«ВЬЮГА, ОТТЕПЕЛЬ, ЦВЕТЕНИЕ, ЗАВЯЗЬ…»
«ВЬЮГА, ОТТЕПЕЛЬ, ЦВЕТЕНИЕ, ЗАВЯЗЬ…»
Четыре этюда о стихах и песнях Ольги Залесской
Первый этюд — детство.
Не комнатное, скорее, дворовое.
А если комнаты, то маленькие. Квартиры — малогабаритные. С полуприхожей: квинтет углов. Стандарт скоростного строительства.
Кварталы снега. Лабиринты.
Кургузые снеговики.
И домиков хрущевских квинты,
Где на полах — половички.
Не «в полях» — «на полах» резвится младость.
Отечный черно-белый телек
На тонких четырех ногах.
На кухне пахнет папин «тельник»,
Котенок спит на сапогах
Возле ребристой батареи…
Ах, детство, милое кино.
Наверно, все-таки старею,
Коль вспоминается оно…
Насчет старения придется подождать: это еще далеко. Пока оценим точность зарисовки. Вселенная — околица. Но не деревенская — городская. Наш двор, тот двор. Собаки, мокнущие под дождем. Теплые песочницы, снежные крепости. Мыло пахнет рыбьим жиром. Пластилин липнет к пальцам. Значечки, колючки, осколки, булавки. Это колючее, сыпучее будет вспоминаться всю жизнь.
Может, лучше все забыть? Не выходит, господи.
И сироп для газировки — колба с краником.
Детство — ранняя весна в полурусском городе.
Тонет в ручейке бумажный брат «Титаника».
Гибель «Титаника» как мерило драмы — это уже конец девяностых: время, из которого видится витебское детство. Но не гаснут в душе те первые миражи. «Запоздалые мои восьмидесятые» застыли в памяти. Так что там — идиллия? Вовсе нет любой историк по рассыпанным штрихам соберет картину быта довольно скудного, провинциально стиснутого, едва обустроившегося в первых «шлакоблочных» пятиэтажках, едва выпроставшегося из коммунального плена, едва вывалившегося на вольный воздух общего двора.
Праздник свободы? Идиллия рассвета? Бабушкины сказки, мамины пирожки, папино кино в телевизоре… На всю жизнь — «начало рая»? Но откуда — этот сухой шорох колючек, вечный простудный кашель, несходящий репейный ожог? «Мы — словно недолюбленные дети с сиреневой крапивою в глазах. С прямым несоответствием столетью и с колтунами в ломких волосах…»
Опять- таки подождем со «столетием»: всякая талантливая исповедь так или иначе соответствует эпохе, даже если звучит контрапунктом; а тут вроде бы и нет никакого прицельного протеста, но в колкой ломкости строк прорисовывается характер, свидетельствующий о времени.
О каком?
Конечно, оно счастливое, это детство. Куда более счастливое и благополучное, чем детство тех будущих строителей социализма, которые, едва родившись, хором говорили «спасибо» товарищу Сталину под надвигающийся гул мировой войны. Тех спасли, а этих и спасать не надо. Ни отцы не перебиты, ни дома не сожжены. И даже — в полном соответствии с жанровыми законами пасторали — детство и впрямь остается в сознании «игрой на всю жизнь». На всю жизнь — замереть «мотыльком на картоне», «видеть мир глазами бабочки», чье засушенное платьице так красиво, что кажется сделанным из шелка…
Если вы еще не почувствовали, какая драма загнана под стекла этих «рамочек», и почему она врезается на всю жизнь, — то вот вам предметная аналогия. Ловля паучка. «Он нам игрушка, а мы ему — космос»… «Пойман и с шумом посажен в роскошный, построенный нами песчаный дворец»… «И к вечеру ближе, заметив, что кошки теснее к домам прижимаются синим, увидели: мертв наш коси-коси-ножка, и, как по команде, мы заголосили…
Здесь к стиху дается примечание, что «косиножка» — прозвище длинноногого паучка. Девочка Оля боится, что взрослые не помнят, или что предыдущие поколения не знают этого прозвища, хотя нет, кажется, поколения, которое в детстве не пообщалось бы с этим безобидным, безопасным и беззащитным существом. Однако комментировать тут надо совсем другое: тот космос , который брезжит через судьбу паучка. Тот плен, который подстерегает душу самой свободе. То безначальное и бесконечное ощущение взаимной ловушки, которое просыпается в душе, только что испытавшей праздник упоительного общения. «И дома, попив молока и умывшись, мы тихо лежали в постельках хрустящих, боясь: не дай бог, нас тот самый услышит, кто всех поселил в этот кукольный ящик…»
Ну, вот, теперь можно взрослеть.
Второй этюд. Любовь.
Где начало?
«Где на качелях девочка качалась, а мальчик ладил клетку для чижа?»
Клетка еще осознается — в том числе и грудная, вместилище души. А пока продвинемся дальше — в подвальчик, вернее — в полу…
«В полуподвальчике, где хранится музыкальный школьный хлам», бренчат на гитарах юнцы. Девочка слушает «незатейливые песенки и понимает: «четыре не в меня влюбленных мальчика воздвигают самой чистой дружбы храм».
Но когда на месте храма чистой дружбы начинает пылать пожар чистой страсти, правдивая точность рисунка сразу исчезает, уступая место ритуальной стилистике романса: «Боль удушливых слез научила меня уходить… Я опять ухожу. И прошу вас меня проводить»…
Сколько ей? Двадцать? Самое время почувствовать тяжесть неромансовой реальности. Ибо, как хорошо сказалось в тогда же написанном стихе: «у неземной любви вполне земные плечи».
Земные плечи обнаружились у существа, обозначенного инициалами «А.Д.» Хочется подставить «Anno Domini», но тут как раз никакой Вечности, а все до смеха заземлено.
Вслушайтесь:
«Не почистил картошку, не стер со стола. Неужели тебя столько лет я ждала, чтоб ты в доме сорил, не закручивал кран, забывал покрывалом укутать диван, чтоб без тапок ходил, хлопал дверью в ответ, чтоб печенье любил, ненавидел омлет, чтоб опаздывал вечно, билеты терял, чтобы мне без проверки во всем доверял, чтобы не ревновал, не боялся пропасть.
Для того я ждала? Ну, тогда дождалась».
Уловили паузу? Межстрочную пустоту, на мгновенье оставившую нас в невесомости? В это мгновенье душа, опамятовавшись, признается самой себе: да! Этого! Этого ждала! Другого не будет. Счастье — загадка, оно неотделимо от беды и заботы, оно от себя зависит, а не от «него». Не бывает иначе. «Се ля ви».
Разумеется, «обабленный» муж бесится, обманутый» муж лается, а стерве-жене во время очередного вечернего выяснения отношений хочется «выдернуть проводок».
И все- таки именно эту жизнь, однажды данную, с этим человеком, тебе судьбой посланным, надо принять, переломить, преобразить.
Умница ругает себя на наивность: «а я-то, дура, любви ждала,,»
«Дура» смотрит в глаза правде: «болезнь по имени любовь не сбережет нас от зимы, не оградит от холодов. Но не убьет…»
Опять уловили паузу, когда холод на мгновенье отступил? И душа успевает собрать силы, чтобы — выдеражать? Выдержать ту неизбежность, что жизнь — это война, семья — война, любовь — война. Не потому, что кто-то виноват, а потому, что…
Потому, что «се ля ви».
Вот теперь вслушаемся в прерывистое дыхание одного из лучших стихотворений о разделенной любви в мире, разделяющем сердца.
Не бросай меня в беде, моя прелесть.
Я намучилась уже в одиночку.
Не бросай меня в беде. Я надеюсь,
Что рожу тебе не сына, так дочку…
Как заземлено! И, однако, как воздушно:
Я на цыпочках ходить не умею.
Я неправильная баба, пью водку.
И четыре бесноватые феи
Круглый год в душе чеканят чечетку…
Врет она. Очень правильная баба. В том смысле, что видит реальность очень трезво. Но не сдается.
Но я все-таки умею быть сильной.
И тебя держать за руку не больно.
«Не бросай меня», — все бабы просили.
Да и я вот повторяю невольно…
Не верьте. Притворяется. «Все бабы» — дуры: хотят, чтобы «он» пришел, полюбил, защитил. Чтобы было не так страшно. Этой — страшно, конечно. Но она не сдастся: плечи подставит, чечеткой себя заглушит, сама — «его» прикроет.
Не уснуть. И в горле стеклышком — правда.
Мне бы ласки. Я и дурь позабуду.
Как мне стыдно, что просить тебя надо.
Ты прости, я больше плакать не буду…
Тут все: и предчувствие неизбежной беды, и предвидение в себе силы — выдержать, и загадка счастья, которое не существует отдельно от этой души, этой жизни, этой судьбы:
Я не знаю, где зарыта разгадка.
Почему я убегаю в былое.
…Не бросай меня, как в книге закладку
Между строк, что не любимы тобою.
Меж строк — вся правда в любой книге.
Былое — то самое беспечальное детство, что пришлось на восьмидесятые. В которых уже зрели девяностые.
Третий этюд — характер.
Характер — бешеный. Фантазерка. Волшебница. Бесноватая фея, чеканящая чечетку. Черточки накапливаются в логике ералаша и калейдскопа, логика угадывается «между строк» Логика отважного напора, пламенного воодушевления. Все нипочем. Горит. Лечит огнем. Готова прослыть истеричкой. Летает на метле, «вращая Космос волей каблуков». Что-то звездное. Музыка звезд. «Истощенье сил и нервов» — как знак осуществленности. Дурочка. Пантерочка. Снегурочка. Уродина…
Последнее самоопределение обрамлено строками, звучащими как заклинание:
Кому ты нужна, уродина,
Лохмата, смешна, тонка?
Да разве что только Родине
В качестве позвонка…
Какой Родине? Где она тут? Или это путаница? Но в мире вообще все — путаница. Все сыплется, как из перевернутой пудреницы. Дворцы — на песке. Идешь по несуществующим следам. «На вершине двуглавой империи» воздвигаешь «стихов кавардак». И это поднято — в качестве флага! «Может, мне сплести себе сетку тесную, чтоб была вселенная не видна?»
Вот он, стык характера и мироздания. Вселенная — видна. Слишком видна. Так отчетливо видна, что может ослепить. Видна как целое: от бумажной лодочки до «Титаника», от ежика, убитого детьми, до паучка, сплетшего сетку. Мир един. Он не расколот на черных и белых, на своих и чужих, на доброе и злое. В нем нерасчленимое двоевластие свободы и плена. И все равны. Праведники играют с бесами, больно всем.
Бабушка сказки сказывает про Греку, что ехал через реку. Но бабушка и правду рассказывает, как чаек остыл. Внучка слушает то, что «меж строк».
Помнишь, с сухариком и без сахарина?
Год сорок первый, две дочки на руках.
Стелет над Яхромой смерть зимы перину.
Холодно мужу-то в стертых сапогах.
Меж строк — озноб. Сердце пылает, а в мирозданье холодно. В мирозданье голодно, а все едят. Слушайте, как прорвется: «Мыши кушают зерно. Мне же это все равно. Ни гумна нет, ни зерна, ни картошки, ни хрена. И ни лета нет, ни стуж, только дети, только муж, только стирка да стряпня, штопка-дырка у меня. Только мыши в уголке да комар на потолке. Все пищат и все гудят. Что же, блин, они едят?»
Вот и свяжите строки с междустрочьями: как горит этот пламень в этом холоде. Вот и соедините ближний мир, глажку-полоскание, — с тем, куда душа улетает: «я улетаю, чтобы боль своей души в закатной синьке звездных грез ополаскивать». Вот и судите, что тут из чего: то ли ледяной отчужденный мир мобилизовал в этой душе двужильную живучесть, то ли душа горячая ощутила в себе такой кураж, что не боится, играя ва-банк, пропускать озноб через себя.
Все глупо, все ненужно, и все-таки ура!
Я солнечную клятву несу на плавниках.
И даже если это — вселенская игра,
Цветы ее победы — в Господних парниках.
Этюд четвертый — контекст.
Кое- что в эстетике «раскрошенности» можно связать с постмодернистскими веяниями, смешением мотивов, перетеканием складок. Кое-что заставляет вспомнить гоголевскую панночку, а ближе — булгаковскую Маргариту, которая на метле летала. Можно вспомнить Мандельштама, пробовавшего склеить века позвонки. Можно, вслушавшись в созвучия, уловить, чьи такты подхватывает Ольга Залесская как бард. Впрочем, вряд ли это определишь точно: ее четкая музыкальность не имеет внешнего адреса: голос, иногда играющий серебристо, иногда режущий сталью, не изображает ни наивной девочки, ни усталой домоправительницы, в ее мелосе вообще ничего не изображается, тут нет намека на тот поющийся театр, который у Галича подхватил Луферов, — а просто душа рассказывает о том, что с ней происходит.
Я попробую найти этой душе контекст психологический — в партитуре сменяющихся сегодня поколений.
У меня есть такая любимая схема. Поколения не сменяются постепенно, как вода в бассейне, — они набегают волнами; каждая новая волна словно срывается с камня-волнореза каждые 12–15 лет (срок предполагается из соображений простейшей демографии: между отцами и детьми вклиниваются старшие-младшие братья: две биологические сетки ложатся впереброс).
Значит, каждые 12–15 лет надо нащупывать волнорез: событие, которое круто меняет общественную ситуацию и определяет психологические параметры того поколения, которое входит в жизнь. Например. Люди, родившиеся между 1905 и 1917 годами, — это один душевный склад, а люди, родившиеся между 1917 и 1929, - другой.
Но это еще только душевный склад: логика готовности. Где-то на переломе отрочества к юности или юности к молодости должно быть историческое событие, потрясение (или отсутствие потрясения, пытка бездействием, пустотой, застоем, когда «арфа сломана» или когда «скоро грянет буря»), и ощущение, что «это с нами войдет в поговорку» помогает поколению утвердиться в сознании своей миссии. Это уже логика задачи. Будет ли задача решена, — это уже вопрос судьбы. Но в том возрасте, который католики связывают с моментом конфирмации, такое событие должно завершить психологическое формирование поколения.
Когда- то я выстроил схему того, как сменялись русские поколения за два века. Статья была закончена в 1990 году (и тогда же раза три напечатана), так что я довел схему до конца восьмидесятых годов, а дальше поставил отточие… которое сейчас заменю запятой и продолжу схему на один «пункт», воспроизведя заодно три предыдущих.
Итак. Между Великим Октябрем и Великой Чисткой (ее начало — год Великого Перелома) рождается поколение, которое готово умереть за мировую революцию. Они и умирает — в окопах Великой Отечественной войны. Самоназвание — «мальчики Державы». Конфирмованы — Победой. Во врагах числили — мировой капитал.
Следующее поколение — между годом Великого Перелома и началом Великой Отечественной войны. Спасенные дети. Последние идеалисты. Самоназвание — «Шестидесятники», крайне неудачное (может, потому и прилипшее, как ярлык). Конфирмация — 1956 год, ХХ съезд партии. Во врагах — сталинисты, лишившее социализм человеческого лица.
Дальше — между 1941 и 1953 годами — рождается поколение, которое вырастает в послевоенной скудости, воспринятой как изначальное проклятье. Конфирмованы — в 1968 году под лязг танков, задавивших Пражскую Весну. Психологическая доминанта — воинствующий эскапизм, отказ входить в любые общественные структуры: лучше сидеть в котельной, в подсобке, в сторожке, изучать йогу. Самоназвание: «Поколение сторожей и дворников». Западный аналог — хиппи. Во врагах — вся тоталитарная культура, то есть как бы «вся» общепризнанная реальность.
Поколение, родившееся между 1953 и 1968 годами, вырастает вне сталинского гипноза, в неустойчивом либеральном климате и конфирмуется в начале 80-х годов ожиданием «конца прекрасной (то есть осточертевшей) эпохи», которая никак не кончается. Дети обманной Оттепели вырастают в ненависти к этой Оттепели. Во врагах — опростоволосившиеся «шестидесятники». В идеале — личный успех. Девиз: бери от жизни все. Историческая миссия — формирование «среднего класса». Главные герои: «новые русские», первопроходцы бизнеса, паханы криминала, наведшие шорох на всю Европу. Политике — никакого доверия! Если нужна партия, то они объявят партию любителей пива или еще какого-нибудь зелья. Главные жанры — веселый глум и ироническая реклама. Самоназвание: «Поколение, выбравшее пепси». Пораженцы… Уступили поле до начала партии. Вслушаешься в песни Мирзаяна, Бережкова, Казанцевой, да и в свои, — свидетельствует Александр Анпилов, — жизнь запрограммирована на годы вперед… Не верь, не бойся, не проси, и т. д.
И вот приходит поколение, родившееся после 1968 года и до…1986-го, я думаю, то есть в пору, когда «двуглавая империя» покатилась к своему концу, хотя еще не осознала этого. Конфирмация выпадает как раз на финал агонии, когда позвонки империи окончательно разлетелись. Это поколение еще не решило, кто у него во врагах. Оно поет, как птица… как залетная птица, голос которой выбивается из запрограммированного хора. Так формулирует Анпилов, а я бы сказал: белая ворона.
Это новое поколение ощутило в себе силу, не затронутую цинизмом и скепсисом. К чему эта сила приложится и на что будет потрачена, — вопрос судьбы.
Вьюга, оттепель, цветение, завязь,
Сахар, банка, неизбежность, компот
Жизнь покажет, что из перечисленного Ольгой Залесской закрепится как символ .