Алексей Степанович Хомяков
Крупнейшим деятелем и идейным вождём славянофильства был Алексей Степанович Хомяков (1804–1860). Он едва ли не единственный из всех не соблазнился даже в ранние годы западническими иллюзиями. «Создаётся впечатление, — пишет о. Георгий Флоровский, — что Хомяков «родился», а не «стал». Как говорит о нем Бердяев, «Хомяков родился на свет Божий религиозно готовым, церковным, твёрдым… В нём не произошло никакого переворота, никакого изменения и никакой измены». <…> То верно, по-видимому, что Хомяков не проходил через сомнения и кризис, что он сохранил нетронутой изначальную верность»142.
Идейный противник Хомякова Герцен с внутренним уважением и не без некоторого удивления признавал: «Хомяков был действительно опасный противник, закалившийся старый бретёр в диалектике, он пользовался малейшим рассеянием, малейшей уступкой. Необыкновенно даровитый человек, обладавший страшной эрудицией, он, как средневековые рыцари, караулившие Богородицу, спал вооружённым»143.
Важнейшие ценности, которым Хомяков рыцарски служил всю жизнь, были: Православие, как полнота Истины Христовой, и Церковь, в которой он видел «единство Божией благодати, живущей во множестве разумных творений, покоряющихся благодати»144.
«Самое замечательное в этом определении, — пишет А.И.Осипов, — что здесь, во-первых, решительно подчёркивается богочеловечество Церкви — единство в причастности Богу всех творений, покоряющихся благодати Божией. Во-вторых, не менее решительно отвергается антропоцентрическая характеристика Церкви как общества, то есть собрания лиц «в отдельности», имеющих одинаковую веру, одинаковое крещение, одно священноначалие и так далее, — мысль, ставшая привычной для курсов школьного богословия, ставящая Церковь в разряд партий, союзов, организаций чисто человеческого характера.
Таким образом, по Хомякову, это не общность лиц, объединённых единством воззрений, устава, культа, — нет, не это Церковь, ибо таковые общность и единство имеются и в других религиях, и в христианских общинах, отделённых от Православной Церкви, и в христианских общинах, лишь внешне принадлежащих Церкви (Ср.: Откр. 3, 14–19). Церковь, по Хомякову, есть единство многочисленных членов в живом Теле Христовом, принадлежность которому обусловлена причастностью Духу Святому. «Церковь же видимая, — пишет он, — не есть видимое общество христиан, но Дух Божий и благодать Таинств, живущих в обществе»145.
Православная Церковь есть вообще основа славянофильскогомировоззрения. Профессор Осипов называет это понятие важнейшим в богословии всех славянофилов: «Если одним словом выразить существо и специфику их богословских (и не только богословских) воззрений, то этим словом явилась бы церковность. Во всех их богословских сочинениях мы видим искреннее стремление любую истину веры выразить на основании Священного Предания Церкви, её соборного разума, а не по «стихиям мира сего», увлечению философствующего рассудка или сложившимся схемам школьного богословия, схоластического в своем существе, западного по духу, строю и часто идеям. Критерий церковности — вот тот глубоко осознанный, главный и единственный критерий, которого придерживаются славянофилы во всей своей литературной и практической деятельности и в первую очередь в деятельности богословской. И совсем не случайно, что основной темой их богословских работ был вопрос о Церкви — Единой, Святой, Соборной, Апостольской. Этот вопрос был для них не абстрактно-теоретическим, но глубоко жизненным, без правильного понимания которого они не видели возможности разрешить ни одной существенной проблемы мысли, культуры, истории»146.
С пониманием Церкви как единства Божией благодати в пребывающих во Христе Хомяков сопрягает понятие соборности, как единства духовного, основанного на любви всех, составляющих эту соборность, к Богу и друг другу (Ср.: Мф. 22, 35–40). Принципиально важно замечание по этому поводу о. Георгия Флоровского: «Соборность для Хомякова никак не совпадает с «общественностью» или корпоративностью. Соборность в его понимании вообще не есть человеческая, но Божественная характеристика Церкви. «Не лица и не множества лиц в Церкви хранят предания и пишут, но Дух Божий, живущий в совокупности церковной». «Нравственное единство» есть только человеческое условие и залог этого соборного преображения Духом…»147. Сознавая в Православии полноту Истины, Хомяков видит и в православном народе народ избранный. Проблема избранничества, таким образом, для него, как и для славянофилов вообще, несёт в себе не этническое, не племенное и даже не культурное содержание, но сугубо религиозное. В богоизбранности России Хомяков видит не привилегию, дающую возможность полнее пользоваться благами жизни, но тяжкую ношу ответственности за Истину, и превозмочь неподъёмность этой ноши можно, по его убеждению, лишь смиренным очищением от греха посредством покаяния. Это стало важной темою литературного творчества Хомякова. Хомяков выявил себя прежде всего как тонкий поэт-лирик, хотя ему принадлежит и ряд стихотворных драматических произведений. Не поднявшись до высот Пушкина или Тютчева, он запечатлел себя как автор нескольких шедевров духовной поэзии, а жанр этот вообще из труднейших, и мало кому доступный по самой высоте содержания. В духовной лирике можно впасть в сухую выспренность либо слащавую экзальтацию — отчего способно удержать лишь соединение таланта с истинным горением веры и одновременным трезвением религиозного чувства. Хомяков в лучших своих созданиях добивался такого соединения.
В час полночный, близ потока,
Ты взгляни на небеса;
Совершаются далёко
В Горнем мире чудеса.
Ночи вечные лампады,
Невидимы в блеске дня,
Стройно ходят там громады
Негасимого огня…
В час полночного молчанья
Отогнав обманы снов,
Ты вглядись душой в писанье
Галилейских рыбаков, —
И в объёме книги тесной
Развернётся пред тобой
Бесконечный свод небесный
С лучезарною красой…
Славянофилы, следуя за святоотеческой мыслью постоянно, как мы знаем, указывали на несовершенство земного разума, противопоставившего себя вере. «Один разум, отрешённый от святости был бы слеп, как сама материя»148, — эту свою богословскую мысль Хомяков развил в стихотворении, слишком злободневно звучащем и при начале третьего тысячелетия от Рождества Христова:
Широка, необозрима
Чудной радости полна,
Из ворот Иерусалима
Шла народная волна.
Галилейская дорога
Оглашалась торжеством:
«Ты идёшь во имя Бога,
Ты идёшь в Свой царский дом!
Честь Тебе, наш Царь смиренный,
Честь Тебе, Давидов Сын!»
Так, внезапно вдохновенный,
Пел народ. Но там один,
Недвижим в толпе подвижной,
Шёл воспитанник седой,
Гордый мудростию книжной,
Говорил с усмешкой злой:
«Это ль Царь, ваш слабый, бледный,
Рыбаками окружён?
Для чего Он в ризе бедной,
И зачем не мчится Он,
Силу Божью обличая,
Весь одеян чёрной мглой,
Пламенея и сверкая
Над трепещущей землёй?..»
И века прошли чредою,
И Давидов сын с тех пор,
Тайно правя их судьбою,
Усмиряя буйный спор,
Налагая на волненье
Цепь любовной тишины,
Мир живит, как дуновенье
Наступающей весны:
И в трудах борьбы великой
Им согретые сердца
Узнают шаги Владыки
Слышат сладкий зов Отца
Но в своём неверье твёрдый,
Неисцельно ослеплён,
Всё, как прежде, книжник гордый,
Говорит: «Да где же он?
И зачем в борьбе смятенной
Исторического дня
Он проходит так смиренно,
Так незримо для меня,
А нейдёт, как буря злая,
Весь одеян чёрной мглой,
Пламенея и сверкая
Над трепещущей землёй?»
1858
Противопоставление понятий смирения и гордыни — важнейшая тема духовной лирики Хомякова. Он ставит проблему особенно остро в связи с судьбою России, богоизбранного народа. Поэт противостал имперскому чванству, гордыне государственников! — за что не мог не навлечь на себя неприязни тех льстецов, которые в самообольщении несут, по убеждению православного мыслителя, пагубу истинной крепости народной жизни:
«Гордись! — тебе льстецы сказали. —
Земля с увенчанным челом,
Земля несокрушимой стали,
Полмира взявшая мечом!
Пределов нет твоим владеньям,
И, прихотей твоих раба,
Внимает гордым повеленьям
Тебе покорная судьба.
Красны степей твоих уборы,
И горы в небо уперлись,
И как моря твои озёры…»
И на это-то вознесение гордынного самодовольства (столь знакомого и человеку рубежа XX–XXI столетий) Хомяков отвечает твёрдо:
Не верь, не слушай, не гордись!
……………………………..
Всей этой силой, этой славой,
Всем этим прахом не гордись!
Пали многие и славные империи, ибо:
Бесплоден всякий дух гордыни,
Неверно злато, сталь хрупка…
Но что же верно и нетленно?
Но крепок ясный мир святыни,
Сильна молящихся рука!
Бог избирает не гордых, но смиренных (1 Пет. 5, 5):
И вот за то, что ты смиренна,
Что в чувстве детской простоты,
В молчанье сердца сокровенна,
Глагол Творца прияла ты, —
Тебе Он дал Своё призванье,
Тебе Он светлый дал удел:
Хранить для мира достоянье
Высоких жертв и чистых дел;
Хранить племён святое братство,
Любви живительный сосуд,
И веры пламенной богатство,
И правду, и бескровный суд.
Твое всё то, чем дух святится,
В чём сердцу слышен глас небес,
В чём жизнь грядущих дел таится,
Начало славы и чудес!..
Соприкосновение с поэзией Хомякова помогает также отвергнуть тот расхожий стереотип, вышедший из недр западничества, будто славянофильство представляет собою не более чем чванливое бахвальство, превозносящее всё русское над всем иноземным. Хомяков определённо ставит вопрос о внутреннем соответствии современного ему состояния России — её богоизбранности, какое для него несомненно:
Тебя призвал на брань святую,
Тебя Господь наш полюбил,
Тебе дал силу роковую,
Да сокрушишь ты волю злую
Слепых, безумных, буйных сил.
Но у кого из западников найдутся столь жёсткие обличения российских неправд и пороков?
Но помни: быть орудьем Бога
Земным созданьям тяжело.
Своих рабов Он судит строго,
А на тебя, увы! так много
Грехов ужасных налегло!
В судах черна неправдой чёрной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мёртвой и позорной,
И всякой мерзости полна!
Что можно противопоставить всему этому? Чем искупить эту «всякую мерзость»? Православный человек иного не может сказать, как только: покаянием.
О недостойная избранья,
Ты избрана! Скорей омой
Себя водою покаянья,
Да гром двойного наказанья
Не грянет над твоей главой!
С душой коленопреклоненной,
С главой, лежащею в пыли,
Молись молитвою смиренной
И раны совести растленной
Елеем плача исцели!
Вспомним, с каким недоумением и пренебрежением восприняли этот призыв западники. Но Хомякову ответил и единомышленник— К.Аксаков:
Напрасно подвиг покаянья
Ты проповедуешь земле
И кажешь тёмные деянья
С упрёком гордым на челе.
…………………………
Знакомо Руси покаянье, —
О нём не нужно говорить,
С покорностью свои страданья
Она умеет выносить!..
Каяться, по убеждению Аксакова, должна не Русь, а те, кто изменил ей в гордыне ума своего. Этот грех поэт переносит и на себя самого:
Но есть пленительный для взора,
Несознаниый, тяжёлый грех,
И он лежит клеймом позора
И на тебе, на нас, на всех!
…………………………….
То — злая гордость просвещенья,
То — жалкий лепет слов чужих,
То — равнодушие, презренье
Родной земли и дел родных!..
Мысль, слишком знакомая нам у славянофилов. Заметим также, что славянофилы порицают в России грех отступления от Православия. Западники всегда корили её за излишнюю, по их мнению, приверженность вере. Разница. И.Аксаков, касаясь этой «поэтической переписки», заметил: «Интересно сопоставление этих двух пьес, — этот поэтический поединок, этот живой спор двух друзей, так тесно связанных единством мысли и высоких нравственных требований. Оба гремят укорами, оба взывают к покаянию — и оба правы»149. И впрямь: старший Аксаков отнюдь не отверг необходимость покаяния — он сосредоточил мысль на покаянном отвержении гордыни просветительского ума, пренебрегающего верою, но рабски следующего за чуждыми соблазнами. В смирении, в покаянии, в следовании правде Божией Хомяков видит истинную силу всякого борца с лукавой ложью, и недаром в обоснование своей правоты прибегает к известному библейскому сюжету:
Певец-пастух на подвиг ратный
Не брал ни тяжкого меча,
Ни шлема, ни брони булатной,
Ни лат с Саулова плеча;
Но духом Божьим осененный,
Он в поле брал кремень простой—
И падал враг иноплеменный,
Сверкая и гремя бронёй.
И ты — когда на битву с ложью
Восстанет правда дум святых—
Не налагай на правду Божью
Гнилую тягость лат земных.
Доспех Саула ей окова,
Саулов тягостен шелом:
Ее оружье — Божье слово,
А Божье слово — Божий гром!
Тут поэт следует и давней русской убеждённости, что «не в силе Бог, а в правде», и мудрости апостольской: «Господь сказал мне: «довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи». И поэтому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова. Посему я благодушествую в немощах, в оковах, в нуждах, в гонениях, в притеснениях за Христа, ибо, когда я немощен, тогда силен» (2 Кор. 12, 9-10).
Среди лирических шедевров Хомякова особенно известно стихотворение, положенное на музыку П.И.Чайковским:
Подвиг есть и в сраженье,
Подвиг есть и в борьбе;
Высший подвиг в терпенье,
Любви и мольбе.
Позднее С.Н.Булгаков той же теме посвятит статью в cборнике «Вехи» — «Героизм и подвижничество». Философ противопоставил понятия подвига и подвижничества — выплеск мгновенной деятельной энергии и долготу смиренного, подкрепляемого молитвою духовного делания во имя любви к Истине, то есть к Богу и человеку. У Хомякова нет такой терминологической чёткости, но развивает он ту же мысль — поэзия же нередко тем видимо отличается от философского рассуждения, что способна выразить глубину идеи в ёмкой, но лаконичной образной форме. Подвиг веры всепобеждающей запечатлевается в терпении, любви и молитве — вот истина, драгоценная для православного сознания.
Если сердце заныло
Перед злобой людской
Иль насилье схватило
Тебя цепью стальной;
Если скорби земные
Жалом в душу впились, —
С верой бодрой и смелой
Ты за подвиг берись.
Есть у подвига крылья,
И взлетишь ты на них
Без труда, без усилья
Выше мраков земных,
Выше крыши темницы,
Выше злобы слепой,
Выше воплей и криков
Гордой черни людской.
1859