Ю.И. Левин Б. Пастернак. Разбор трех стихотворений[24]

Ю.И. Левин

Б. Пастернак. Разбор трех стихотворений[24]

1. «Когда смертельный треск сосны скрипучей…»

Когда смертельный треск сосны скрипучей

Всей рощей погребает перегной,

История, нерубленою пущей

Иных дерев встаешь ты предо мной.

Тогда, возней лозин глуша окрестность,

Над чащей начинает возникать

Служилая и страшная телесность.

Медаль и деревяшка лесника

……………………………………

Не радоваться нам, кричать бы на крик.

Мы заревом любуемся, а он,

Он просто краской хвачен, как подагрик,

И ярок тем, что мертв, как лампион.

1927

Это странное и зловещее стихотворение[25] (напечатанное в «Новом мире», 1928, № 1 и не включенное автором ни в один прижизненный сборник) соседствует с поэмами о революции и «Спекторским», предшествуя попыткам поэта «мериться пятилеткой» и «в надежде славы и добра глядеть на вещи без боязни». Нет никаких оснований сомневаться в искренности этих надежд и попыток, – но оборотная сторона надежды-опасение, а высшая его степень – страх и ужас, и именно эта оборотная сторона с визионерской яркостью увидена и запечатлена в разбираемом стихотворении. Оно построено именно как видение, с характерной двойственностью реальности и иллюзии и колебанием между ними. На фабульном уровне все описанное в тексте предстает как (156) картина, возникшая в воображении в результате впечатления от треска падающей (или качающейся) сосны <…> Но эта картина становится непререкаемой действительностью благодаря дробной убедительности зримых и слышимых реалий («медаль и деревяшка лесника», «трещат шаги комплекции солидной», «мясистые щеки» и т. д.) и живому неподдельному ужасу восклицания последней строфы.

Стихотворение начинается с резко подчеркнутого мотива смерти: «смертельный», «погребает». Отметим кольцевое построение: кончается стихотворение словами «мертв, как лампион». Но если «смерть» в начале относится к сфере природы, то в конце – к социально-исторической сфере.

Слово смертельный в 1-ой строке двусмысленно: оно может относиться к смерти дерева, – точнее было бы сказать «смертный» или «предсмертный», – и одновременно означает «несущий смерть», – и «смертельный треск» становится подобным выстрелу, направленному в «я» 1-ой строфы или в «мы» 5-ой. Строка 2 говорит, прежде всего, об акустическом эффекте: звук поглощается мягкой лесной почвой; одновременно возникает коннотация: упавшее дерево погребено в этой почве. Двузначность, смысловая двуплановость вообще является организующим семантическим принципом этого стихотворения, что мы увидим и в дальнейшем; эта микросемантическая двуплановость как бы разыгрывает макросемантическую двуслойность («природный» и «социально-исторический» слои).

В 3-ей строке вторгается прямо названная «История». Она отождествляется с «нерубленою пущей», т. е. «рощей» 1–2 строк (хотя и с оговоркой: «иных дерев»), вбирая в себя весь соответствующий семантический комплекс, связанный со смертью. И здесь продолжается та же двуплановость: «нерубленая» означает и богатство, полноту – и дикость, неухоженность, запущенность (на что намекает и слово «пуща», заменившее «рощу»); одновременно, в силу законов поэтической семантики, «нерубленая» намекает и на возможность рубки – и не как ухода и заботы, а как насилия (ср. «И с топором порубщика ведут»). Та же двуплановость в «перегное»: это и богатая, плодородная почва – и результат смерти, гниения, – и колыбель – и могила (причем акцентировано последнее значение: «погребает перегной»).

Во 2-ой строфе развертывается сложное и неоднозначное историософское построение (157): [ «периоды затишья» сменяются временем обоюдного насилия «нарушителей», «охранителей». – Н.Х.].

<…> 3–4 строфы всецело посвящены «леснику», т. е. охранительным силам. О «браконьерах» и «порубщиках» уже нет речи, они <…> полностью подавлены его «служилой и страшной телесностью». В леснике подчеркнуто не «природное», а именно «служилое» (медаль) <…>. Основная его черта – устрашающая массивность («страшная телесность», «комплекции солидной», «мясистых щек»), соотносящаяся со всеподавляющей мощью государства. Эта массивность влечет за собой определенный звуковой комплекс: <…> «глуша» – двойственное слово: в нем и оглушительный, оглушающий звук (составной элемент того подавления всего, о котором говорилось выше), и состояние оглушения, тишина, глухота (как следствие этого подавления).

Далее, с лесником связан и светоцветовой комплекс: «озаренный лес», «мясистых щек китайским фонарем», «зарево», «краской хвачен», «ярок», «лампион». Единственный цвет здесь-красный, что служит лишним подтверждением соотнесенности стихотворения с современностью (ср. распространенность символики и метафорики «красного», а также «зари», «зарева» в публицистической и поэтической фразеологии 20-х годов).

Наиболее яркое проявление двойственности в семантике стихотворения – двуплановость «красного» (159): [за праздничной «видимостью» болезненность, смерть. – Н.Х.].

<…> Пастернак оказался проницательнее, увидев в «сильных» не мифических «новых людей», а лишь «служилую и страшную телесность», чреватую смертью и несущую смерть-а отнюдь не «изжитье последних язв».

И тут стоит обратить внимание на один знаменательный факт. У наиболее чутких к «шуму времени» русских поэтов в 20 —30-х гг. появляется тема зловещей, дьявольской силы, часто облеченной фольклорными, или же «простонародными», плебейскими атрибутами. Мы имеем в виду такие стихи Мандельштама, как «Сегодня ночью, не солгу» (1925), «Я с дымящей лучиной вхожу» (1931), «Фаэтонщик» (1931) и ряд других, где возникает мир, в котором все «страшно, как во сне» <…> В обстановке террора, бесправия, неблагополучия и неустойчивости, когда «и воздух пахнет смертью», человек чувствует себя по-детски беспомощным, и мир страшных снов и детских страхов становится адекватной моделью его самоощущения.

Сходные настроения и образы – в стихах Ахматовой («Страх, во тьме перебирая вещи» (1921), «Третий Зачатьевский» (1922), «Слух чудовищный бродит по городу» (1922), «За озером луна остановилась» (1922), «От тебя я сердце скрыла» (1936) и т. д.): крысы и призраки, «перекличка домовых», «стук зловещий», постоянное ощущение, что «что-то нехорошее случилось». К той же тематической сфере, заслуживающей подробного самостоятельного анализа, относится и рассмотренное стихотворение Пастернака (161).