Харкнул в суп, чтоб скрыть досаду

Харкнул в суп, чтоб скрыть досаду

Александр Бобров. Иосиф Бродский. Вечный скиталец. М.: Алгоритм

Несколько лет назад с поэтом и публицистом Александром Бобровым случилась беда: его поймали на плагиате. Как выяснилось, немалую часть его статьи в «Лит-газете» составляли раскавыченные цитаты из чужих публикаций — в том числе из статьи Бориса Стругацкого. Будучи пойман с поличным, Бобров оправдываться не стал, а объявил с обезоруживающим простодушием: «Меня стали уличать в сплошном компиляторстве и чуть ли не плагиате. На это отвечу просто: компилятор не имеет твердой позиции, пафоса, порыва обличить. Ко мне это как к автору — не относится».

Тем не менее Александр Александрович извлек из той истории один урок: даже в обличительном порыве лучше все же откровенно не воровать у коллег. Так что в его новом сочинении, посвященном «дутой фигуре малообразованного Бродского», кавычки и ссылки аккуратно расставлены. Между делом похвалившись своим умением «писать только редкие прибыльные книги», Бобров подводит итог: «Пестрое собранье глав получилось, но, по-моему, объемное и объективное». Насколько объективной вышла книга лауреата премии имени Михаила Алексеева о «вредоносном творчестве» лауреата Нобелевской премии, можно и поспорить, а вот насчет пестроты и — особенно — объема все точно. Другое дело, каким именно способом набран необходимый коммерческий «листаж».

Судите сами. В своей книге Бобров почти целиком приводит статью критика Владимира Бондаренко (22 страницы подряд), цитирует сердитое сочинение Маркса Тартаковского (20 страниц подряд), мемуары писателя Анатолия Наймана (15 страниц практически сплошняком) и публикацию «круглого стола» в журнале «Лехаим» (15 страниц). Здесь же цитируются эссе о Венеции уже названого В. Бондаренко (еще 12 страниц), фрагменты из жэзээловской книги Льва Лосева (10 страниц), запальчивое эссе Юрия Милославского (10 страниц) и куски из интервью Валентины Полухиной (10 страниц) с минимальными вкраплениями Боброва-комментатора. Отрывкам из воспоминаний Елены Скульской отведено 10 страниц, выдержкам из мемуарной книги Александра Гениса — 8 страниц и столько же заполнено текстом рецензии С. Гедройца (она приведена без купюр). Шесть страниц уделено интервью Владимира Соловьева (другого, не телеведущего), еще пять — мемуарам и статье Евгения Рейна, еще четыре — интервью Татьяны Никольской… Ну и так далее в том же духе: курочка по зернышку, а Бобров — по чужим цитатам. Если к уже упомянутому добавить перепечатки интервью и стихов самого Бродского вкупе с фото и рисунками, надерганными откуда придется, процент оригинального в книге, подписанной «А. Бобров», будет минимален.

Из чего же складывается этот минимум? Прежде всего, из бранных эпитетов. В паузы между цитатами вклиниваются бобровские инвективы на грани хамства: про то, как «маргинальный поэт-эмигрант» страдал «мелочностью и злопамятностью», оставаясь «скрягой-филистером», «тщеславным и высокомерным». Он, мол, «писал на холодном канцелярите», и его «беспочвенная поэзия» состояла из «мнимой многозначительности» и «русофобских выпадов». Да и вообще — что это за стихи, если я (в смысле Бобров) «у него ни одной строфы не могу запомнить»? В вину поэту ставится всякая мелочь — даже его любовь к рыжим котам: почему, мол, на рисунках поэта все они выглядят упитанными? Впрочем, автор попрекает своего героя главным образом не котами, а классиками. Бродский повинен в том, что попал в школьный учебник (а Лесков — нет), что про его день рождения пресса помнит (а про шолоховский забыла), что ему поставили в Москве памятник (а Твардовскому — нет). Автор лупит своего героя бюстиком Блока с его «пронзительной любовью даже к нищим избам» (а Бродский не любил изб, не любил!) и припечатывают фолиантом Рубцова: тому, дескать, «была присуща истинно русская теплота и душевность, а рыжий Иося запомнился своим иудейским высокомерием»…

Любопытное совпадение: у заглавного персонажа известной поэмы Иосифа Уткина «Повесть о рыжем Мотэле» был двойник-антагонист — инспектор по фaмилии Бобров. Пока рыжий портной был беден и безвестен, Бобров каждый день жрал курицу и всячески наслаждался жизнью. Потом жизнь, говоря словами Бродского, «качнулась влево»: рыжий бедняк стал начальником, а разжалованный инспектор был вынужден пойти к нему простым помощником. За кадром поэмы оставалась дальнейшая судьба этого тандема: скорее всего, после смерти Мотэле инспектор попытался бы взять реванш и пнуть того, кто был удачливее и талантливее, а себя выставить в наилучшем свете. Примерно то же происходит и в рецензируемой книге, когда Бобров, отвлекаясь от инвектив, переходит на автобиографический жанр. Оказывается, пока Бродский прозябал в эмиграции, его разоблачитель творчески рос: его «стали приглашать самым молодым участником на все Дни советской литературы», «Валентин Распутин пригласил меня на знаменитый фестиваль», «я приехал…», «я сказал коллегам…», «мне как председателю жюри…» И т. п. Потом, однако, рыжий поэт-эмигрант (едва ли вообще подозревавший о существовании антагониста) стал всемирно прославлен, а советские цацки, которые Бобров нажил непосильным литтрудом, девальвировались. Что же ему остается сегодня? Стенать о том, что Бродский — «раздутый до непомерных размеров ангажированный литератор», да еще свысока поучать покойного поэта, как надо писать стихи. Процитировав, например, его строки о маршале Жукове, Бобров наставительно заметит: «Будь я Бродским, лучше бы написал так» (и приводит свой, куда более удачный, по его мнению, вариант!). А напомнив о том, что Бродский не вернулся в Россию, автор вдруг обронит: «Я бы, положа на руку на сердце, тоже не вернулся»…

Вы можете представить поэта Боброва на месте поэта Бродского? У меня, например, не хватает воображения. Зато сразу вспоминается сцена из фильма «Иван Васильевич меняет профессию», где жена управдома мечтательно говорит трудяге Шурику: «Будь я вашей женой, я бы тоже уехала». И слышит в ответ: «Если бы вы были моей женой, я бы повесился».