Наташа

Наташа

К Апрелю (1902) все мы — артисты труппы Дарьяловой, законтрактованные в Театральном Бюро, из Москвы съехались в Севастополь.

Из товарищей помню талантливыхъ: Тамарова Мишу [ныне часто выступает на экране]. Ватина, Яновскаго [внука Гоголя], яркую М. Юрьеву.

Я — под своим псевдонимом — Васильковский.

Дело провалилось.

Приехал знаменитый М. М. Петипа на гастроли — неспас, запировал, уехалъ: на что мы ему.

Труппа стала голодать.

Среди малочисленной публики в ложе гимназисток я начал замечать одну — неземную, с глазами будто друга, и узналъ, что ее зовутъ Наташей Гольденберг.

К маю труппа разъехалась.

Я один остался, полюбивший в первый раз рыцарски беззаветно, огненно, священно.

Я даже не смел подумать как нибудь подойти познакомиться: этого хотел Поэт.

Он в пламенно-юношеских мечтах вознес Наташу на нездешнюю высоту любви и стал писать повесть — в форме дневника — под заглавьем Наташа Севастопольская.

Глаза мая на море цвели бирюзовно до изумрудности.

Он проводил дни на приморском бульваре у самой воды на камнях — на солнце.

Лениво кричали качаясь чайки.

Корабли проходили виденьями важно-безшумно.

Где-то в порту громыхало железо.

Около играли дети, бросали в воду.

Поэт жил стихами — повестью о любви.

Вечером на бульваре — симфонический, Наташа, возможность познакомиться.

А я так жить не мог: мне нужны стали деньги, заработок.

Я нашел два великолепных урока — у директора банка Ф. А. Таци [занимался с гимназистом Костей] и у купца Д. Сотскова [с мальчиком Алешей и институткой Женей — по русскому — теория словесности] — эти две семьи отнеслись ко мне дружески светло и тепло.

После актерской голодовки я ожил, поправился, повеселел, разошелся, прифрантился.

Нашел еще урок — и зажил во всю колокольню.

И так широко, что Поэт согласился написать Наташе единственное большое письмо, полное земных желаний познакомиться ближе.

Я верил искренно в успех и ждал дружеского ответа: ведь она при встречах улыбалась радостно, призывно, обещающе.

Однако ничего Наташа неответила: какое ей дело до любви Его и моей.

С актером Васильковским в рыжем пальто вероятно шокингом считалось знакомиться благородным девушкам.

Стыдно стало за большее письмо к Наташе — Поэту и мне.

И нестерпимо больно встречать ее гордую.

Но Поэт неосуждал — Он только отчаянно загрустил, да такъ загрустил, что целые Ночи напролет просиживалъ в ночных турецких кофейнях за чорным кофе и плакал горячо, глубинно, одиноко.

А на рассвете ходил мимо дома ее и мученски страдая спрашивал:

— За что.

Он перестал писать повесть о любви.

Однако встречи с Наташей остро волновали — Ему еще верилось в ответность — Он ждал, горел, любил.

Напрасно.

Капитан торгового корабля — сыну которого я давал уроки — предложил мне на рейс прокатиться в Турцию, по берегам в Трапезунд и Константинополь.

Поэт встрепенулся — я бросилъ уроки.

Корабль вместе с товарами увез печаль Его к босфорским берегам.

Трапезунд встретил путешественника грозным штормом, отчаянной качкой, воем сирен, зато Константинопольский пролив успокоил небесным покоем, сказочной красотой приветного слиянья двух морей.

Константинополь с семью стами мечетей и величественной гаванью Золотого Рога, с карабельными верфями и чудом византийского искусства — Ая София с ярчайшей пестротой восточных народов, мечетью Солимана, Перой, Далма-Бахче, Кадикной, Галатой, огромным ковровошелковым базаром, кофейнами — произвел на Поэта впечатленье волшебства.

Опьяненный Поэт закружился в улицах, втол-пилсявбазар, перекочевывал из кофейни в кофейню наблюдая народ.

Он забылся в увлеченьи.

Нехотелось оставлять Константинополь, а было надо: уходил корабль в Россию и приближался срок актерского контракта с Кременчугом.

Возвращенье и Севастополь показалось скучным: слишком много сердечной обиды оставалось тут.

Дальше.

Я уехал в Кременчуг.

И там на пескахъ осеннчго Днепра ждалъ начала сезона у Филипповскаго.

Смена товарищей: Гурко, Б. Светловъ, Ф. Я. Яковлева, Родюков, Скуратов, Вельский, — развлекала меня от крымской грусти.

Я сильно скучал по Наташе.

Поэт видел ее во снах, во встречах с другими.

Моя большая работа над актерством скоро меня ярко выдвинула — мне очень повезло и молодежь — особенно гимназистки — горячо полюбили меня и бурно принимали.

По окончаньи сезона весной я укатил в Николаев, в гости к Илюше Грицаеву, у отца которого была контора похоронных процессий.

В интересах удобства проказ (шлялись ночами по кабачкам) мы изъявили охоту спать в складе гробов.

Илюша выбрал мне (склад завален — кроватей не было) дорогой в 125 рублей дубовый гроб и мне пришлось спать на мелких стружках в гробу на коленкоровой подушке, в отдельной комнате.

Себе Илюша выбрал металлический гроб в 90 р.

Первыя ночи спать с непривычки в гробу среди кучи гробов было жутко, а потом привык — что делать — зато пировали.

Один раз меня послали обмерять старушку-покойницу.

В Николаев на Пасху приехала в театр труппа ныне знаменитого Вс. Э. Мейерхольда.

Я устроился служить у него.

И Мейерхольд первый за все время моей актерской карьеры поразил меня своей интеллигентностью, культурой, вкусом, духовным обаяньем, темпераментом

По скромности и опыту я даже непредполагал, что режиссером может быть такой порядочный и культурный человек.

Удин раз Мейерхольд сорганизовал вечер поэзии шумевших тогда декадентов — В. Брюсова, Сологуба, Бальмонта, В. Иванова, Блока, Андрея Белого, Кузьмина и назвал вечер — Литургия Красоты (в сукнах, со свечами, аналоем).

После этого вечера стихов Поэт мне особенно громко крикнул:

Дальше от актерства.

Я был побежден и совершенно покинул театр пошлой драмы жалкого провинциализма, театр, которой я наивно идеализировал и который был только союзом любителей-неудачников драматическаго искусства, — обществом забавной борьбы за существованье.

И только забавной.

Отдельные таланты гибли, таяли в удушливых ядах всеактерской бездарщины.

Я уехал в Пармь обрадовать родных, что бросил к чертям сцену.

Дальше.