Экономика и крестьянский вопрос
Экономика и крестьянский вопрос
Как уже говорилось, до сих пор лишь Ленин прочел «Анну Каренину» вполне правильно, и особенно это касается анализа выведенной на страницах романа общественно-политической жизни. Ленин в целом ряде статей четко показал, в чем величие Толстого-художника и в чем его слабость. Толстой и вслед за ним любимый его герой — Левин:
«Смешон, как пророк, открывший новые рецепты спасения человечества, — и поэтому совсем мизерны заграничные и русские „толстовцы“, пожелавшие превратить в догму как раз самую слабую сторону его учения. Толстой велик, как выразитель тех идей и тех настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства ко времени наступления буржуазной революции в России. Толстой оригинален, ибо совокупность его взглядов, взятых как целое, выражает как раз особенности нашей революции, как крестьянской буржуазной революции»
(В. И. Ленин. «Лев Толстой как зеркало русской революции»)
Ни прибавить, ни убавить. Конечно, после слов Ленина и говорить-то уже ничего не надо, но я все же еще немного попытаюсь поразмышлять на эту тему, вспомнив наиболее показательные моменты романа. Наиболее же показательным мне видится разговор Левина и Стивы, с участием еще Весловского — в том разговоре во всей наготе выведена проблема социальной несправедливости:
«— Нет, позволь, — продолжал Левин. — Ты говоришь, что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда. Это несправедливо, и я чувствую это, но…
— Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? — сказал Васенька Весловский, очевидно в первый раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.
— Да, ты чувствуешь, но ты не отдашь ему свое именье, — сказал Степан Аркадьич, как будто нарочно задиравший Левина…
— Я не отдаю потому, что никто этого от меня не требует, и если бы я хотел, то мне нельзя отдать, — отвечал Левин, — и некому.
— Отдай этому мужику; он не откажется.
— Да, но как же я отдам ему? Поеду с ним и совершу купчую?
— Я не знаю; но если ты убежден, что ты не имеешь права…
— Я вовсе не убежден. Я, напротив, чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье.
— Нет, позволь; но если ты считаешь, что это неравенство несправедливо, то почему же ты не действуешь так?..
— Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между мною и им.
— Нет, уж извини меня; это парадокс.
— Да, это что-то софистическое объяснение, — подтвердил Весловский»
(ч. 6. XI)
Как видим, даже и сами эксплуататоры понимают, что действуют они несправедливо, вопрос лишь в том, какие они из этого делают выводы. Собственно, тут есть три стратегии, каждая из которых находит свое отражение в разговоре. Во-первых, это стратегия Весловского, который просто ни о чем не задумывается. Он такой, знаете ли, «славный малый», такой себе милый рабовладелец, который и знать не знает, что владеет рабами. Если не видишь проблемы, то ее как бы и нет. На минуту он вдруг ясно осознает свое положение в сравнении с положением трудового народа, но не менее ясно, что эта минута тут же пройдет — да ведь и во время этого разговора он быстренько упорхнет к дворовым девкам, — ясно, что на положении «барина». Приятно в любом месте иметь к своим услугам гарем, ох, приятно. Вторая стратегия — это стратегия Стивы. Он тоже хочет жить с приятностью, но по сравнению с Весловским Стива все же более развитый индивид, а потому не может не видеть того, что так бросается в глаза — несправедливости своего положения по сравнению с положением крестьянина. Как же он решает эту проблему? Очень просто:
«— Так так-то, мой друг. Надо одно из двух: или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, и тогда отстаивать свои права; или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием»
(ч. 6. XI)
Да, говорит Стива, устройство общества несправедливо, но что ж поделать? Мне эта несправедливость приносит блага, почему ж не попользоваться? Но Левина такая стратегия категорически не устраивает, но при этом и «отдать землю» он якобы не имеет права, потому что у него обязанности и к земле, и к семье. Ну, конечно, он не может «отдать» — он в ловушке. Нельзя быть одновременно и эксплуататором, и справедливым человеком — нельзя быть справедливым эксплуататором. Левин говорит:
«— Нет, если бы это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы. Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват»
(ч. 6. XI)
Но он «виноват» по определению, то есть не то чтобы виноват, но он представитель класса эксплуататоров и со всеми своими прекраснодушными желаниями остается представителем своего класса. Он не может равнодушно душить мужика — что ж, он будет душить его, исповедуя любовь к ближнему. Он будет стараться душить его поменьше, чем другие, — в этом его «справедливость», которая действительно не иначе как софистическая, как и вообще всякая отвлеченная справедливость, в отличие от справедливости конкретной — классовой, подразумевающей изначальную несправедливость эксплуатации. Припомним-ка еще, как Левин пытался вводить в свое хозяйство некоторые нововведения, — там есть замечательные строчки:
«Другая трудность состояла в непобедимом недоверии крестьян к тому, чтобы цель помещика могла состоять в чем-нибудь другом, чем в желании обобрать их сколько можно. Они были твердо уверены, что настоящая цель его (что бы он ни сказал им) будет всегда в том, чего он не скажет им»
(ч. 3. XXIX)
И совершенно крестьяне правы. Самый прекраснодушный, самый «хороший» помещик в конечном счете обирает крестьянина «сколько можно». Никакая «хорошесть» не изменит главного — необходимо покончить с частной собственностью на землю. Вот тогда будет действительно хорошо, причем всем. Ни Левин, ни даже сами крестьяне не доросли до понимания этой простой и великой мысли. Левину далеко до Ленина.