В. В. Смиренский <Воспоминания о Федоре Сологубе и записи его высказываний>

В. В. Смиренский

<Воспоминания о Федоре Сологубе и записи его высказываний>

Я познакомился с Сологубом в ноябре 1920 года[748], а за год до первой встречи — начал с ним переписку[749]. Мне всегда нравились стихи Сологуба своим холодным отчаянием и почти нестерпимою красотою. Нравилось его аскетическое лицо, очень похожее в профиль на Тютчева[750], парадоксальный склад тонкого и острого ума и сухие чопорные манеры. Было в нем что-то очень напоминающее Анатоля Франса[751].

До 1924 года встречался я с Сологубом редко. Недолгие обрывочные разговоры с ним — запоминал. Временами — записывал. Но записи прошлых лет — потерял на фронте[752]. С середины 1924 года встречи наши значительно участились. Иногда видеться мне с Сологубом приходилось по несколько раз в неделю[753]. Тогда я снова начал записывать его острые мысли, суждения, — порой очень резкие, — и стихи. Так составилась целая книга.

Писать воспоминания о Сологубе — сейчас не время. Еще слишком дорог и слишком памятен мне прекрасный образ поэта и говорить о нем трудно. Но все, что мне удалось записать прежде из его речей и бесед, — в глубокой степени значительно и интересно. Многое в этой книге записано мною дословно, а за все остальное ручается моя сумасшедшая память. Во всяком случае, позже чем на другой день после встречи я никогда нарочито не припоминал ни одного сказанного им слова. Записывать приходилось, конечно, тайком. Если бы Сологуб узнал об этом, он не стал бы со мной и при мне разговаривать вовсе. В этом я глубоко уверен. Поэтому я старался всюду, где было возможно, — сидеть подальше от Сологуба, прячась за чью-нибудь спину, и в записных книжках моих каждый раз число сологубовских парадоксов увеличивалось. Но очень часто случалось мне <бывать> наедине с Сологубом. Когда я жил недалеко от него, он приглашал меня к себе, всегда неожиданно, письмами (однажды прислал в один день три письма)[754], — то для того, чтобы поговорить о Союзе писателей или о неоклассиках[755], то просто просил меня прийти почитать стихи. Из Союза почти всегда (особенно летом) мы возвращались вместе. Летом Сологуб жил в Детском Селе[756], и тогда я провожал его до вокзала. По дороге мы неизменно заходили в кафе к Веберу и пили чай. Сологуб говорил всегда охотно и много. Иногда разговоры его бывали чрезвычайно интересными. Но об этих разговорах наедине, об его письмах ко мне, о стихах, обо всем, что так или иначе воскрешает его в памяти моей как живого, вспоминать здесь я не буду. Это — большая и самостоятельная тема для отдельной книги о Сологубе…

Все записи расположены мною нарочно в порядке хронологическом. Даются записи, по разным причинам, далеко не все.

Владимир Смиренский

1927

1. О писательском самолюбии

Писатель должен быть самолюбив, должен. И каждый из нас — очень самолюбив. Только многие это скрывают. И я — тоже. Но в глубине души я всегда недоволен и всегда неудовлетворен. Какие бы хорошие статьи обо мне ни писали — я недоволен, если меня считают ниже Шекспира.

2. О Леониде Андрееве

Был такой писатель в России… Гениальный… больше и сказать о нем нечего. Однако же — писал он — ужасную скуку, и когда однажды читал он свой гениальный рассказ «Мысль»[757], — так вот и стояла перед глазами рядом с ним зеленая скука. А так что же? Гений… больше и сказать о нем нечего… А читать не стоит…

(1925 г. Союз писателей)

3. О коротких юбках

Вы думаете, что слишком короткие юбки носят сейчас из-за моды? Совсем нет. Короткие юбки носят исключительно для того, чтобы удобнее было сморкаться…

4. Об умных и дураках

Все, кто не соглашается со мною в спорах, — и те, кто меня ругает, — дураки. Те же, кто соглашается и хвалит, — умные…

5. О себе и о Гёте

Если напишешь поэму и будешь думать, что она вышла лучше, чем у Гёте, — очень хорошо на душе становится. А это — самое главное.

6. О гвозде Маяковского

Маяковский сказал, что «гвоздь у него в сапоге кошмарней, чем все фантазии Гёте»[758]. Может быть оно и так, но зачем же у него в сапоге гвоздь? Это ведь очень неудобно…

(1925 Июль. У Вебера)

7. О К. М. Фофанове[759]

Фофанов был большим поэтом. Это для меня несомненно. И если говорят, что я чуть ли не ученик Фофанова — так мне не стыдно. У Фофанова есть чему поучиться. И у него и вправду учились. А если я говорил однажды, что Фофанов — страшно талантлив, страшно, но Случевский все же талантливей, так это потому просто, что дело-то было у Случевского, на одной из его знаменитых «пятниц»[760]. И пьян я был тогда, как и все, очень. А Фофанов поэт настоящий, и поэт — большой. И сравнивать его со Случевским — и нельзя даже. Я это о Случевском нарочно тогда сказал… Не верьте…

(1925. Союз)

8. О зле

Человек для того и приходит в мир, чтобы совершить зло. Какими путями — и какое зло — это неважно. Но это так. Поэтому вся жизнь наша — зло — и каждый человек зло в себе носит. И каждое творчество — зло, и всякое зло — творчество. В этом подлинная красота, в этом прекрасное, в этом — Вечное…

9. О евреях

Русские люди считают писателя — свиньей, которую можно обливать всяческими помоями… А вот евреи — те знают и любят русских писателей. Помню, в Челябинске, где я прочитал патриотическую лекцию[761], ко мне пришла депутация от еврейских студентов и заявила, что несмотря на то, что они не согласны ни с одним моим словом, тем не менее — они считают приятным долгом выразить мне свое глубокое уважение.

10. О фармацевтах

Русские фармацевты — ничего не читают, и когда приходишь к ним за лекарством — они сердито бурчат: «Приходите завтра». Евреи же великолепно знают писателей и не только по фамилии, но и в лицо знают, по портретам, и всегда в высшей степени любезно предлагают: «Пожалуйста, обождите, через пять минут будет готово».

(1925. Июль. У Вебера)

11. О Георге Германе

Георг Герман — писатель 18 сорта. Очень плохой писатель, не обнаруживающий ни ума — ни таланта, не отличающийся ни языком, ни стилем. Для чего его переводят — и зачем о нем говорят — я не знаю. Его романы «Кубинке» и «Снег»[762], так же как и рассказы Леонида Андреева, — убийственная скука, огромная, желторотая, зеленоглазая…

(1925. Союз)

12. Надо ли думать?

Думать, конечно, не надо ни в каких случаях. Я никогда, например, не думал над тем — надо ли купить мне гороховый фрак с розовыми помпонами? Зачем? Я просто-напросто шел в магазин — и покупал то, что мне нужно. Также и в отношении писательства. Никогда ни над какими романами, ни над какими рассказами я не думал. Просто писал…

(1925. У Вебера)

13. О беллетристике

Журналы надо издавать без беллетристики, то есть иначе говоря — без чудачеств…

(1925. Союз)

14. О детях

Дети ужасно любят есть сладкое перед обедом. Это освобождает их от унизительной обязанности съедать суп, который мы все ненавидим.

15. О канцелярских законах

Канцелярские законы — незыблемы. Никакая революция не в состоянии не только уничтожить их, но даже и изменить. Это законы раз навсегда установленные, вечные…

16. [О Зощенко]

[Зощенко] идет по линии великой русской литературы от Марлинского, Сенковского, Маркевича, — вплоть до Лейкина[763]… Причем такие писатели — как Толстой Лев — и Достоевский — разумеется, совсем от этой линии в стороне.

17. О Генри[764]

<О.> Генри — писатель совсем плохой, и почему им принято зачитываться и восхищаться — мне непонятно. Не только его рассказы, но даже и фамилии его не запоминаются. Что же о нем говорить?

(1925. Союз)

[18. О Тагоре

Получил я приглашение на празднества Академии Наук. Предупреждают, что приедет Рабиндранат Тагор[765], и что будет ужасно тесно. Оно и верно, уж если Тагор приедет — так от него одного такая теснота будет, что и не продохнешь…]

19. О баснях

Басня — это очень старый род искусства, аллегория в стихах, где под видом животных выводятся люди. Причем, чем больше животные в баснях — животные, — тем больше, значит, похожи они на людей[766].

20. О своих сочинениях

Когда я хочу сделать себе что-нибудь очень приятное, я беру одну из своих книг — и читаю… огромное удовольствие[767]…

(1925. Союз)

21. О надоедливых поэтах

Есть поэты, которые ужасно любят читать свои стихи ближним. Эго — пытка, и от нее надо избавляться самой резкой и придирчивой критикой. Большинство — не выдерживает.

22. О Петербурге

Вот теперь стали вместо развалин и пустошей устраивать детские сады и площадки. Хорошо было бы окружить весь Петербург огромными трамвайными линиями, построить мосты, и сделать из Петербурга чудеснейший город-сад. А это возможно, и очень.

(1925. Союз)

23. О критиках

Не люблю критиков я… Очень был бы доволен, если бы нашелся критик такой, который всю жизнь хвалил бы меня, а всех остальных — ругал. Больше мне ничего не надо. И вообще критики так писать и должны. О ком-нибудь одном — только хорошее, но зато уж очень хорошее, а о других — плохое.

(1925. У Вебера)

24. О новом Пушкине

Новым Пушкиным будет только такой поэт, который беззастенчиво и нагло обворует всех своих современников и предтеч[768].

25. О Шевченко

Шевченко — прекрасный поэт. Над его стихами иногда плачешь[769].

26. О плагиате

Вся наша русская литература — сплошной плагиат. А если бы это было и не так: у нас не было бы великих поэтов, точно так же как не было бы ни Шекспира, ни Гёте, которые, как известно, — всегда работали на чужих материалах.

27. О Блоке

Блок писал очень скучные пьесы. Мне пришлось однажды присутствовать на чтении его драматической поэмы — «Песня Судьбы»[770]. Так я спал все время — и просыпался только в антрактах, пьесы вообще слушать трудно…

28. О трагедии

Я вот хочу написать трагедию. Такую, каких нынче уже не пишут. Взять какой-нибудь миф Достоевского, ну, что хотите, «Преступление и наказание», что ли, и создать из этого мифа трагедию. Сохранить только самый миф, обстановку, героев, конечно, Мармеладова так и должна оставаться Мармеладовой, но — язык, образы, — это будет свое. Только вот некогда этим заняться, нет денег. А если бы дали заказ написать вот такую трагедию, и заплатили бы в счет гонорара, — можно было бы написать в год…

29. О симпатичных людях

Никогда не доверяйте симпатичным людям. Надо доверять только несимпатичным.

(1925. Союз)

30. О рукавах

Союз наш — беден. Вот — поглядите — член правления — Мария Михайловна Шкапская[771] — ходит даже без рукавов… Не на что купить…

И так — у многих…

31. О единственной радости

Единственная радость — это думать о том, что я — великий писатель. А то все ругают, гонорара не платят — и жить скучно и тошно.

(1925. Союз)

32. О словах: «скверно» и «плохо»

«Скверно» и «плохо» — это слова совсем разные. Стихи, скажем, могут быть плохими, но не скверными. И — наоборот. Мы знаем прекрасную поэму Пушкина «Гавриилиада», которая — все-таки — скверная поэма. И знаем много других примеров. Поэтому с этим словом надо обращаться с осторожностью…

(1925. Союз)

33. О переводах

Последние семь лет я занимаюсь переводами. Обидно, что не имеешь возможности заняться литературой.

34. О смерти

Я чувствую себя плохо. Я — болен. Я всех предупреждаю о том, что надо обращаться со мной возможно осторожнее. Потому что уж очень не хочется мне умереть где-нибудь на заседании, за столом, от паралича сердца. Зачем же? Ведь это было бы совсем глупо…

(1925. Союз)

35. О любимом портрете

Любимый портрет мой — это тот, который приложен к первому тому моих сочинений[772]. Там я совсем похож.

[36. О шляпе

Я все жду, что появится человек, который купит себе шляпу, пойдет с нею к портному и скажет: вот, шляпа у меня есть, сшейте мне теперь костюм и пальто к этой шляпе. Именно: не к костюму — шляпу, как есть, а — к шляпе костюм — и — пальто.

(1925. У Сологуба)]

37. О Шекспире

Как ни пиши, а лучше Шекспира — не напишешь. Писать же хуже, чем он — нет смысла. Что же делать? Ложись, да помирай.

[38. О портрете

Этот портрет я не люблю. Он совсем на меня не похож. И зачем только его Измайлов печатал?[773]

Когда я был с бородой —

Тогда я не был седой. —

(1925. IX. 27. Союз)]

39. О [Волошине][774] и Ахматовой

От [Волошина] ничего не останется. Его поэзия — особый род деятельности: труба, барабан, малярные кисти. А в конкретной поэзии Ахматовой — есть работа над словесными формами языка.

(1925. 21. X. Союз)

40. О гениальных поэтах

Гениальные поэты только и занимаются подражанием и перепевом. А оригинальные образы и формы — создают слабые поэты. И это — естественно. Зачем человеку — как грибу питаться неорганическими соединениями, над чем-то думать, что-то изобретать? Надо обирать предшествующих поэтов — самым бессовестным образом.

41. О Лермонтове

Лермонтов ничего не делал, кроме того, что переделывал чужие стихотворения. Поэтому он был гениален.

42. О поэтессах

Демьян Бедный, Нельдихен[775], Мандельштам и Маяковский — не поэты, а поэтессы.

43. Об истории

История нам не нужна. Нам вовсе неинтересно знать, кто как жил, — а нам необходимо знать, как люди понимали мир.

44. О труде

Собственным трудом никогда ничего не сделаешь хорошего. Всегда надо пользоваться чужим.

45. О старости

Меня никогда не удивляет смерть молодых людей. Они еще не научились и не привыкли жить. А вот когда умирает старик лет восьмидесяти — это уже удивительно…

[46. Разговор с извозчиком

Извозчик, отвезите меня, пожалуйста, на Ждановку, только везите не задом наперед, а как следует…]

47. О К. М. Фофанове[776]

С Фофановым произошел у меня забавный случай: вышел я вместе с ним — из редакции «Наблюдателя»[777] — здесь вот, на Пушкинской улице, и в подъезде мы оба остановились. Фофанов был не трезв. Поглядел он на меня пристально и говорит: «Знаешь, тебя очень бородавка портит, дай-ка я ее у тебя вырву». Ну, и вправду начал вырывать, — но бородавка сидит крепко, не вырывается, да и руки у Фофанова дрожат, никак ему захватить не удается как следует. Пробовал он, пробовал — и говорит: Нет, брат, не вырвать, ничего не поделаешь…

48. О Толстом

Толстой был чрезвычайно несимпатичным человеком. Это отразилось и в его <…> (Помните? где-то он подробно <…> о пятнах на простыне) и ужасно <…> какую-нибудь скверную черту <…>. Поглядите его сочинения. Там у него мерзавец на мерзавце, идиот на идиоте! Болконский — дрянь, Николенька — идиот, Карл Иваныч — дурак, Соня — паскуда, ни на ком отдохнуть нельзя![778]

49. Об очаровательных женщинах

Никогда не надо влюбляться в очаровательных женщин.

50. О приговоренности к любви

Бывают люди, приговоренные к любви. Они — очень несчастны. Часто хотели бы уйти от любимой женщины, которая их истязает — но не могут. И — страдают — ужасно, но в страданьи — блаженствуют. Вот и Толстой Лев был таким же приговоренным. Ему понадобилось прожить 82 года для того, чтобы понять всю мерзость семейной жизни — и уйти от нее…

51. О плагиате

Я когда что-нибудь воровал — никогда печатно не указывал источников[779]. То есть не делал примечаний такого рода: украдено — у того-то. И забавно, что меня не могли уличить в плагиате. Только один раз уличили. А ведь я обокрал Бульвера[780].

52. О стихах

Однажды в один день знаете сколько я стихов написал? Сорок три![781]

(3-XII-1925. У Сологуба)