ШПЕТ (ШПЕТТ) Густав Густавович 26. III(7.IV).1879, Киев — 16.XI.1937, лагерь в Томской области

ШПЕТ (ШПЕТТ)

Густав Густавович

26. III(7.IV).1879, Киев — 16.XI.1937, лагерь в Томской области

По алфавиту Шпет идет за Шестовым, и оба появились на свет в Киеве, но, пожалуй, на этом сходство и заканчивается, хотя бы потому, что детство у них было разное…

Отец будущего философа, эстетика и этнолога — мадьярский офицер Кошиц исчез сразу после того, как узнал о беременности Марцелины Шпетт, полукрестьянской девушки, зарабатывавшей на жизнь стиркой и шитьем (Шпет в анкетах писал: «мать — швея»). Сына Марцелина назвала по-польски — Иван Густав Болеслав, впоследствии осталось одно имя — Густав. Воспитывала его одна и сумела дать образование (ее наперсток, как память, всегда стоял у Шпета на письменном столе). После гимназии Густав Шпет поступает в университет Св. Владимира в Киеве, учится сначала на физико-математическом факультете, затем на историко-филологическом. Учился сам и подрабатывал уроками, обучая других. Попутно увлекся революционными идеями, был арестован и выслан из Киева. Вернувшись в университет, за конкурсное сочинение «Ответил ли Кант на вопросы Юма?» удостоился золотой медали.

В начале 1904 года Шпет женился на Марье Крестовской, которая была на 9 лет старше его. В 1912 году они расстались, и через год Шпет венчается с племянницей Александра Гучкова Натальей. Венчается, хотя не любит православия, так же как и польский католицизм; Шпет был протестантом. Семейные проблемы, воспитание детей — все это опускаем.

В 1907 году профессор Московского университета Челпанов приглашает Шпета (он занимался у Челпанова в Киеве) в Москву, где он ведет занятия в Алферовской гимназии, читает лекции на Высших женских курсах Герье и в Московском университете. Он красив. Умен. Остроумен. И кружит головы своим слушательницам до такой степени, что многие из них носили на груди медальончики с портретом Густава Шпета.

В Москве Шпет быстро завел знакомства в «Мусагете» — в литературном кружке, где обсуждается все — политическое будущее России, вопросы религии, новый театр, вышедшие поэтические сборники и т. д. Шпет не только не затерялся среди звездной компании, но и блистал в ней благодаря своему уму, эрудированности и умению спорить. Впрочем, об этом лучше почитаем в воспоминаниях Андрея Белого:

«Самым левым в тогдашнем „паноптикуме“ мне казался Густав Густавович Шпетт, только что переехавший к нам из Киева… Он только что выпустил свою книгу „О проблеме причинности у Юма“; в юмовском скептицизме, как в кресле, уселся с удобством; это было лишь формой отказа его от тогда господствующих течений; он особенно презирал „нечистоту“ позиций Бердяева, и с бешенством просто издевался над ницшевнизированным православием: он показывал едко на помаду Булгакова, изготовленную из поповского духа и воспоминаний о своеобразном марксизме; более, чем кто-либо, он видел бесплодицу когенианцев и риккертианцев… В своих выступлениях он собственной позиции не развертывал вовсе; он ограничивался протыканием парадных фраков иных позиций: рапирою Юма; когда его просили высказать свое „credo“, он переходил к бутылке вина; и развертывал перед нами свой вкус, свою тонкость; он и нас понимал, как никто; и, как никто, отрицал в нас философов, утверждая: философы мы, когда пишем стихи; а когда философствуем, то питаемся крошками чужих кухней… Никогда нельзя было разобрать, где он шутит, где — всерьез: перед зеленым столом; или — за бутылкой вина в три часа ночи… Передо мной возникает лицо Густава Густавовича: круглое, безбородное и безусое, принадлежащее — кому? Юноше иль — старику? Гладкое — как полированный шар из карельской березы; эй, берегись: шибанет тебя шар! Как по кеглям ударит!»

И здесь же забавный эпизод: «…шутливо грозил, если еще раз приду я во фрейбургском „фраке“, то он при всех разорвет на мне этот фрак… И угрозу свою он однажды исполнил; я читал доклад у Морозовой; за зеленым столом сидели: Северцев, Лопатин, Хвостов, Трубецкой, Кистяковский, Булгаков, Кубицкий, Эрн, Фохт, Ильин, Метнер, Рачинский, Савальский и многие прочие; Лопатин, не нападая, мне вкрадчиво предлагал вопрос: в чем же спецификум символизма, как направления, если и Шекспир символист? После него говорил Трубецкой; и ставил вопросы случайные Северцев; только трудновразумительный когенианец, Савальский, поставил мне трудный вопрос, став на длиннейшие терминологические ходули; я ответил ему, став на такие же ходули, но выструганные в правилах философии Риккерта… Во время этого труднопонимаемого обмена мыслей о деталях методологии символизма увидел я: шпеттово юное и безусое личико; он пробирался по стенке, легко, с полуулыбочкой; но вкладывал в шаг свои пуды; а мышиные носики, ерзая затаенным ехидством, уже торчали из дырок зрачков; отвечая Савальскому, я косился на Шпетта; вот он вкрадчивым голосом попросил слово; и рапира его, передо мной заблистав, закружила сознание; „трах“: я был — проткнут».

Начало 10-х годов XX века. «Именно в это время, — пишет биограф Шпета М. Поливанов, — создается образ Г.Г. Шпета — блистательного лектора и собеседника, злого и безжалостного критика, покорителя сердец, неутомимого и азартного игрока в бридж, веселого собутыльника. Чудака и оригинала, изобретателя собственного способа заварки кофе и собственной орфографии. Он не признавал двойных согласных в иностранных словах. Начав с того, что истребил двойное „тт“ в своем имени, он затем систематически опускал двойные согласные в словах симметрия, сумма, дифференциал, коллегия и т. п. Его корректуры пестрят этими выкинутыми буквами, а если они выживали в тексте, он требовал списка опечаток. О Шпете начинают ходить легенды и анекдоты. Кто-то из профессоров жалуется, что если рядом читает Шпет, то в его аудиторию заходят только за стульями. Многие его не любят. Бердяева он как-то назвал Белибердяевым — злая шутка вполне в его духе».

Самого Шпета определить не так-то просто. Кто он — скептик, нигилист, логико-гносеологический декадент, некое подобие философского Оскара Уайльда? Салонный философ? Все это, возможно, немножечко так, но главное — серьезная философская работа, которую он постоянно углублял за счет поездок за границу — Геттинген, Берлин, Эдинбург, Париж. Шпет становится как бы связующим звеном между немецкой и русской философскими школами. Шпет — типичный европеец, хотя он и разделял основные стереотипы русской мысли: ненависть к Канту, преклонение перед «божественным Платоном», увлечение Гегелем. Более всего тяготел Шпет к школе Эдмунда Гуссерля, основателя феноменологии. Интуицию Шпет трактовал в духе Декарта, Спинозы и Лейбница. На этом «стоп» — у нас не философское исследование, а всего лишь краткий очерк о философе и человеке и поэтому будем выбираться из философских чащоб.

Наиболее плодотворный период творчества Шпета: 1914–1927 годы, именно в 1914 году он заявил, что «безнадежное время… изжито, материалистическая эра, когда в философии воцарились „нищие духом“, завершена…».

В 1916 году Шпет защитил диссертацию «История как проблема логики» и стал доцентом Московского университета, а с 1918 года — профессором. Но это уже в новой России, после революционных потрясений. Как к ним отнесся Шпет? Когда его арестовали в 1937 году, Шпет в заявлении написал: «…Никогда я не принадлежал к тем буржуазным профессорам, которые встретили враждебно Октябрьскую революцию, но, убедившись в выгодах пайков и охранных грамот КУБУ, пришли к признанию Советской власти. Революцию я встретил радостно, приветствовал и работал для Советский власти с 1917 года».

И это чистая правда. Шпет сразу бросился строить новое культурное здание. Основал Институт научной философии и стал его первым директором, участвовал в работе Комитета по реформе высшей и средней школы, основал лингвистический кружок, преподавал в Институте слова, в Военно-педагогической академии РККА, входил в состав художественного совета МХАТа, а в 1932 году стал проректором созданной Станиславским Академии высшего актерского мастерства. Читал курсы истории, педагогики, методологии наулогики, теории познания, истории философии, истории психологических идей, философии истории, философии языка, истории научной мысли, эстетики… Боже мой, чего только не читал Шпет. А еще писал книги (вышло более 10), много переводил.

Но вот наступил 1929 год — «год великого перелома», и он переломил судьбы многих старых «спецов», в том числе и Шпета. «Я мог написать, может быть, только что-то вроде предсмертной исповеди», — с горечью признавался Шпет. В 30-е годы пошла повсеместная чистка кадров. Пришла она и в Государственную академию художественных наук (ГАХН), где Шпет был вице-президентом. В одно прекрасное утро пришли трое мрачных людей и сказали, что они — «комиссия по чистке». А далее последовал диалог:

— Где у вас партком?

— У нас нет парткома.

— А где местком?

— У нас нет месткома.

— Что за странное учреждение, — удивились пришедшие, — а кто у вас главный? Скажите, чтоб завтра собрались все сотрудники. Мы будем проводить чистку.

Президента на месте не оказалось, и за все и всех решил отвечать Густав Шпет. Он категорически приказал никому на «чистку» не ходить, тогда комиссия стала разбираться с самим Шпетом. После разборки Шпет вышел к сотрудникам Академии и сказал: «После всего, что я им сказал, Академию закроют, поэтому уходите сами в разные места».

Академию закрыли, и Шпету пришлось нелегко: где работать и где зарабатывать деньги? Он ушел в тихие гавани: в издательство «Academia», где занимался переводческой работой (заметим, по свидетельству родственников, Шпет знал 17 иностранных языков!). Еще научным комментированием — в 1934 году вышел даже специальный том комментариев Шпета к «Посмертным запискам Пиквикского клуба».

Не знаю, как комментировал Шпет высказывания Сэма Уэллера из «Пиквикского клуба»: «Дело сделано и его не исправишь — и это единственное утешение, как говорят в Турции, когда отрубят голову не тому, кому следует».

До революции, в 1914 году, в одной из речей Шпет говорил: «Падают теории, сокрушаются мировоззрения, рушатся догматы и колеблются престолы и алтари… а все-таки весело жить». Но тогда Шпет был еще относительно молод и были все возможности для того, чтобы жить весело. В советской России положение изменилось, хотя Шпет и пытался как-то забыться, как от дурного сна, играя в карты до утра с друзьями и напиваясь почти до бесчувствия. Вот характерные записи из дневника:

19 января 1931 года: «Очень плохое самочувствие; не работается, спится, „разложение“».

21 января: «…опять страхи, не мог заснуть до 9 утра… Иногда меня занимает такой вопрос: это моя усталость и руинность — временное явление или я так дотяну до… пули в лоб? Ну, ну, затаскала меня жизнь!..»

10 апреля: «Перевожу, перевожу, перевожу! 5-го злоупотребил… 6-го — опохмелялся, 7-го — день рождения, 8-го — опохмелялся, вчера утром — сильно, к вечеру — гнусно…»

И самое страшное — «Я чувствую, как атрофируются у меня мозговые мускулы!!»

Развязка наступила 14 марта 1935 года — к ночи пришли люди из НКВД арестовывать Шпета. Что они искали? Оружие, взрывчатку, ход в Кремль из каминной трубы, списки тайной организации? Кроме книг, рукописей и записных книжек у Густава Шпета ничего не было «политически вредного». Приговор был сравнительно мягкий: 5 лет ссылки в Енисейск. Условия оказались более или менее сносными, и Шпет занялся переводом «Феноменологии духа» Гегеля.

Там же, в ссылке, 27 октября 1937 года Шпет был арестован за участие в создании Большого немецко-русского словаря, издатели которого «сели» в Москве за «пособничество Германии». А дальше все простенько в духе кровавого 37-го года: заседание «тройки», приговор и расстрел. Жена Наталья Константиновна дожила до 1956 года и получила справку о реабилитации Густава Густавовича «ввиду недоказанности преступления» и лживое свидетельство о его смерти 23 марта 1940 года «от воспаления легких».

В дальнейшем всплыл протокол о приведении приговора в исполнение от 16 ноября 1937 года, очевидно, в этот же день и расстреляли Густава Шпета на пустыре Каштак. Сейчас там завод и новостройки.

Густав Шпет погиб в 58 лет.

В 1993 году в Германии вышла апологетическая книга о Густаве Шпете. Выходит, что русский экспорт — это не только нефть, но и труды философа Шпета? Да, работа Шпета «Эстетические фрагменты» (1922) предвосхитила выходы немецких и французских исследователей на семиотику. У Шпета было очень много плодоносных идей, он любил повторять изречение Дидро: «Мои идеи — мои распутницы».

Свободные мысли, свежие идеи — именно за них и расстреливали в славное советское прошлое.

Лев Шестов уехал и окончил жизнь в Париже. Шпет остался на родине и погиб в лагере. Разные судьбы. Густав Шпет остался со своим народом, недаром он был этнологом. Он говорил, что «народ в психологическом смысле есть исторически текучая форма».

Так куда течем?..

Данный текст является ознакомительным фрагментом.