Джейн Смайли
Джейн Смайли
Почему я пишу
Я пишу, чтобы исследовать то, что мне интересно.
Работа романиста заключается в том, чтобы переплести факты с чувствами и историями персонажей, потому что роман — это чередование внутреннего и внешнего мира, того, что происходит, и того, что чувствуют персонажи. Нет причины писать роман, если не собираешься говорить о внутренней жизни своих героев. Без этого материал становится сухим. Но без событий и фактов роман кажется субъективным и бессмысленным.
В ранних романах, по мере их исторического формирования, присутствует мотив поиска. Дон Кихот думает, что отправляется что-то спасать, но на самом деле познает реальный мир, ничего общего не имеющий с той вымышленной моделью, сложившейся в его воображении после чтения рыцарских романов. А Сервантес следует за ним по пятам. Идея «Дона Кихота» заключается в том, чтобы показать конфликт между тем, что герой считает правдой и что он узнает, отправившись в большой мир. Это не только плодотворная работа, это плодотворный мотив написать роман.
Когда я проводила исследование для научной работы, которую я писала о романе, то обнаружила, что детство многих романистов было похоже на мое. Почти все романисты выросли, жадно читая книги, многие из них были родом из семей, в которых принято рассказывать детям об их бабушках, дедушках, тетях и дядях, то есть посвящать в семейную историю. Такие дети и любопытны, и наблюдательны. Я была именно таким ребенком, меня надо было постоянно одергивать, чтобы я перестала задавать вопросы. Что делают романисты? Мы собираем фактический материал и придаем ему форму истории.
Я любила читать и прочитала множество книг, знала все серии Эдварда Стратемейера типа «Нэнси Дрю» и «Близнецы Бобси». Я считала романистов своими друзьями. Они меня не пугали — они оказывали мне любезность, рассказывая эти истории. Когда я повзрослела, в старшей школе я обнаружила, что для мальчиков образцом американского писателя был Хемингуэй, а для девочек — Фицджеральд. Но среди этих образцов не было ни одной женщины.
Представьте себе девочку, которая сидит за партой в девятом классе, чешет голову и говорит: «Я не могу написать „И восходит солнце“ Хемингуэя, я девочка. Единственная альтернатива — „Великий Гэтсби“ Фицджеральда». Но вспомните, что произошло с Фитцджеральдом: он опубликовал четыре книги и умер от алкоголизма, только первая его книга была хорошей. Кто хочет такой судьбы?
В колледже я нашла другие варианты для себя: Вирджиния Вулф, Бронте, Остин. Но они не были американками. Поэтому я привыкла смотреть на английское как на образец для подражания.
Камешек становится зерном
Когда я пишу, я испытываю волнение сильнее, чем любую другую эмоцию.
Не могу сказать, что никогда не расстраиваюсь, но пишу я уже довольно долгое время, поэтому умею справляться с нервами. Я знаю, что у любого писателя есть дни подъема. Раньше ли, позже ли, но ты доходишь до того состояния, когда энергия сама движется и мне не приходится выжимать из себя силы.
Есть одна составляющая творческого процесса, которую я очень люблю, — это ощущение развертывающейся истории. Кидаешь в историю камешек, просто потому, что не можешь придумать ничего лучше, чтобы продолжить. Но маленький камушек превращается в зерно, внезапно дающее побеги. И начинает расти.
Сейчас я пишу книгу, которая — я уверена — увидит свет, но одному Создателю известно, когда. Я применила принцип «а что если?» к рассказу о своей лошади: а что если она участвовала бы в скачках на ипподроме Отей в Париже? А что если она учится на курсах для скакунов под Парижем? А что если она выберется из стойла и отправится в Париж? Это забавная идея, но в ней много правдоподобных проблем.
Однажды, во время работы над книгой, я встала в тупик. Я не знала, что делать дальше. Поэтому я ввела ворона. Сначала он был камушком.
Потом я поискала информацию о воронах, и эти птицы оказались весьма интересными. Я почувствовала, что ворон начинает «давать побеги». Он вдруг обрел свой голос, стал немного важничать, и внезапно в его интонациях появилась энергия повествования. Он стал потомком древней знатной семьи воронов, очень гордым собой, очень болтливым. Каким-то образом в следующие несколько недель он должен помочь моей лошади.
Вот что мне нравится в написании истории: что-то бросается, как камушек, и расцветает, как растение.
Как знала…
В Колледже Вассар на последнем курсе я написала роман для дипломной работы. Это был типичный подростковый роман о болезненных отношениях между двумя студентами колледжа. Он сейчас где-то в библиотеке Вассара.
Понимание того, что мне понравилось писать роман, привело к осознанию, что я собираюсь стать писателем. Роман вырос из любопытства — вообще все мои работы (и литературные работы многих других авторов) вырастают из сплетен. Со мной учились девочка и мальчик, между которыми ничего не было, я свела их на своих страницах, потому что они были двумя самыми странными людьми из всех, что я знала. Едва ли я вспомню сейчас сюжет, но хорошо помню, с каким удовольствием писала тот роман. Работа шла очень радостно, и это было по мне.
Моя яичная Айова
Через год после окончания Вассара, в 1975 году, я подала заявление в Мастерскую писателей Айовы. Мне отказали, но моего мужа приняли на историческое отделение, поэтому мы переехали в Айову. Я работала на заводе по изготовлению плюшевых мишек. Работницы их набивали, а я делала шов на спинах. На следующий год я снова подала заявку в Мастерскую. На этот раз меня взяли. Со мной учились очень талантливые студенты: Аллан Гурганус, Джейн Энн Филлипс, Том Бойл, Джон Гивенс, Ричард Бауш. Все были очень профессиональными, добрыми и преданными своему делу. Тогда я получила стипендию Фулбрайта и отправилась на год в Исландию. Большую часть выпускного года я провела, изучая литературу Древней Исландии, и собиралась писать о ней докторскую. Мой научный руководитель сказал: «Нам больше не нужны диссертации по древнеисландской литературе. У нас их полно». И я с легким сердцем, взяв за основу собранный материал, начала сочинять собственные сюжеты, а после окончания учебы написала первую часть своего настоящего романа.
Лучшие из времен
Когда я работала над третьим романом, это было лучшее время за всю мою писательскую судьбу. Словно моей рукой кто-то водил извне. Казалось, будто персонажи использовали меня как секретаря, записывающего за ними их истории. Я наслаждалась этим. Каждый день я садилась за печатную машинку и оказывалась в Гренландии четырнадцатого века, где присоединялась к своим героям, населявшим мощный торговый форпост Европы; я надевала воображаемую шубу из медвежьей шкуры, и история писалась сама собой.
Спустя двенадцать лет у меня был похожий опыт с другим романом. Тогда я тоже чувствовала, будто мне нашептывают историю — на этот раз о лошади в конюшне, Мистере Т.
О других книгах слова плохого не скажу. Просто они были другими и создавались иначе.
Становится лучше…
Я знаю одно: любишь либо работу, либо вознаграждение. Жизнь намного проще, когда любишь работу.
Мне повезло. Мне все больше нравится работа. Я даже сейчас стала еще любопытнее. У меня больше идей. Больше энтузиазма. Я больше верю в то, что камушек обернется зерном. Мой самый большой страх связан не с тем, что закончатся темы, а что закончится время.
Любопытным всегда есть о чем писать. Меня всю жизнь интересовал внешний мир. Я, конечно, вставлю кое-что из своей внутренней жизни, если возникнет «техническая» необходимость, но у меня нет цели писать о себе.
Некоторые мои книги были спланированы более тщательно, нежели другие. Когда я писала «Тысячу акров», где все основано на «Короле Лире», я придерживалась правила: ни при каком случае не отклоняться от сюжета Шекспира. Это было сложно. Например, мне трудно было заставить своих героев развязать войну, подобно семейке Макбетов, — ведь они у меня простые фермеры из Айовы. Поэтому я вместо войны дала им судебные разбирательству.
Когда было написано две трети романа, я осознала, что отошла от сюжета. Мне пришлось возвращаться и все исправлять. Если у книги есть план, ее намного сложнее писать, чем ту, у которой есть лишь форма.
У романа Ten Days in the Hills («Десять дней среди холмов») была скорее форма, а не план. Я знала, что должно было быть десять дней. Знала, что все дни должны быть примерно равной длины. Я очень хотела, чтобы в книге было четыреста сорок четыре страницы. Я не знаю почему. Это пришло в голову как головоломка. Я решила, что структура головоломки компенсирует расслабленность так называемого сюжета.
Когда я увидела, как увеличивается количество слов, то задумчиво хмыкнула: «Это должны быть реальные цифры». Должна сказать, мой редактор не симпатизировала магии чисел. Ее немного раздражало мое желание написать «Десять дней» ровно на четыреста сорок четыре страницы.
…за исключением моментов, когда становится хуже
Один из моих романов я написала от первого лица, и в результате он стал мертвым. Полагаю, потому что мой главный герой оказался человеком, не знающим, что ему сказать, и говорившим то, что было не нужно.
Я переключилась на третье лицо и переписала роман. Новый вариант был перегружен фактами. Куда-то исчез внутренний голос главного героя. Персонажи лежали ни живы, ни мертвы. Я боялась и нервничала, но не могла перестать возвращаться к тексту. Я считала, что эту историю стоило рассказать.
Переломным моментом стал четвертый или пятый вариант. Я попросила моего бухгалтера, чтобы он отнес роман в свой книжный клуб и прочитал его там. Текст членам клуба очень понравился, и они даже внесли уместные предложения. Это был момент, когда я осознала, что книга не была провальным делом, раз понравилась своей аудитории — зрелым женщинам.
Ни один роман я не бросала. Хотя много сомневалась насчет «Тысячи акров». Я писала его зимой в этом маленьком кабинете в нашем новом доме в Эймсе. Я постоянно засыпала, пока писала. Даже на время отложила рукопись, думая, что она, видимо, ужасно скучная. Потом наступила весна, я перечитала текст, и он показался мне весьма хорошим.
Оказалось, печная труба в доме пропускала угарный газ. Когда отпала необходимость топить печь, роман перестал меня усыплять. Урок в том, что не всегда все так плохо, как думаешь.
Слухи о смерти романа сильно преувеличены…
Роман — невероятно емкая форма. Вечно говорят, что роман умирает, но он все еще существует. Конечно, я беспокоюсь о его будущем. Но я не беспокоюсь о романе. Роман незаменим.
…или нет
Издательские компании в 1980-е годы вдруг начали объединяться. Они становились все больше и больше. У каждого в 1990-е уже было выгодное предприятие. А потом все развалилось.
У писателей всегда были непростые отношения между деньгами и славой. Если ты на стороне денег, это твои выплаты. Можно сделать то, что предложила Джоди Пиколт, когда говорила о противостоянии «женской литературы» и «художественной литературы», — рыдать в чек. Если ты на стороне успеха, но пишешь книги слишком сложные, чтобы они стали бестселлерами, — это твое дело.
Сейчас и авансы становятся меньше. Исчезают книжные магазины. Кто знает, что произойдет? Самый важный вопрос на сегодняшний день: насколько аудитория готова выдержать этот удар? Дети продолжают читают книги — единственно хороший знак. Это не значит, что все удастся, но хоть что-то.
Если продолжить тему смерти романа, то следует обратить внимание на уход читателей-мужчин. Шумиха вокруг Апдайка и Мейлера и других парней была напрямую связана с мужской «инфраструктурой» литературы: редакторов; рецензентов; гордецов, выбирающих доминирующего мужчину; писателей, спорящих между собой, кто был доминирующим мужчиной. Культура мужского доминирования исчезла. Ее пытаются реанимировать при помощи Джонатана Франзена, но до тех пор, пока мужчины не вернутся к чтению, она не возродится.
Впрочем, давайте поговорим о Франзене после его десятой книги. Посмотрим, есть ли последовательность в его работе.
Мальчики и девочки вместе?
Если вы спросите группу мужчин, сколько книг, написанных женщинами, они прочитали за прошлый год, руки никто не поднимет. Если спросите группу женщин, сколько книг, написанных мужчинами и женщинами, они прочитали, будет примерно равное количество. Я одна из них. Я читаю и тех и других.
New York Times Book Review попросил меня в 2005 году написать об исследовании, которое они провели у себя в редакции. Они попросили двести редакторов, авторов и критиков — сто мужчин и сто женщин — назвать лучшие книги последних сорока лет. «Возлюбленная» Тони Моррисон[43] стала первой. Следующие десять книг были написаны мужчинами. Затем шла Мэрилин Робинсон[44].
Мужчины сдали шестьдесят два процента всех опросников. За исключением «Возлюбленной», они все голосовали за писателей-мужчин. Женщины голосовали за тех и других. Многие женщины не стали голосовать. Я написала, что женщины, возможно, не верили в иерархический взгляд на литературу. Они думали, что это был глупый вопрос, в то время как мужчины сочли его важным.
Любопытнее и любопытнее
Поверьте, я не жалуюсь. Мне очень повезло. Я все еще прихожу к издателю и говорю: «У меня есть идея», а они спрашивают: «Какая?» Когда пришла к агенту с «Тысячей акров», она сказала: «Ты шутишь? Никто не хочет читать о зерновых». Потом я сдала книгу, и все было отлично.
Я получила несколько наград. Награды — это фантазии. Нельзя хотеть награду. Нельзя сказать: «Моя жизнь будет стоящей, если я получу Нобелевскую премию». Это неправильный образ мыслей.
Если карьера не была стоящей, пока ты писал эти книги, ты прожил грустную жизнь. Для меня все сводится к любопытности. Я полагаю, мой творческий путь закончится, когда я оглянусь и скажу: «Все скучно; больше ничего не интересно».
Хочется, чтобы интересы опережали реальные дни на земле.
Джейн Смайли делится профессиональным опытом с коллегами
• Не пишите книгу, которую, как вы думаете, издатель захочет опубликовать. Пишите книгу, ради которой хотите провести исследования, и книгу, которую сами хотите прочитать.
• Романист — это сплетник, использующий воображение. Можете соединить двух людей, которые не знакомы в реальной жизни, и сделать их влюбленной парой. Весело наблюдать за тем, что произойдет.
• Поймите, кто является вашим читателем, и проверьте свою книгу на группе этих людей; пойдите в любой книжный клуб, его члены с радостью вам помогут.