3. История Гулливера

3. История Гулливера

Если у «Путешествий Гулливера» длинная и запутанная родословная, то у «Робинзона Крузо», рассматриваемого как утопия, дело обстоит много проще[60]. Ранние утопии воспроизводили в том или ином виде картины общин; нечто от социального единства и устойчивости, унасследованных феодальным обществом от родового строя, считалось чем-то неотъемлемым, и отдельная личность, как бы чутко ни относились к ее нуждам, была всего лишь частью более крупного целого. Но Робинзон уже чисто буржуазная личность, он совершенно одинок, и его Утопия — это колония из одного лица. Тут человек обязан всем исключительно своим собственным усилиям, и никто ему не помогает и не мешает ни в чем. Для буржуа весьма типично представлять свое богатство как вознаграждение за собственный труд, при этом он с видом простака не замечает того, чего не хочет видеть — рабочего класса, за счет эксплуатации которого он нажил свое состояние. Иллюзия независимости всегда была его излюбленной иллюзией. В обществе, где конкуренция является основным законом, независимость, доведенная до логической бессмыслицы совершенного одиночества, не могла не казаться теоретически привлекательной, поскольку одиночество означает прежде всего свободу от конкурентов и лишь на втором плане — отсутствие помощников. Таковы корни широко распространенной мечты о необитаемом острове, где герой или предоставлен сам себе, или делается королем.

Правда, Крузо жалуется на отсутствие общества на своем острове, но в действительности он вполне смирился со своим жребием и быстро находит себе достаточное вознаграждение. Когда появляются другие жители, Крузо заботится о том, чтобы они стали его слугами или вассалами. После того как ему удалось скопить достаточно средств, он считает цель достигнутой. Теперь собственник Крузо обрел то счастливое состояние, когда он может поручить кому-то управление своим имением и сам удалиться от дел, иными словами, перестать заниматься производительным трудом и получать барыши и ренту издалека. Короче говоря, сутью буржуазной утопии является основание колонии свободным буржуа.

Нельзя отнять у Крузо множества превосходных черт. С точки зрения мерок XVIII века Крузо, как и сам Дефо, — человек гуманный и даже щедрый. Нас поражает отсутствие у Робинзона узких расовых или религиозных предрассудков. Все свои поступки Крузо неизменно согласовывает с самыми строгими моральными принципами. Так, он долго размышляет над тем, имеет ли он право истребить людоедов, и не делает этого, прежде чем ему удается обеспечить себя солидными моральными оправданиями. Когда в «Продолжении приключений» спутники Крузо разрушают туземную деревню на Мадагаскаре, его отчаяние совершенно искреннее. Но даже в этом случае он убеждает себя в том, что существует оправдание для этого поступка. Достаточно взять поведение Крузо в целом, чтобы убедиться, что именно в вопросах морали он целиком проникнут буржуазной идеологией, согласно которой всегда хорошо то, что выгодно. Сам Дефо также всегда был убежден в том, что, как бы сомнительны ни могли показаться некоторые его поступки, их всегда можно примирить с «истинными принципами революции».

Мне кажется, что именно цельность и простота «Робинзона Крузо», цельность и простота жизни, какой она представлялась классу, которому будущее, казалось, сулило вечный успех и для которого небесные врата представлялись едва ли более удаленными, чем сказочный Катэй, именно они и обусловливают разительность контраста этого произведения с «Путешествиями Гулливера». Отсюда легко понять, почему «Робинзон Крузо» был написан за один присест, почти как взгляд, брошенный назад, на жизнь, наполненную разнообразной деятельностью, тогда как «Путешествия Гулливера» — о чем я уже упоминал выше — представляют результат двенадцатилетнего крайне напряженного творческого труда Свифта, беспрерывную работу над пересмотром и расширением книги, отразившей развитие и эволюцию взглядов автора за этот период. Теперь нам нужно восстановить хронологию этой работы и проследить за теми изменениями, через которые прошла книга.

В первом варианте она не была ни единым произведением, ни единой утопией. Это была серия коротких рассказов, нанизанных на судьбу одного общего центрального персонажа, и такая же серия утопий — как положительных, так и отрицательных. Иными словами, социальная критика чередовалась с описанием государств, чьи достоинства Свифт приводит в пример своим согражданам, в других же пороки и безумства представлены с целью сатирического обличения установлений своей страны. Кроме того, есть места, где оба элемента сливаются, и в этом отношении, как, впрочем, и в других, Свифт мог послужить образцом для Сэмюэля Батлера, когда тот стал писать свой «Эреуон».

В начале 1714 года Свифт вместе со своими друзьями Арбуснотом, Попом, Гэем и Парнеллом стал писать сатиру «Мемуары Мартина-писаки (Скриблеруса)». Участие Свифта выразилось, как предполагают, в описании путешествия в страну пигмеев, позднее вошедшем в книгу первую «Путешествий Гулливера», и в сатире на прожектеров, позднее расширенной и составившей значительную часть книги третьей. Смерть королевы Анны вынудила Свифта удалиться в Дублин. Эта смерть была ударом, который настолько ошеломил его, что он замолчал на несколько лет, и за этот период его гений созрел и многое в нем изменилось. Его ненависть к несправедливости и угнетению еще более усилилась под влиянием их обнаженного проявления в Ирландии.

В 1719 году Дефо стяжал себе всенародный успех своим «Робинзоном Крузо». Свифт был невысокого мнения о нем. Дефо был для него вигом, бесчестным торговцем и невежественным пошляком, чьи писания недостойны внимания утонченных умов из литературных кофеен. Дефо мог бы прекрасно ответить теми словами, которые Свифт написал про себя:

Стихов и прозы его нимало

Судьею быть мне не пристало.

И критиков о них неведомы мне мнения,

Что раскупили их, то знаю без сомнения.

Нам нет надобности входить в подробности вражды, по всей вероятности, неизбежной между этими двумя великими людьми. Однако нам кажется, что успех книги Дефо о вымышленном путешествии заставил Свифта вспомнить о давно заброшенной рукописи, в которой он когда-то пробовал использовать этот литературный жанр со столь отличной целью. Как бы то ни было, около 1720 года он снова начал работать над тем, что сделалось потом «Приключениями Гулливера в стране лилипутов».

Но хотя написанные ранее главы представляли веселую сатиру на незначительность людей и тщету их обольщения своим величием, отныне в них стала сквозить нотка горечи. Сам Гулливер, который в начале книги говорит за Свифта, делается в дальнейшем Болингброком, и его опала и изгнание представляют в зашифрованном виде рассказ о падении Болингброка[61]. Значительно позднее Свифт сделал новые добавления: под видом Флимнапа представлен Уолпол, и в повествовании появляются намеки на такие поздние события, как восстановление ордена Бани (1725) и пожалование Уолполу ордена Подвязки (май, 1726). Вообще ясно, что вплоть до момента опубликования рукописи в 1726 году Свифт постоянно возвращался к ней, внося возникавшие в его памяти свежие эпизоды.

Этим объясняются всяческие противоречия и несообразности, имеющиеся в книге. Одна из них встречается в главе VI книги о лилипутах. Общий характер книги ясен: это отрицательная утопия, иронический комментарий Свифта к незначительности человека, нелепости политических притязаний, ленов и почестей. Свифт стоит как бы над Англией и видит в ней лилипутов. Но в главе VI, очевидно, написанной значительно позднее, чем вся остальная книга, он перестает смотреть глазами великана и вписывает несколько страниц в духе утопических писаний, приближающихся к классической манере Мора.

В этой главе Свифт описывает некоторые законы и обычаи, «о которых, если бы они ни были прямо противоположны существующим в моей собственной любезной стране, мне бы хотелось кое-что сказать в их защиту». В Лилипутии доносчики не поощряются, мошенничество преследуется строже, чем кража, и добродетель вознаграждается, между тем как антиобщественное поведение карается. Никто не считает руководство общественными делами тайной, и поэтому у лилипутов любой честный человек средних способностей рассматривается как наиболее подходящий для того, чтобы поручить ему эти дела. Все это очень близко к специфическому свифтовскому виду торизма, а его описание воспитания в Лилипутии еще более характерно в этом отношении.

«Воспитание детей, — говорят лилипуты, — менее всего может быть вверено их родителям», и дети с самого раннего возраста поручаются государству. Характер воспитания определяется не проявляемыми детьми способностями, а исключительно общественным положением родителей. Существует одна система для детей знатных людей, другая — для сельского дворянства и т. д.

«Причем дети, предназначенные быть ремесленниками, с одиннадцати лет обучаются мастерству, между тем как дети дворян и купцов продолжают общее образование до пятнадцати лет, что соответствует нашему двадцати одному году… Крестьяне и рабочие держат своих детей дома; так как они предназначены судьбой возделывать и обрабатывать землю, то их образование не имеет особенного значения для общества».

Здесь полностью проявляется реакционная сторона философии Свифта. Он соглашается с феодальной концепцией общественных ступеней и делает их основой своей статической Утопии, в которой «золотой век» может воцариться навеки, если сохранять строгое подразделение общества на классы, похожие на касты, имеющие каждый свои права, обязанности и границы, которые невозможно переступить. Такая окостеневшая структура общества свойственна всем ранним Утопиям, чьи авторы рассматривали ее как законченное произведение искусства, завершенное, совершенное и неизменное. Человеческое общество, как и вселенная, было чьим-то преднамеренным творением, а не чем-то таким, что диалектически эволюционировало благодаря развитию внутренних противоречий, и потому Свифт, как и Мор, искал всего лишь идеальный образец. Именно контраст между этим идеальным совершенством и явно несовершенным миром и невозможность найти средство, чтобы перекинуть мост через пропасть между ними и заставляла их отчаиваться в человечестве.

В этой ранней стадии своей работы Свифт интересуется вопросом размера человеческого тела и возвращается к нему во второй книге, написанной, по-видимому, вскоре после возобновления работы над «Путешествиями Гулливера», и, если судить по первому впечатлению, почти за один присест. В этой книге Гулливер посещает Бробдингнег, где жители были выше его ростом настолько, насколько он превышал лилипутов. Бробдингнег представляет собой обыкновенную Утопию изобилия, а не идеальное государство; об этом свидетельствует (хотя и не без непристойностей и недостатков) шокирующий отчет нищих, однако эта Утопия все же обладает теми достоинствами, какие более всего были по душе Свифту. Градация общества соблюдена: перед нами страна простых, процветающих, усердно работающих йоменов со здоровыми кулаками, чьи потребности в полной мере удовлетворены туземными торговцами и ремесленниками. Народ вооружен, и поэтому нет надобности в постоянной армии или особой государственной машине управления, органы управления сведены к минимуму. Ни один закон не может по количеству слов в нем превышать число букв в алфавите страны. Нравилось Свифту и то, что в ней совершенно не было морских портов, а следовательно, отсутствовала внешняя торговля.

Размерам тела бробдингнегов подстать их героические душевные качества, так что когда их король высказывает свое суждение о Европе, полностью совпадающее с мнением Свифта, в основе его лежат именно размеры людей:

«Я не могу рассматривать ядро вашего народа иначе, как наиболее зловредную породу той отвратительной мелкой вши, которой природа разрешила ползать по поверхности земли».

Выраженная в этих двух книгах философия Свифта заключается в том, что человек мог бы выдержать испытания судьбы, если бы он был более развит физически, умственно и нравственно, и что возврат к жизни скромных желаний и простой добродетели мог бы обеспечить достаточное счастье.

Однако со временем во взглядах автора произошла значительная перемена. Книга первая была почти целиком написана в Англии и потому дает картину английской политики. К 1720 году Свифт уже шесть лет живет в Ирландии, и поэтому последующие части «Путешествий Гулливера» написаны на ирландском фоне, то есть в условиях страны, разоренной двумя столетиями войн и плохого управления. Народ Ирландии резко подразделялся на две группы: англо-ирландские высшие и средние слои общества, к которым принадлежал сам Свифт, и «староирландское» крестьянское сословие, униженное непереносимыми страданиями почти до потери человеческого облика. Именно в то время Ирландия была больше, чем когда-либо раньше или позже, завоеванной провинцией, стоявшей на грани полной утраты своего национального самосознания. Когда Свифт описывал процветающее сельское хозяйство в Бробдингнеге, перед глазами у него было умирающее от голода крестьянство Ирландии.

Именно в 1720 году Свифт опубликовал первую из своих серий ирландских памфлетов, побуждающих народ развивать ресурсы своей родины, так же как сделали бробдингнеги, ничего не ввозившие из других стран, особенно из Англии. За этой серией последовали в 1724 году его наиболее знаменитые «Письма обойщика», сделавшие Свифта человеком, известным всей стране. Они привели к провалу законопроекта Вуда о полупенсовом налоге. Но и победа не смогла облегчить все растущее отчаяние Свифта. Пусть он и добился частичного успеха, это не разрешало проблемы в целом, проблемы разорения Ирландии и нищеты крестьянских масс. Так, в 1729 году Свифт писал в своем «Скромном предложении»:

«Поэтому пусть никто не толкует мне о других мерах: о налоге на наших абсентеистов в пять шиллингов на фунт, об отказе от покупки всякой одежды или предметов домашнего обихода, кроме тех, которые производят или выделывают в стране… о том, чтобы научиться любить свою страну, в чем мы отличаемся даже от лапландцев и жителей Топинамбука… о том, чтобы быть хоть чуть осмотрительными и не продавать за гроши свою страну и совесть; о том, чтобы внушить помещикам хоть крупицу жалости к своим арендаторам. Наконец, о том, чтобы привить дух честности, предприимчивости и расторопности нашим торговцам…

Что же касается меня самого, я выбился из сил, обсуждая в течение многих лет пустые, праздные и нелепые бредни, и в конце концов, вовсе отчаявшись в успехе, к счастью, набрел на это предложение чтобы детей бедных откармливали и продавали для стола богатых, которое, будучи совершенно новым, заключает в себе нечто дельное и реальное, не требует расходов и значительных хлопот, находится всецело в нашей власти, так что, приняв его, мы не рискуем навлечь на себя недовольство Англии».

Предлагаемые меры были пустыми, праздными и нелепыми, потому что в Ирландии в то время не было класса, обладавшего желанием активно действовать и нужной силой для этого. Свифт также становился стар и все больше страдал от старческой слабости. И он смотрел вокруг себя с отчаянием, граничившим с безумием, и именно в этом настроении им были написаны последние части «Путешествий Гулливера».

Книга третья — самая противоречивая и сумбурная. Между отдельными ее элементами больше всего глубоких противоречий. Тут собраны некоторые как самые ранние, так и самые поздние фрагменты. Отрывок о научных прожектерах был написан около 1714 года, хотя письмо от Арбуснота показывает, что еще в 1725 году Свифт над ним работал. Сатира на прожектеров метила в Ньютона и современную науку, и эта атака не могла быть особенно успешной, потому что Свифт никогда не понимал вполне того, что он собирался осмеять. Его позиция усматривается из одного замечания о бробдингнегах:

«Знания этого народа очень недостаточны; они ограничиваются моралью, историей, поэзией и математикой; но в этих областях, нужно отдать справедливость, им достигнуто большое совершенство. Что касается математики, то она имеет здесь чисто прикладной характер и направлена на улучшение земледелия и развитие ремесел, так что у нас она получила бы невысокую оценку».

Свифт не понимал, какое влияние окажет научный прогресс его времени на методы производства в будущем, хотя очень возможно, что если бы Свифт и предвидел его, он не сделался лучшего мнения о нем.

Кроме сатиры на научных прожектеров, в книге третьей есть сатира на политических прожектеров, которые делают из искусства управлять государством священную тайну, чтобы дурачить и грабить простой народ.

Мне кажется, что если хорошо разобраться во всех деталях, то окажется, что большинство их представляет позднейшие вставки, сделанные на основании ирландских впечатлений Свифта. Рассказ о том, как было умышленно разорено сельское хозяйство Бальнибарби вследствие жадности и безумия землевладельцев, перекликается с тем, что Свифт писал в то время об ирландских помещиках в своих памфлетах.

Весь общественный строй острова Лапута и его отношения с метрополией, над которой он летает, — все это представляет открытую сатиру на Англию и Ирландию; в ней множество намеков на борьбу вокруг полупенса Вуда; часть этих ссылок была вписана, по-видимому, только в 1725 году. Лапута (что по-испански означает проститутка) населена совершенно праздным и паразитическим правящим классом, отгороженным от всех забот жизни и занятым только выколачиванием дани из подвластной территории. В основном книга третья представляет негативную утопию, направленную против системы колониальной эксплуатации, прикрывающейся маской ложного рационализма, ложной науки и ложного просвещения.

В конце приводится потрясающий рассказ о стрэлдбрэгах — народе, обреченном жить вечно после утраты всех способностей, делающих жизнь сносной. Свифт всегда страшился такой участи, и в этой главе (по мнению профессора Дэвиса, она написана последней) он как будто предчувствует, что такая судьба ожидает его самого. Однако поистине замечательно в Свифте то, как этот растущий ужас и отчаяние углубляют его понимание и делают более острой его критику. Это больше всего проявляется в книге четвертой, где Гулливер посещает страну гуингнмов — разумных лошадей. До того сатира Свифта касалась отдельных злоупотреблений и несправедливостей. Теперь он берется за все устройство общества в Европе и рисует его с ясностью, достигнутой среди его предшественников лишь Мором и Уинстенли:

«Мне пришлось с большими затруднениями описать ему употребление денег, материал, из которого они изготовляются, и цену благородных металлов; я сказал ему, что когда йэху соберет большое количество этого драгоценного вещества, то он может приобрести все, что ему вздумается: красивые платья, великолепные дома, большие пространства земли, самые дорогие яства и напитки; ему открыт выбор самых красивых самок. И так как одни только деньги способны доставить все эти блага, то нашим йэху все кажется, что денег у них недостаточно на расходы или на сбережения, в зависимости от того, к чему они больше предрасположены: к мотовству или к скупости. Я сказал также, что богатые пожинают плоды работы бедных, которых приходится по тысяче на одного богача, и что громадное большинство нашего народа вынуждено влачить жалкое существование, работая изо дня в день за скудную плату, чтобы меньшинство наслаждалось, всеми благами жизни. Я подробно остановился на этом вопросе и разных связанных с ним частностях, но его милость плохо схватывал мою мысль, ибо он исходил из положения, что все животные имеют право на свою долю земных плодов, особенно те, которые господствуют над остальными».

Это право — всего лишь право в силу рождения, за которое боролись левеллеры за два поколения до Свифта, и, несомненно, именно такие отрывки, как этот или другие, о законе, правительстве, торговле и войне, трактуемые в том же освещении, заслужили два поколения спустя одобрение Годвина.

Однако содержание книги четвертой не исчерпывается этой негативной сатирой. Она, как и книга вторая, представляет положительную утопию, вероятно самую странную, какую когда-либо придумали, и означающую новый поворот во взглядах Свифта. Прежде он подчеркивал незначительность людей, указывая, что все можно бы исправить, если бы человек мог развиться до пределов, на какие он способен, потому что разве не был он созданием божьим, сделанным по его Образу и подобию? В книге четвертой все это подвергается сомнению… Человек, говорится в ней, испорчен настолько, что не может спастись, и нет теперь иного средства, как вывести новую породу, рожденную без первородного греха, и по тому не нуждающуюся в том спасении, которое, по необъяснимым причинам, бесконечно задерживается. Так Свифт создает нравственную утопию разумных лошадей, живущих в обществе аркадской простоты, обращенном назад, с одной стороны, к золотому веку первобытно-общинного строя и к аскетизму «Утопии» Мора, где счастье достигается путем исключения всех излишних желаний, а с другой — вперед, к тесно с ним связанным мифу о «благородном дикаре», созданному Дидро и Руссо и философами — предшественниками французской революции.

Свифт, безусловно, идет значительно дальше их, возвращаясь не только к «благородному дикарю», но и к более специализированному биологическому миру. Лошадь благороднее человека потому, что она проще. Ее желания просты и немногочисленны, и ею воздвигнута очень высокая моральная и философская надстройка на экономическом базисе, едва ли не неолитического периода. Государства почти нет, одежда и металлы неизвестны, общественной единицей является патриархальная семья. Гуингнмы не обладают ни утонченностью, ни пороками цивилизации, которая стала глубоко ненавистной Свифту.

Во всем остальном они очень похожи на счастливых, ничем не связанных и добросердечных дикарей, скажем, из «Дополнения к путешествию Бугенвиля» Дидро. Утратив все человеческие пороки и безрассудства, они утратили и человеческую теплоту и страсть: добро становится пустым понятием, поскольку не существует зла. Они женятся, обзаводятся детьми, воспитывают их и устанавливают все свои общественные отношения, руководствуясь одним лишь холодным рассудком. Это мир, которым мы можем любоваться со стороны, но жить в котором хотелось бы одному только Свифту.

Чтобы оттенить разницу между этой холодной и совершенной воспитанностью лошадей, люди изображены в виде йэху, более отталкивающие и отвратительные, чем любые другие животные, так как они превосходят их в коварстве и, не обладая разумом человека, наделены однако, всеми человеческими пороками, йэху — это люди, изображенные почти такими, какими Свифт видел их в минуты самого безнадежного отчаяния. Однако, как показал сэр Чарльз Фиос в своем блестящем очерке «Политическое значение «Путешествий Гулливера», это только одна сторона медали. Нам никогда не следует забывать о том, что Свифт писал в разоренной Ирландии, а мы уже видели, что его отчаяние приняло исключительные формы именно вследствие полного противоречия между его представлением о социальной справедливости и существующим соотношением классовых сил. Кроме того, он совершенно утратил веру в возможность как-либо улучшить долю крестьян, найти средство для уничтожения таких зол, как

«миллионы способов угнетения, которым их подвергают, тирания их помещиков, нелепое усердие их священников и общая нищета всей жизни».

Свифт опасался, что эти «миллионы способов угнетения» превратят ирландцев в нацию йэху. Фирс так пишет об этом:

«Дикие первобытные ирландцы», представляющие «беднейшую категорию наших туземцев», были не только на положении йэху, но и в натуре их наблюдалось определенное сходство. Если бы ничего не было сделано, чтобы остановить процесс вырождения, они сделались бы законченными скотами, какими были йэху. Они были, если можно так выразиться, йэху в периоде образования».

Изображая йэху, Свифт не столько изображал тип людей, сколько предупреждал против того, что считал опасным. Он продолжает то, что им было начато в книге третьей, — разоблачает колониализм и отмечает последствия, к которым последний, по его мнению, неизбежно приведет. Свифт не видел, да и не мог видеть в силу своей классовой принадлежности и своих позиций, что сами крестьяне уже начинали длительную и тягостную аграрную войну; эта война сомкнулась с борьбой за национальную независимость, которой так помог Свифт, и дала им возможность спасти самих себя от вырождения. «Скромное предложение» сыграло немалую роль в подтверждении приговора истории в ирландском вопросе.

Мизантропия Свифта, ставшая почти нарицательной, приписывается ему главным образом из-за йэху и «Скромного предложения». Однако такое мнение может быть лишь результатом поверхностного чтения; горечь Свифта нельзя считать чувством человека, низко оценивающего человеческое достоинство и цену человеческого счастья, это горечь человека, обнаружившего, что его высокому представлению о месте человека во вселенной вечно противоречит окружающая его действительность. Победа буржуазии над феодальным строем была общественно прогрессивным явлением, но буржуазный прогресс всегда достигался ценой потрясающих человеческих страданий и деградации. Свифт, оглядываясь на идеализированное прошлое и устремляясь вперед к справедливому обществу, о котором мало кто вокруг него вообще заботился, увидел только издержки этого прогресса. Дефо же видел только прогресс, едва замечая сопровождающие его страдания. Оба они своими восполняющими друг друга утопиями обрисовали славу и несчастья своего века. Благожелательность Дефо — это чувство победителя, который может позволить себе быть великодушным. Мизантропия Свифта — принадлежность представителя побежденного класса. Хотя Свифт боролся против буржуазного прогресса во имя прошлого, самый факт, что он это делал честно и мужественно, позднее сыграл свою роль в деле разработки нового взгляда, способного охватить будущее. Вот почему, мне думается, мы глубоко чтим Свифта, тогда как только уважаем Дефо.