Книгоборчество

Мастера букарта особо подчёркивают: для своих работ они используют книги ненужные, устаревшие, списанные, непригодные, выброшенные, утилизированные, отжившие свой век, сомнительной востребованности… Не менее красноречивы и определения книг, подвергнутых трансформации: перерождённые, преображённые, обновлённые, возвращённые, спасённые от забвения, востребованные искусством, обретающие новую жизнь; получающие актуальное содержание, оригинальное воплощение, интерактивное продолжение… Синонимические ряды составлены из реальных высказываний и публикаций в СМИ.

Можно ли считать подобные суждения принципиально новыми? Опять же, ответ отрицательный. Вспомним средневековые палимпсесты (греч. palipmpseston – вновь соскобленный) – рукописи, написанные на пергаменте, уже бывшем в употреблении. Эта практика была обоснована объективной нехваткой материалов и необходимостью экономии. А вот дальше начались уже типичные выкрутасы моды.

Мы жалуемся на то, что у нас несправедливо отняли жилища, что одежды нам не только не даны, но и те, которые на нас были исстари, содраны с нас нечестивыми руками. Душа наша повержена в прах, живот наш припал к земле, слава наша обращена в пыль.

Ричард де Бери

«Филобиблон», жалоба книг, 1345

Так, в Париже XVIII века был варварский обычай коллекционировать цветные книжные иллюстрации и наклеивать на стены, комнатные ширмы, каминные экраны. А в первой трети XIX века Европу увлекло т. н. «книжное живодёрство»: из переплётов делали туфли, страницы использовали как упаковочную бумагу. История книжной культуры знавала и немало библиофилов-вандалов, casseurs (фр. «разрушители») – собирателей обложек, титульных листов, гравюр отдельно от книг. Знавала она и просто чудаков, «охотников до книг» (фр. curieux), одержимых коллекционеров вроде уже упомянутого Булара.

В России советского периода книги уродовали по идеологическим соображениям: вырезали из переплётов двуглавых орлов, вымарывали тушью неугодные фамилии, стирали резинкой «буржуазные» комментарии…

Наконец, едва ли не во все времена книги потрошили для устройства в них тайников. Посередине толстого тома выстригалось углубление, куда помещали шкатулку с ценностями либо какие-то отдельные вещи, которые хотели спрятать. В рассказах букинистов то и дело встречаются подобные истории из разных эпох.

Выходит, книги кромсают и калечат в угоду безумным капризам, болезненным пристрастиям, цензурным принципам и творческим порывам уже на протяжении многих веков. Однако раньше утилитарное отношение к книгам оценивалось просвещённой частью общества как неправильное и недостойное, а всякое посягательство на них – вообще как порочное и преступное. Вспомним просветительские сатиры Николая Иванчина-Писарева, Михаила Михайлова, Антиоха Кантемира, обличавшие чтение как светскую моду, высмеивавшие бессодержательность библиофильства, порицавшие отношение к книгам как к элементам интерьера.

Вспомним яростное негодование французского писателя и библиофила Шарля Нодье по поводу «книжного живодёрства». Вспомним, наконец, пушкинскую иронию по поводу графа Нулина, у которого, помимо «фраков и жилетов, шляп, вееров, плащей, корсетов, булавок, запонок, лорнетов», в одном ряду оказываются стихи Беранже, книги Гизо и новый роман Скотта. Прежде книгами дорожили и берегли их, пусть даже такими неуклюжими способами, как приковывание на цепь, а за порчу – осуждали и наказывали.

Р. ван дер Вейден «В библиотеке XVI века» (1894). Книги прикованы цепями (лат. catenati libri – прикованные книги)

Одна из нагляднейших иллюстраций – инцидент с Львом Кобылинским, писавшим на рубеже XIX–XX веков под псевдонимом Эллис: поэт готовил статью по истории символизма, вырезая цитаты из библиотечных книг. Случай получил публичную огласку – и негодование общественности отлилось в фельетоны «Джек-книгопотрошитель», «Чтение ножницами», «Хранителем музея и библиотеки назначается г. Эллис».

Да что там былые времена! Ещё даже в середине прошлого века невозможно было вообразить масштабы популярности практик «преобразования» книг в иные предметы, а главное – того энтузиазма, с каким взялись за это дело наши современники. Апциклинг называют передовой технологией, бук-карвинг – актуальным искусством.

Советский плакат

Стоит, однако, посмотреть чуть глубже – и обнаружатся либо самонадеянные декларации, либо добровольные заблуждения, либо эвфемизмы для маскировки истинной сути. Ведь «ненужной», а затем «перерождённой» можно объявить абсолютно любую книгу, независимо от качества, года выпуска, исходной стоимости. Питекантроп не ведал книг – киберкантроп не ведает уважения к книгам.

Борис Гройс в «Топологии современного искусства» (2003) очень точно сформулировал ответ на вопрос: как художник может доказать, что он подлинный творец? «Очевидно, он может доказать это единственным способом – показав, как далеко он зашёл по пути разрушения и редукции традиционной образности, насколько радикальными и иконоборческими являются его работы». И книга – с её живой архетипикой, богатейшей культурной традицией, глубокой социальной укоренённостью – оказывается идеальным объектом для «доказательства» состоятельности современных мастеров.

Работа книжного скульптора Исаака Салазара в бельгийской книжной рекламе «А для чего читаешь ты?»

Но Книга как сакральный объект сама по себе не нуждается в верифицировании и интерпретациях. Отсутствие такой потребности – одна из онтологических особенностей сакрального. Аналогично самодостаточными являются герб, знамя и другие культовые предметы.

Всевозможные разновидности книги как объекта не изменили ни её назначения, ни её синтаксиса за более чем пять веков. Книга как ложка, молоток, колесо или ножницы. После того, как они были изобретены, ничего лучшего уже не придумаешь. Вы не сделаете ложку лучше, чем она есть.

Умберто Эко

«Не надейтесь избавиться от книг», 2009

А ещё вот что любопытно. Мы живём в светском обществе, и атеистов в нём всяко больше, чем верующих. Но попробовал бы кто заняться «резьбой по иконам» – его моментально подвергли бы жесточайшему остракизму. На каком-то глубинном, доречевом уровне большинство из нас имеют представления об универсальных запретах, общекультурных табу. Однако при этом книга как икона культуры легко подвергается всяческим посягательствам – хоть под предлогом утилизации, хоть под видом творческого переосмысления. И та же «книжная скульптура» легко используется в рекламе… самих книг. Очередной парадокс современности.

Про сакральность книги можно говорить ещё и как про сакральность человеческого тела: оно неприкосновенно, и никто не вправе нарушать его цельность. Чтобы стать вандалом, достаточно уничтожить всего одну книгу – точно так же достаточно посягнуть на одну жизнь, чтобы сделаться преступником. Книга не нуждается ни в каких преобразованиях и трансформациях – как человек не нуждается в третьей ноге.

К самой книге, как выражению мысли и души её автора, должно относиться как к одушевлённому, как к живому существу, и тем более, если автор умер. В случае смерти автора, на книги должно смотреть как на останки, от сохранения коих как бы зависит самоё возвращение к жизни автора.

Николай Фёдоров

«Философия общего дела», 1906

Изрезанные книги чем-то очень напоминают «пластиноиды» – скульптуры из расчленённых мумий, скандальное изобретение немецкого анатома Гюнтера вон Хагенса. Почему? Да потому что человек есть нечто большее, чем просто сумма органов и тканей. Книга тоже что-то большее, нежели кипа бумаги с печатными знаками. В ней авторская мысль, труд издателей и полиграфистов, культурная традиция, память человечества.

Н. Рерих «Голубиная книга» (1922) Картина на сюжет русского духовного стиха о Голубиной книге – то есть хранящей сокровенные знания

Вспомним эпизод из «Братьев Карамазовых»: Смердяков, вешаясь, показывает иконе кукиш, тем самым признавая Бога, но отрицая его власть над собой. В современности вместо актов творения – креативные акции. Но сегодняшние креативщики не герои Достоевского, их деятельность не иконотворчество, а иконоборчество – ниспровержение авторитета Книги.