Жалобная книга

Жалобная книга

Евгений Гришковец. Письма к Андрею: Повесть. М.: Махаон, Азбука-Аттикус

Гришковца сегодня все обижают. Аэропорты и вокзалы встречают его не хлебом-солью, а дождем с градом. Купленное им молоко скисает прямо в магазине. Зритель уходит с его моноспектаклей, а будучи пойман за рукав, вырывается и дерзит. Казалось бы, еще недавно Евгений Валерьевич завораживал публику бесхитростным рассказом о том, как он съел собаку, и вот теперь едят уже его самого. Критика намекает, что прозаик исписался, актер изыгрался, драматург истрепался, а в сокровищнице мирового кинематографа есть фильмы и покруче его «Сатисфакции» («Аватар», например!). Свой живой журнал нашему герою вообще пришлось собственноручно умертвить, как раненую лошадь: каждый второй блогер норовил оставить не слишком почтительный коммент, а уж что там творил каждый первый, и вообразить страшно.

Гришковцу сегодня не позавидуешь. В муках рожденный образ честного провинциала, победившего закомплексованную столицу искренностью и детским прямодушием, ныне отступает в прошлое, а ему на смену приходит образ страдающего интеллигента, которому в трамвае отдавили ногу и обозвали шляпой. Психофизике Евгения Валерьевича настолько к лицу маска слезливоистеричного Пьеро — Белого Клоуна, Того, Кто Получает Пощечины, — что эта маска сама может скоро стать лицом. Юристы и психологи называют такое виктимностью. Чем больше человек обижается, тем больше его обижают, и порочный круг можно разорвать одним способом: поскорее дать в нос кому-нибудь. Зрителю, блогеру, Спилбергу — не важно. Главное, посильней и с размаху.

Что ж, рецепт неплох и, кажется, легко реализуем на практике. «Кто-то может обидеться на мною написанное, и даже наверняка обидится», — в этих словах из предисловия к новой книге Гришковца сквозит надежда на то, что он сумеет вернуть спортивную форму и явить миру хук справа. Книга выполнена в форме посланий к Андрею Тарковскому, чей несомненный авторитет должен стать для автора точкой опоры на виртуальном ринге. В книге мало текста, а тот, который есть, несет следы спешки: нашему герою не терпится начать сражение сейчас же, пока пыл не угас.

Главных противников несколько. Во-первых, это критик — убогое существо, которого в детстве насильно приобщали к прекрасному и развили в нем мизантропию. Во-вторых, это кинопродюсер, который уничтожает искусство тем, что навязывает свою волю творцу и нагло отказывается финансировать его просто так — «не спрашивая объяснений, не интересуясь замыслом, не читая сценария и не задавая вопросов». В-третьих, это ремесленник, «формально относящийся к художественной деятельности» и имеющий нахальство называть свои книжонки литературой, свои «бесконечные кривляния» на сцене театром, свою кинохалтуру — кинематографом… А еще есть фестивальщики, дилетанты, дикие самородки, певцы караоке и прочие бессмысленные существа.

Эх, если бы вся книга «Письма к Андрею» и взаправду была боксерским поединком — вызывающе субъективным, пристрастным, размашистым манифестом воинствующего индивидуала, кустаря с моторчиком сильных эмоций! Однако с каждой новой страницей наезды и накаты тонут в мелких сетованиях и кокетливом нытье. Спарринг занимает не более трети книги, и на большее автора не хватает.

Оставшиеся две трети произведения — все тот же нынешний Гришковец, который сам себя исключает из бойцовского клуба за неуплату членских взносов и вновь предпочитает не наносить, а принимать удары, не таранить врага бюстами классиков, а прятаться за ними: «Обижали Шекспира, мучили Сервантеса, отравили Моцарта… Издатели обманывали гениальных писателей, современные гениям критики писали злобные глупости, Толстого отлучили от церкви…» И вновь автор страдает от тех, кто хочет пройтись сапогами по хрупкой нежной душе творца, без спроса вломиться с воровской фомкой в заповедную башню из слоновой кости и подменить чистое искусство нечистым антиискусством.

Гришковцу надо обвинять, а он оправдывается, ему в новой роли следует орать во весь голос, а он тихонько хнычет в жилетку: «поделки покупаются охотнее и оцениваются много выше, чем подлинные произведения искусства», «изделия ремесленников и продаются, а искусство художников чаще всего остается неоплаченным». Мол, «человек, создающий искусство, непонятен тем, кто ценит результат и ставит его превыше всего остального»; «он постоянно переживает и не может успокоиться, это он все время мучается и мучает всех, с кем живет».

И тут делается очевидно, что смены имиджа сегодня не будет, а главным адресатом становятся близкие художника: послание уже обращено — через голову читателей — именно к ним: пожалейте, поймите, поддержите, не корите, примите таким, какой я есть… Всякий, кто не принадлежит к числу чад и домочадцев Евгения Валерьевича, может спокойно удалиться. Тарковский, кстати, уходит из книги первым, но Гришковец этого не замечает.