая вам разница? — Холдер старался быть любезным.

— О, еще какая! Одно дело, когда мы свободно беседуем, другое — когда вы задаете мне формальные вопросы из тщательно подготовленного перечня. В этом случае я должен основательно подумать, прежде чем ответить.

— Почему? — У Холдера тотчас пробудилось подозрение. — Разве истина не одна в обоих случаях?

— О, конечно! — воскликнул Мейсон. — Но возьмем, например, ваш последний вопрос. Вы интересовались, входил ли я в дом Эдварда Давенпорта.

— Да, и, разумеется, в ответ на вопрос я должен услышать либо „да“, либо „нет“, — сказал Холдер, пристально глядя на него.

— Нет, это не так просто... Если бы мы беседовали неофициально и вы бы спросили, входил ли я в дом Эда Давенпорта, я спокойно и без всяких размышлений ответил бы: „Ну конечно!“ Однако сейчас идет допрос, и, если вы спрашиваете, входил ли я в дом Эда Давенпорта, мне нужно подумать. Я должен учесть множество вещей. Надо сказать себе: „Я представляю Мирну Давенпорт, вдову Эдварда Давенпорта. Если дом был их общим владением, то Мирна в момент смерти мужа получила на него полное юридическое право. Если он был в личном владении мужа, но по завещанию тот оставил его жене, моя клиентка со смертью Эда Давенпорта тотчас становится его владелицей, естественно, после улаживания формальностей с наследством. Поэтому если во время официального допроса я скажу, что вошел в дом Эдварда Давенпорта, это можно будет считать признанием того, что мне известно о завещании, но я подвергаю сомнению его правомерность, либо как адвокат миссис Давенпорт знаю, что дом не был их общим владением“. Вы понимаете, что я имею в виду, уважаемый коллега?

Холдер сконфуженно молчал.

.....................................................................................

— Тогда прошу вас, мистер Мейсон, ответить на мои вопросы неофициально.

— Ну-с, это тоже составляет определенную проблему. В конце концов, я адвокат миссис Давенпорт. Пока я не знаю, возбудят ли против нее уголовное дело. Насколько мне известно, это не исключено. А тогда представлять ее интересы в уголовном процессе буду я. Так же, как в процессе о наследстве, оставленном ее мужем... Итак, я толкую закон таким образом, — вежливо, но твердо продолжал Мейсон, — что если одно лицо убило другое лицо, оно в этом случае не может ему наследовать. Вы думаете иначе, господин прокурор?

— Да нет, именно так.

— Следовательно, если предположить, что вы спрашиваете у меня о чем-то, касающемся права обладания неким владением, то есть нынешнего состояния правопритязания, которое может быть предъявлено в отношении этого владения; далее, предположим, что речь идет о владении, которым при жизни обладал Эд Давенпорт и которое в силу завещания при нормальных обстоятельствах номинально попало бы во владение его вдовы. Затем предположим, что своим ответом — разумеется, по собственной непредусмотрительности — я предупрежу вас, что данное владение в настоящее время не принадлежит миссис Давенпорт, после чего кто-то — естественно, я имею в виду не вас, уважаемый коллега, ибо знаю, что вы весьма порядочны и не станете из обмолвки сколачивать себе капитал, — но кто-то, кого эти технические возможности соблазнят больше, мог бы использовать мое заявление в качестве документации того, что я признаю миссис Давенпорт виновной по обвинению в убийстве, а посему она не может законно претендовать на имущество и не может попасть в собственное владение.

Мейсон откинулся назад, улыбнулся трем своим слушателям и вынул из кармана портсигар.

— Хотите закурить? — поинтересовался он.

Слова его были встречены гробовой тишиной. Мейсон вынул сигарету, постучал eе кончиком по портсигару, закурил, выпустил клуб дыма и безмятежно принялся разглядывать своих слушателей.

— Погодите минуту! — пришел в себя Холдер. — Я начал вас спрашивать, а теперь все вдруг стало выглядеть так, будто я должен давать ответы» («Случай с убежавшим трупом»).

На стиль Дороти Л. Сейерс, Найо Марш, Марджери Эллингхем влияла болтовня буржуазных салонов; на нем лежит клеймо ханжеской вежливости и запах одеколона.

Из их стиля можно вывести заключение о том, что убийство — это некое общественно-светское событие. Хорошо воспитанному сыщику нужно выбрать среди леди и джентльменов убийцу, который с гвоздикой в петлице ожидает изобличения. В соответствии с этим и складывается диалог.

Д-р Торндайк с профессорской важностью вешает, словно с кафедры, и в тексте его монологов немало выражений латинского происхождения. Он охотно вдалбливает нам в головы материал лексиконов. Д-р Гидеон Фелл под предлогом следствия выдает нам миниатюрные эссе. Эллери Куин иногда бывает явно тяжеловесным и обстоятельным, грубым и угловатым. Он информирует читателя в стиле монографий. Кое-какие объяснения его разгадок воспроизводят атмосферу защиты докторской диссертации по философии. Для всех них расследование — точная наука, и о деле, которое надо решить, они либо читают лекцию, либо беседуют на языке консилиумов.

Сэр Генри Мерривейл сохранил показной, трюкаческий стиль рыцаря Дюпена и Шерлока Холмса. Он охотно делает таинственные заявления, которые скорее возбуждают интерес, чем ориентируют читателя, например: «Я думал, решением ложной проблемы мне удастся разгадать истинную тайну. Я хотел плохим ключом открыть хорошую комнату. И возможно, так оно и есть. Но ведь... доказательство!»

Эти ссылки на предчувствия просто ничего не говорят. Однако подобной манере разговора научились и многие другие сыщики-любители. Эллери Куин не раз сердит этим своего отца инспектора Куина.

С.С. Вэн Дайн пишет в стиле эссе. Его сыщик анализирует с точностью художественного критика. Свои фразы он конструирует с таким чувством пропорции, что нам не мешает частое употребление абстрактных существительных или далеко отстоящих от словарного запаса англичан и американцев, получивших общее образование, английских выражений французского происхождения, заполоняющих текст.

У Эрла С. Гарднера в его юмористических детективных историях Берта Кул и Доналд Лэм с ухарской легкостью управляют делами, которые они ведут, забавными приключениями, в которые попадают их субчики, фраера, хлюсты, субъекты, пузаны, и, разумеется, экономно относятся к своим сообщениям: выстреливают сквозь зубы слова, звучит трескотня диалогов.

Герои Питера Чейни и Рекса Стаута тоже говорят на сленге, в их стиле еще больше элементов жаргона городских окраин, юмор их грубее, и настоящий диалог часто вытесняется монологом пустого «трепа». Драчливый герой Чейни Лемми Коушн (само имя которого означает «предостережение») разговаривает с лаконизмом кинотекстов. Тем более красноречивы его кулаки и пистолет.

Дэшил Хэмметт населяет мир своих историй героями, которые оправдывают свое существование ежедневной, вновь и вновь возникающей борьбой. В описаниях он всегда ищет не солнечный свет, а тень, которую и находит. Выведенные им фигуры говорят на уличном жаргоне городской окраины с небрежностью гангстеров, часто фразами, рассыпающимися на слова. Они редко улыбаются, их языку чужд даже грубый юмор.

Более низменные их последователи — авторы «жесткой школы» — искажают эту пуританскую твердость, угловатость заменяют зверством, цинизмом, порочностью. В этом пункте они и преступают границы детектива и бульварщины. Стиль — структура поверхностная, но является зеркалом сути явлений. Их писания — халтура, китч, литературная грязь — кукушкино яйцо в гнезде детектива.

Майк Хаммер, фашиствующий сыщик в центнер весом — куда мы ушли от тонких догадок Джейн Марпл, доброго, но проницательного взгляда патера Брауна! — диалог и обращенный к читателю монолог считает равно излишними. Он ограничивается простым сообщением фактов, а с противниками разговаривает ударами кулаков и пинками: «Я двинул коленом вверх и превратил в кашу его нос. И когда он завизжал, голос его захлебнулся в крови. Я поднял его, прислонил к машине и кулаками начал обрабатывать физиономию...» «Парень поменьше слишком долго разевал рот. Лучше б за моим лицом следил. Ребром планки я накрест саданул его по подбородку и до кости развалил мясо. Он выронил дубинку, покачнулся, врезался в большого парня, из горла его вырвался было крик, но на полпути застрял — стволом пистолета я запихнул ему зубы в глотку. Тот, что был покрупнее, попытался отстранить его с пути. Его охватил гнев, наклонив голову он; бросился прямо на меня, но я сильным ударом лягнул его в лицо. Он врезался в дверь и заклекотал. Тут я снова лягнул его, и он перестал хрипеть. Стянув с его пальцев кастет, я отошел, чтобы поднять дубинку. Слабоумный щенок блевал на полу, пытаясь дотащиться к водостоку. Шутки ради я хрястнул его по кисти руки собственным его оружием и услышал, как затрещала, превращаясь в осколки, кость. Ясно, ему теперь долго не держать в руке инструмент...» (Микки Спиллейн. «Большое убийство»).

Трудно найти образец стиля унизительной бульварщины, вернее представляющей противоположность самой сути детектива!, отрицающей всякие духовные требования.

Сомерсет Моэм метко охарактеризовал модные признаки «новой школы»: «Как и все подражатели, они думают, что могут облагородить свои методы преувеличением. Они используют больше жаргона и говорят уже только на нем, поэтому для понимания того, о чем, собственно говоря, идет речь, необходим словарь; их преступники более грубы, жестоки, они большие садисты; их женщины еще более белокуры и еще больше обожают мужчин; их сыщики еще менее точны и еще больше пьют; их полицейские еще более бездарны и продажны. Фактически даже не знаешь, что хуже — их возмутительные манеры или их глупость»[51].

Другой полюс внутренней области этой литературы — стиль Жоржа Сименона. Эффективную силу его произведений очень высоко оценивал Алберт Дердяи: «Сименон идеально современен: он всегда дает только суть, не задерживается на деталях, не углубляется в характеры, а рассказывает кратко, волнующе, конспективно, как отличный знаток нервов нынешнего читателя»[52].

Инспектор Мегрэ останавливается на некоторых словах, звуках, жестах, глаза его схватывают отдельные характерные детали изучаемой им окружающей среды, и по этим подробностям он целиком раскрывает всю эмоциональную атмосферу.

Писатели обычно стремятся к тому, чтобы сделать свой стиль пышнее, лексику богаче, настроения нюансированнее. Сименон, напротив, давая в 1955 году интервью парижскому радио, заявил: «Я стремлюсь к как можно большей простоте и, пусть это странно звучит, к сужению словаря».

С.С. Вэн Дайн насыщает текст абстрактными существительными, Сименон — наиболее часто употребляемыми глаголами. Простота, поэтичность придают его стилю силу, создающую настроение, поднимают его до высокого уровня.

Любитель-синолог и дипломат Роберт ван Гулик в своих детективах — в которых он заново создает, возрождает средневековые китайские уголовные истории — ведет иную стилистическую игру, рафинированно архаизирует, насыщая текст восточными специями.:

Шкала стилей детективных историй довольно широка: от научной лекции до салонного щебета, от перебранки окраинных кулачных «героев» до лирического настроения, от забавного городского трепа до подлинной ориентальной эпики.

И каждый выбирает стиль по своему вкусу.