Корней Чуковский. Предисловие
Корней Чуковский. Предисловие
I
Мы сократили эту книжку вдвое, ибо в ней было много лишнего. Автор подробно говорил о себе, о своей военной карьере, о стратегии и тактике Дарданелльской кампании, и все это, быть может, интересно, но не Обществу изучения еврейской жизни.
Нас, естественно, интересовали только те главы этой книжки, где повествуется о вольных сионских дружинах, вступивших в английскую армию для отвоевания Палестины. Таких глав оказалось четырнадцать, их мы перевели, а остальные семнадцать оставили без перевода, так как они к делу не относятся.
Автор книжки, полковник Паттерсон, командовавший этими дружинами, не еврей, а чистокровный англосакс. Он — опытный вояка, авторитетный знаток всяческих баталий, походов, осад. Где только он не изучал своего ремесла. И в Индии, и в Южной Африке, во время англо-бурской войны, и в Уганде, и в Клондайке, и в Италии. Он гостил в Вашингтоне у американского президента Рузвельта лишь для того, чтобы подробнейше исследовать конницу, артиллерию, пехоту в Западной и Восточной Америке. В Испании и во Фландрии он рачительно изучал все детали наполеоновских войн, а в Канаде нарочно проехал по реке Святого Лаврентия, чтобы осмотреть знаменитый Авраамовский форт, взятый штурмом солдатами Вольфа.
Словом, это — не дилетант военного дела, а специалист, отдавший ему всю свою жизнь. В любимой своей специальности он судья строгий и требовательный; поэтому его похвалы боевым заслугам сионистов имеют особый вес.
«Я зорко следил за моими людьми, — повторяет он не раз в своей книжке — и с удовольствием убедился, что все они, за одним исключением, вышли из испытания с честью, выказав полное пренебрежение к опасности».
Ни к кому не подольщаясь, ни перед кем не заискивая, он с солдатской прямотой отмечает все малейшие недостатки и слабости этого израильского воинства.
Откровенность его порицания вселяет доверие к его похвалам. Можно пожалеть лишь о том, что, прожив со своими солдатами такое продолжительное время, он не познакомился с ними ближе, не заинтересовался их внутренней жизнью. Впрочем, психология — не его специальность: он ведь человек боевой. Даже о таком исключительном человеке, как капитан Трумпельдор, он сказал лишь несколько торопливых (хотя и восторженных) слов. А между тем Трумпельдор — истинный герой его повести. Без Трумпельдора она сильно поблекла бы. В Англии и во Франции я слышал о Трумпельдоре от многих. Стоит упомянуть в разговоре Вольную сионскую дружину, как сейчас же назовут его имя. Он не только удивительный солдат, но и человек удивительный. Полковника, конечно, восхищают лишь его солдатские качества, его веселость под лютым огнем, его сказочная лихость, его опытность, а между тем он и в обыденной жизни так же героичен, как и в бою.
Приехав с Западного фронта в Россию, я, конечно, постарался узнать об этом человеке побольше, и изо всех писем, воспоминаний, рассказов предо мной обрисовался упрямый, упорный характер, цельная душа, монолитная, для которой желать — это значит достигнуть, которая не может исповедовать какие-нибудь идеалы и верования, не отдавая им всю себя, без остатка. Пусть мечта таких людей утопична, несбыточна, тем ревностнее они ей служат, несмотря ни на что, вопреки всему. Он из того самого теста (или, вернее, гранита), из которого делаются великаны истории.
Свою мечту о возвращении евреев в Сион Трумпельдор возлюбил еще в детстве. Чтобы сделаться мужиком Палестины, пахарем праотческой земли, он с детства закаляет себя, приучает ко всяким лишениям, спит на голом полу без подушки и, отстраняясь от детских игр, воспитывает в себе героический дух: в полночь отправляется на кладбище, режет себе до крови руку, и все это без экзальтации, а систематично, спокойно, выполняя задуманный план. Он вообще не из тех, которые кричат и суетятся. Он ровен, молчалив, не говорит о себе, и его возвышенный идеализм сказывается не в словах, а в поступках: еще в Пятигорске, подростком, он ходил по кабакам и с прелестной наивностью уговаривал крестьян бросить пьянство, за что бывал нещадно избиваем.
В юности он находился под влиянием толстовских идей, не ел мясного, отказался от денег. Для нравственного самоусовершенствования возлагал на себя множество труднейших задач, которые и выполнял методически.
Не дожидаясь призыва в армию, он вступил в нее вольноопределяющимся и выпросился в Порт-Артур, надеясь, по окончании службы, немедленно уехать в Палестину.
Но началась война, и он совершил в Порт-Артуре столько удивительных подвигов, что его наградили всеми четырьмя Георгиями, а также (хоть он и еврей) званием зауряд-прапорщика. Там он потерял левую руку и все же, несмотря на увечье, участвовал во многих отчаянных разведках.
Покойный генерал Кондратенко знал Трумпельдора лично, восхищался его сверхъестественной храбростью и, узнав о его представлении к Георгию, прислал ему поздравительную телеграмму.
«Когда Порт-Артур сдался, — сообщает мне родственник Трумпельдора, г. Аксельбант, — Трумпельдор вместе с остальным гарнизоном попал в плен, сейчас же основал маленькую школу грамотности (для русских солдат), которая скоро разрослась в большое учебное заведение, где обучались грамоте и другим предметам сотни рядовых всех национальностей».
Преданность еврейской националистической догме не отчудила его от русских товарищей. Он чувствовал к ним братскую приязнь и, кроме школы, где учил их грамоте, создал для них там же, в плену маленький солдатский театрик, где многие из них выступали артистами, а также издавал для них небольшую газету, сотрудниками и читателями которой были они же.
Георгиевские кресты и увечье обеспечили ему маленькую пенсию, и вот по освобождении из плена он подает в отставку и, взрослый мужчина, принимается зубрить Киселева, физику Краевича, латынь. В два-три года почти самоучкой он проходит весь гимназический курс. Поступает в университет, в Петроград, и, блестяще окончив его, тотчас же спешит в Палестину осуществлять свою давнишнюю мечту: нанимается простым батраком в одну из еврейских колоний, превращается в мужика-хлебороба и работает единственной уцелевшей рукой в винограднике, в поле, в саду.
Опростился по-толстовски на прародине.
Война разрушила еврейские колонии, и колонисты, бежав из Сиона, вступили в английскую армию, надеясь, что, освободившись от турецкого ига, они, в случае победы союзников, добьются возрождения Палестины под протекторатом Англии или Франции[266].
Охваченный с детства мечтою о сионской державе, безрукий солдат только этой минуты и ждал. Пасть за Палестину ему казалось сладчайшим уделом. Он вступил в ряды британской армии — в еврейскую Сионскую дружину. Там ему сразу дали высокий чин капитана и предложили обозную службу. Это предложение вначале оскорбило его, да и всех его товарищей-евреев. Они с энтузиазмом готовились к подвигам, а их посылают в обоз! Они рады были первые ринуться в бой, за свою Обетованную Землю, а их удерживают где-то в тылу! Но им объяснили, что английский обоз не в тылу, а в самых недрах действующих войск, в самой гуще кровавых событий, — и Трумпельдор уступил, а вместе с ним и другие солдаты.[267]
II
Это нежелание оставаться в тылу очень характерно для первоначальных горячих дней молодого сионского воинства. Потом горячность этих людей поостыла, когда выяснилось, что вместо Палестины им придется все время сражаться в Галлиполи, но в ту пору самый последний сефард был охвачен боевым энтузиазмом.
Один из этих энтузиастов, лейтенант Сионского отряда Соломон Беруль, писал в ту пору своему отцу:
«В еврейском отряде Берули должны идти в строй, а не в санитары. И я, конечно, в строю».
Товарищи Трумпельдора оказались достойны его. Отец Соломона Беруля прислал мне связку его удивительных писем; в них отпечатлелся тот высокий идеалистический дух, которым были охвачены эти сионские воины.
«Надо знать, — пишет отцу С. Беруль, — что еврейский обоз был единственным на всем фронте в течение недели, что он один на себе вынес всю тяжесть продовольствия десантных войск, что он работал 24 часа в сутки и что уже в первые дни он получил благодарность от главнокомандующего. А когда через некоторое время прибыли еще обозы и главнокомандующий предложил сионцам отдохнуть, они отказались. Когда они получили вторую благодарность и вторично им предложили отдохнуть, они ответили:
— Сионский легион уедет последним».
Вот какой был тогда подъем. Этим людям шепнули одно только слово «Палестина», и слово оказалось волшебным. Мы, христиане, и не подозревали, как оно неотразимо властительно над современными еврейскими душами.
Ведь этим людям никто не обещал Палестины; им только сказали: «может быть», и этого оказалось достаточно, они бросились в лютый огонь — и студенты, и профессора, и ремесленники, и полудикая арабская чернь, — все хотели умереть за Палестину и даже не за Палестину, а за одну только мечту о Палестине, за одно только право любить ее, молитвенно верить в нее.
«Поверь и поверьте все другие, — пишет Соломон Беруль отцу, — что сердце культурного студента и сердце дикого арабского прощелыги одинаково лежали там. Среди нас были всевозможнейшие представители современного общества, от окончивших университеты адвокатов, врачей, инженеров до самого низкого воришки. Короче говоря, мы были народ. Мы всегда воевали друг с другом по всем вопросам, по всем отраслям окружавшей нас жизни, но по вопросу о Палестине не было двух мнений. Мы все время друг друга ненавидели — я его за грязные руки, он меня за чистые, но одно слово „Палестина“, и мы снова старые братья — бней Исраэль[268]. Надо дожить, надо иметь счастье видеть эту картину объединения таких врагов, как мы, при одном посягательстве на имя Палестины. Я это видел и переживал. Третья и четвертая рота это был котел самых яростных распрей, вплоть до того, что один сефард подколол ножом ашкенази[269], но достаточно нам было бросить лозунг „Палестина“, и мы ушли из армии обнявшись».
Мечта о Палестине — их религия, их культ. Кроме этой мечты, у них нет ничего. Их сердца намагничены ею, как некогда сердца крестоносцев. Каждая строчка тех замечательных писем, которые я цитирую здесь, проникнута этой палестинской романтикой. Их автор — молодой офицер Вольной сионской дружины, участник экспедиции в Галлиполи. Он писал своему другу-отцу обо всем, что его волновало, а отец предоставил их мне. В них тоска по обетованной земле выразилась с удивительной силой.
«В Александрии за несколько часов до отъезда, — пишет лейтенант Беруль, — грузили на наш пароход жестянки для воды и разные приспособления для перевозки этих жестянок на мулах. При виде этих жестянок мы прямо-таки возликовали. Куда едем? Конечно, в Гаазу! Ибо где пустыня? Где нет воды? Где ее нужно подвозить на мулах? Конечно, в Палестине, в Гаазе. У всех сердце екало: Гааза, Гааза, Гааза. А когда мы приехали в Галлиполи, мои сефарды с ангельским видом спрашивали:
— Это что? Гааза, Яффа или Хайфа?»
Словом, Палестина для этих людей — центр всего мироздания; они, как лунатики, заворожены Палестиной, и стоило бы кликнуть клич, стоило бы, вместо Галлиполи, повести их в Сионскую землю, и со всего мира стеклись бы бойцы: из Америки, Италии, Швейцарии, из России, из Скандинавских стран, отовсюду. Об этом свидетельствует множество писем. Вот, напр., какое письмо получил я в июне 1915 г. от группы могилевского еврейства, после того, как в газете «Речь» была напечатана моя статья о Сионцах.
«От всего сердца просим вас написать полковнику Паттерсону, чтобы приехал к нам. Вся молодежь наша охотно поступит в его армию».
Это писано из Могилева, из Ставки! Даже там, в самом сердце российского воинства, в сгущенной русской боевой атмосфере, сидят мечтательные иностранцы и опьяняются грезами о какой-то несказанно прекрасной войне за какую-то неизреченно прекрасную землю. Они охотно умрут за Россию, но умереть за прародину — для них удесятеренное счастье.
Сидя в Могилеве, они чувствуют себя гражданами Яффы, Гаазы, Сиона!
«Для нас это не колония, а вся жизнь», — пишет о Палестине своему брату С. Беруль и требует от своих близких такой же пламенной влюбленности в нее. Отец этого горячего юноши, узнав о его вступлении в отряд, естественно, слегка заволновался — и юношу это очень задело: как смеет отец волноваться! — ведь если сын и умрет, то за Палестину! «Я понимаю еще мама, она женщина, но папа-то чего так заволновался?» — укоряет он отца в одном письме. «Признаться, мы, уходя на войну с надеждой драться за Палестину, ожидали иного от наших родителей; в частности, я ожидал иного от моего папаши. Я даже сожалел о том, что со мной нет Миши…»
Они уверены, что все им завидуют, — они искренне жалеют тех несчастных, которым не выпало на долю блаженства сразиться за Обетованную Землю!
Увы, это блаженство не выпало на долю и им. Вместо Палестины их послали в Галлиполи, и они почувствовали себя обокраденными. Весь их энтузиазм погас.
«Нас ударили обухом по голове, — пишет отцу С. Беруль. — Теперь, очевидно, не понадобилась Палестине наша кровь. Буду ждать, когда понадобится».
Теперь, после обнародования отчета официальной великобританской комиссии для исследования причин Дарданелльской неудачи, мы знаем, какая безобразная и сумбурная путаница была эта Дарданелльская кампания, и конечно она не могла вдохновлять палестинцев на какие-нибудь необыкновенные подвиги.
«Мы работаем не на себя, а на чужого хозяина!» — меланхолически писал один из них.
Но все же их работой «хозяин» остался доволен и многократно воздавал им хвалу. Когда редакция нью-йоркской газеты «День» запросила главнокомандующего десантными войсками, сэра Айана Гамильтона, хорошо ли сражается сионский отряд, главнокомандующий ответил ей так:
Евреи, из которых состоит этот отряд, были безжалостно изгнаны турками из Иерусалима и прибыли в Египет со своими семействами, изнуренные лишениями и голодом. Они образовали вольную обозную дружину для борьбы с турками, которые им ненавистны. И офицеры, и солдаты этой дружины проявили большое мужество, доставляя боевые припасы и провиант на позиции, нередко под жестоким огнем. Один из рядовых выказал особую храбрость, за которую и был представлен к награде: получил от короля медаль «За отменную службу».
Но, конечно, не того добивались эти палестинские энтузиасты.
Книжка полк<овника> Паттерсона поверхностная и односторонняя книжка. Рассказывая историю Сионского отряда, автор простодушно уверен, что во всей этой истории самое для нас интересное — он сам. Поэтому нам поневоле пришлось дополнить его книжку другими источниками, и мы рады, что можем напечатать рядом с нею статьи таких компетентных свидетелей, как капит<ан> Трумпельдор и Вл. Е. Жаботинский. В. Е. Жаботинский, талантливый русский журналист, виднейший идеолог сионизма, был организатором этой Сионской дружины, и потому для нас особенно ценно его авторитетное слово.
Издавая эту книжку о Сионском отряде, мы отнюдь не намерены проповедовать и прославлять сионизм. Прежде чем судить о сионизме, нам, неосведомленным русским читателям, нужно познакомиться с ним. В современном еврействе есть много других, враждебных сионизму течений, о которых мы тоже не знаем почти ничего, и прежде чем идейно примыкать к тому или иному течению, нам надлежит добросовестно их изучить. Мы ведь не знаем ни бундизма, ни территориализма, ни так называемого «группизма» и надеемся, что вслед за этой книжкой Общество для изучения еврейской жизни издаст целый ряд монографий, посвященных этим многообразным течениям еврейской политической мысли.