Даниил Хармс

Последним же направлением, открыто заявившим о собственной самости и тем поставившим себя вне пролетарского искусства, стало ОБЭРИУ (Объединение реального искусства), к которому относились Д.И.Хармс (Ювачёв), А.И.Введенский, Н.А.Заболоцкий, Н.М.Олейников, К.К.Вагинов и др. Это было именно направление, организационно бытовавшее с середины 20-х годов и длившее своё существование в течение десяти лет — до окончательного разгрома репрессивными органами. Главной причиной репрессий стала именно идейная противопоставленность обэриутов советской идеологии.

Само название направления — обманно. Ничего подлинно реального в искусстве обэриутов не было. Вот пример: один из известных опусов Даниила Хармса (1905–1942): «Однажды Орлов объелся толчёным горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду. А бабушка Спиридонова спилась и пошла по дорогам. А Михайлов перестал причёсываться и заболел паршой. А Круглов нарисовал даму с кнутом в руках и сошёл с ума. А Перехрестов получил телеграфом четыреста рублей и так заважничал, что его вытолкали со службы».

Если не следовать тому психозу, который лучше всего описан в сказке про голого короля, то надо признать крайнее убожество данного опуса. Убожество даже не содержания в первую голову, но самой манеры изъясняться (хотя она внешне и забавна, да слишком чёрен калечащий душу юмор). Нарочитое убожество художественного языка. Здесь человек превратился в раба собственного примитивного воображения, которому не хватает ни гибкости, ни изящества, ни широты. Тут игра, но весьма неразвитая. И эта игра становится для обэриутов той реальностью, какая возглашается подлинным содержанием искусства. Особенность этой игры в том, что она ведётся без каких бы то ни было правил. Делай что хочешь— вот, собственно, единственный закон «реального искусства».

Такая установка для художественного творчества была своего рода реакцией на жёсткий советский диктат, стала вызовом его нормативности. По сути: тут другая крайность, искусственно и без воображения сконструированная по правилу противоположного общего места. Конечно, были и иные причины, важнейшие из которых — страх перед подлинной реальностью и заурядная гордыня, заставляющая человека пытаться стать творцом собственного, ни на что не похожего мира. И вечное желание поиска, нежелание плестись в хвосте уже изведанного. Новосоздаваемый мир стал у обэриутов абсурдным по отношению к миру коммунистической нормативности прежде всего. Но абсурдизм взрывает всякую норму, он постулирует отсутствие каких бы то ни было эталонов, с которыми можно было бы соизмерять творчество.

Мир обэриутов стал абсурдным по отношению к миру вообще. Через голову господствовавшей идеологии (предпринявшей жестокие репрессии против бунтарей — такова её природа) обэриуты бросили вызов и миропорядку, установленному надмирной волею Творца. Абсурдизм всегда имеет (и не может не иметь) богоборческий характер. Важнейший принцип абсурдизма — иррационализм; абсурдист всегда пытается заглянуть в самую глубину, в бездну иррационального, то есть в инфернальную тьму. Он способен этого не сознавать, но не ощущать не может. А знаком того, что он это ощущает, — становится состояние, в котором он пребывает.

Даниил Хармс в дневниковой записи от 23 октября 1937 года взывает: «Боже, у меня теперь единственная просьба к Тебе: уничтожь меня, разбей меня окончательно, ввергни в ад, не останавливай меня на полпути, но лиши меня надежды и быстро уничтожь во веки веков. Даниил». 16 ноября, менее чем месяц спустя, он пишет: «В руце, Твои, Господи Иисусе Христе, предаю дух мой. Ты мя сохрани, Ты мя помилуй и живот вечный даруй мне. Аминь. Я ничего не могу делать. Я не хочу жить».

Процитировавшие эти записи Л.Кацис и Д.Шушарин, предпринявшие исследование ОБЭРИУ в качестве религиозного явления, называют Хармса автором «обращения к Иисусу» на церковнославянском языке. Невежество очевидное: вторая запись есть в большей части воспроизведение молитвы, завершающей Вечернее правило; эту молитву любой церковный человек непременно произносит каждый день, отходя ко сну. Хармс приводит молитву не вполне точно — и это свидетельствует, что он писал по памяти, то есть молитву знал, пусть и с ошибками. Теперь он хочет отойти не ко сну, а — в нежизнь. Следовательно, мы имеем дело не просто с унынием, но с богоотступничеством, непременными атрибутами которого становятся уныние и тяга к небытию.

Авторы названного исследования утверждают, что «смерть была почти главным источником вдохновения и для Хармса, и для Введенского»⁴⁹, то есть крупнейших обэриутов. А это, как и некоторые прочие причины, сам способ существования в мире уродливых фантомов, вызванных их малоуправляемым воображением, — всё влечёт за собою ужас, наполняющий их существо и переходящий в суррогатное творчество.

Но всё же творчество. И не может не возникнуть поэтому вновь проблема, больная ещё для «серебряного века»: проблема художника-демиурга (теурга? если использовать терминологию Вл. Соловьёва — Вяч. Иванова, не усугубляя при этом различие между названными словами), новотворящего собственную вселенную из доступного материала подручной фантазии.

Кацис и Шушарин остроумно намекнули, что творчество разделяется на теургическое и магическое: «разница здесь в том, что теург действует силою Божиею, а маг природно-человеческою»⁵⁰. Обэриуты, по справедливому мнению Кациса и Шушарина, несомненно обладали природно-человеческой силой творчества. Но это и новый источник трагедийного уныния: быть магом, претендуя быть теургом.

Но кто тогда подлинный теург? Художник Средневековья прежде всего. Преподобный Андрей Рублёв. С начинающейся персонализации художественного творчества теургическое начало в искусстве иссякает. Если действует Дух, то человек не может считать себя автором создаваемого, но лишь исполнителем.

Претензия на авторство правомерна лишь в случае использования собственных природно-человеческих возможностей. Следовательно, искусство Нового времени — исключительно магическое? Такова простейшая логика. (Кацис и Шушарин, впрочем, придерживаются как будто иной точки зрения. Углубляться в спор — не станем, заметим к тому же, что термин «магический» не вполне удачен: он привносит в предмет исследования побочный негативный смысл.)

Не лучше ли сказать: искусство персоналистское есть одно из проявлений всё того же гуманизма, при торжестве которого человек противопоставляет себя Богу, претендуя на независимость творчества. Обэриуты тяготеют со своими претензиями (пусть внешне порою антиперсоналистическими — но это обман или даже самообман) не к Средневековью, где их никто не понял бы, а к Ренессансу и его порождению — «серебряному веку», дававшему подобным притязаниям своего рода легитимную основу.

«Теургические» стремления обэриутов в итоге породили и вовсе гибельные для них поползновения. Исследователи об этом пишут так:

«…Позволим предположить, что приоткрылась завеса над самоощущением Хармса. Он представляет себя новым Христом. Христом третьего завета. Хотя такое утверждение может показаться слишком сильным, заметим, что для символистов, например, понятие “Художника-Демиурга”, как культурной параллели Христу, было в порядке вещей. ОБЭРИУты вполне традиционны. К тому же их самоназвание — Вестники— явно говорит о стремлении Благовествовать — нести Благую Весть — Новое Евангелие»⁵¹.

Хармс также ассоциировал себя с пророком Даниилом. А ещё они возглашали идею чинарства, распределяя себя по чинам (Хармс был отнесён к чину ангелов, Введенский — пророков).

Многие недостойные соблазны (в том числе знакомый нам соблазн Третьего Завета) не обошли и обэриутов. А это лишь обостряло драматизм их судьбы: судьбы внутренней, определённой унынием, отрицательная энергия которого ощутимо излучается всеми обэриутскими фантазиями. Внешним знаком того стали репрессии, обрушившиеся на это направление и не пощадившие никого (лишь с разной степенью жестокости).

Разумеется, советских идеологов мало волновали богоборческие интенции обэриутов, но, изображая мир абсурдным, они тем задевали (вольно или невольно — какая разница!) и мир революционных преобразований, что для идеологии непростительно.

Парадокс в том, что противостояние обэриутов партийной идеологии не отменяет близости между ними и соцреалистами. Расхождения у них — чисто стилистические (используем словцо А.Терца), но не мировоззренческие. И те и другие пытались сконструировать некий новый, нереальный и утопический мир. На начальных этапах и тем и другим кое-что удалось сделать. Затем более сильные устранили конкурентов, но время спустя тоже потерпели неудачу. Заметим также, что симпатия леволиберальных критиков к обэриутизму и их неприязнь к соцреализму объясняется не объективной оценкой порочной левизны того и другого, но тем, что соцреализм явился порождением тоталитарной власти, тогда как обэриуты — её жертвой. Но не важнее ли, что все, каждый по-своему, служили силам тьмы? В том и левые либералы с ними в родстве.

Разгром ОБЭРИУ совпал с декретированием соцреализма как основного и единственного метода советской литературы. Иным направлениям места под солнцем не оставлялось. Однако через голову соцреализма, преодолев малые эпохи, из которых складывалась русская история в XX веке, деятельность обэриутов стала одним из источников, питающих хаос постмодернизма.

Соцреализм тем временем начал безбедное существование.

Сделанное ранее обозначение основных контуров этого направления позволяет нам обойти стороной творчество конкретных его адептов: они и от подлинно религиозного видения мира были далеки, и из структурной клетки своей выбраться не могли. Они могли лишь прикрыть, замаскировать сооружённые решётки при помощи художественного таланта своего, если он был для того достаточен. Были же таланты в соцреализме, и крупные— А.Н.Толстой, А.А.Фадеев…