Юмор ирландский и юмор французский*

Юмор ирландский и юмор французский^*

Мы знали уже, что ирландцы — блестящие и мрачные юмористы. У англичан юмор означает мягкий, иногда даже тронутый слезою смех, и лишь порою Диккенсы и Теккереи становятся злы, но часто как раз в эти минуты перестают смеяться.

Но нет смеха более свистящего, более жалящего, чем смех типичнейшего ирландца — сэра Джонатана Свифта. И этот именно жезл его с двуликой головой презрения и хохота, с острием беспощадной логики, перевитый гирляндами необузданной фантастики, взял в свои руки величайший из нынешних ирландских писателей — Бернард Шоу. Но рядом оказался еще один юморист того же типа, о котором мы узнали только благодаря руководителю театра Oeuvre Люнье-По, именно драматург Синг.

Пользовавшаяся огромным успехом в Ирландии комедия его «Паладин Западного мира» поставлена была недавно театром По¹ и обратила на себя внимание наиболее культурной части здешней публики.

Настолько оригинальны, настолько необычайны и тема, и изложение, и среда, и исполнение этого гумореска, что Oeuvre, обрадованный почти восторженным приемом, оказанным его избранной публикой этому шедевру, решился показать его широкой публике, для чего поставил десять спектаклей «Паладина» в одном небольшом, немного, правда, далеком от центров театре (Palais Berlioz).

Ни дальность от центров, однако, ни какие бы то ни было другие обстоятельства не оправдывают позорного равнодушия широкой французской публики к такого рода вещам.

Ведь заметьте, много влиятельнейших критиков в распространеннейших газетах восторженно отозвались о пьесе². А Париж все-таки и не пошел ее смотреть! Во-первых, иностранная, во-вторых, из крестьянской жизни, в-третьих, сюжет замысловат и непривычен. Нет, лучше бежать толпами на сотую вариацию все одной и той же типичной, давно переваренной комедии. Незамысловатые, не новые, небрежно написанные усталым пером пьески де Флерса и Саши Гитри пользуются колоссальным успехом, а маленькая зала, где давалась пьеса Синга, была пуста. Только одному я дивился и радовался, как могли артисты, которых было, ей-богу, больше, чем зрителей, играть с таким увлечением, с такой законченной художественностью, какую редко можно встретить на лучших сценах Парижа.

Сюжет пьесы таков.

В деревенском кабачке своего отца Флагерти вянет красивая бойкая девушка Пегин. Правда, у нее есть жених, но что за жених! Когда-то и у них в деревне бывали головорезы, буяны, люди с приключениями, парни, обвеянные сказкой, а этот — прямо баба, хорошенький мальчишка, цепляющийся за ее юбку. Скучно жить на свете.

И вдруг, бац! — в кабачок является таинственный молодой человек. Оборванный, усталый иностранец. Правда, он всего только из-за холмов, но для деревеньки и это уже чужая сторона. Куда идет он, от кого бежит, почему испуганно блуждают его взоры?

Сначала заикаясь, а затем пламенно, весь дрожа от пережитого, оборванец рассказывает, что во время ссоры убил заступом своего отца.

Убил отца? Ирландские фантазеры преисполняются к убийце романтическим влечением. Не только мисс Флагерти, но всем девушкам деревни кажется красавцем этот человек гнева и решимости. Все мужчины преисполняются к нему уважением, он становится выдающимся героем.

На самом деле это был до сих пор придурковатый, молчаливый и забитый парнишка; но в атмосфере всеобщего удивления крылья его чисто ирландского дарования вырастают. Ирландцы оказываются такими же Перами Гюнтами, как и норвежцы. Гиперболы, сказки, поэтические взлеты, нежнейшая лирика — все это так и льется с уст обласканного, влюбленного и любовь встретившего преступника.

В первый раз посмотрел он на себя как на что-то крупное. И вот он растет. Он обгоняет всех в беге взапуски на церковном празднике, и теперь уже нет сомнения, что это, как кричат в кельтском легкомыслии пьяные мужики, «Паладин Западного мира»!

Он будет мужем прекрасной мисс Флагерти и совладельцем кабака.

Но, о ужас! Как привидение, является его отец. Слабая рука сына только оцарапала кожу на его лысой голове, и этот чудак пришел отколотить его как следует. Интереснейшая фигура. Ветхий цилиндр, до невозможности драный сюртук, стоптанная обувь, но манишка и манжеты, конечно, грязные, и на одной руке большая черная перчатка. Как же! Всякий ирландец хочет быть «джентльменом»!

Появление отца служит предлогом к целому ряду интриг. В конце концов он находит сына и разоблачает его одним тем, что бьет его, как Сидорову козу. Паладин погиб. Конец сказки, улыбнувшейся было ему, приводит его в такое отчаяние, что он вторично убивает отца тем же заступом… Он надеется, что звание Паладина будет ему возвращено. Не тут-то было. Мужики, увидевшие воочию отцеубийство, хотя и пришли в ужас, но одновременно озверели. Мисс Пегин, собственными руками, подкравшись к Паладину, набрасывает на его шею веревку. Начинается ужасающее побоище. Бедного Паладина избивают без всякой жалости и хотят отправить в полицию. Но ползком является в кабак все еще не убитый «джентльмен». Вторичный удар заступом по голове только дополнил кровавый орнамент на его лысине; ирландский череп не так легко прошибить! Он требует свободы для своего сына. Но теперь сын уже не тот: дважды ударив своего отца, он решительно чувствует себя героем и заявляет, что отправится сквозь широкий мир рассказывать о себе и правду и небылицу, ища успеха своему красноречию.

— Я — Паладин Западного мира, — кричит он в истерическом подъеме, — а ты, отец, ты теперь мой раб и язычник!

И новый Дон Кихот отправляется в путешествие со своим парадоксальным Санчо Пансой.

Поражает в Синге совершенно оригинальное совмещение тривиальности, смеха и полной пафоса риторики. Очевидно, это присуще ирландцам. Они так грязны, убоги, невежественны, но в сердце их горит какой-то буйный огонь. Они легко взвиваются, как ракеты, хотя легко и угасают. Они пьянеют не только от алкоголя, но и от мечты, от сказки. Страстно любят увлекать и увлекаться. И в то же время они непрактичны, нетерпеливы, почти презирают окружающую их действительность. Куда же такому народу справиться с англо-шотландским практицизмом.

А какова постановка! Я не знаю ни одного артиста. Это все молодежь. Но перед нами постоянно проходил крестьянский гротеск, напоминающий лучшие карикатуры — жанры Броуэра и Остаде. Вся эта грязь, все эти типичнейшие лохмотья, все эти пьяные повадки, вся эта сонная речь и внезапные судорожные вздерги страсти. Это совсем не похоже ни на какой другой стиль. И мы легко верим, что это ирландцы, ибо текст пьесы Синга неразрывно сливается с телом, которое дал ему Люнье-По, правда, руководствуясь постановками дублинского театра³.

Положительно, не хочется после этого говорить о новейших продуктах юмора французского. Новое детище Саши Гитри называется «Шотландская накидка»⁴. Какой это вздор по сравнению с ирландским рубищем Синга. Какая выеденная, как яйцо, идейка. Не надо, видите ли, чтобы муж и жена распускались и ходили в халатах и капотах, иначе они, сами того не желая и любя друг друга, могут друг другу изменить. И что за птицы все эти действующие лица! Как можете вы сочувствовать этим легкомысленным фантошам[76], для которых любовь и измена стоят на одном плане с телячьим жиго и новым галстуком.

Конечно, Гитри талантлив. Как автор, как артист он умеет составлять свои фигуры из целой мозаики мелочных, но порознь очень живых и правильных наблюдений. Отдельные бусы его ожерелья то добродушно вскрывают какую-нибудь общечеловеческую слабость, которую вы без Гитри, пожалуй, и не заметите, то довольно злобно подчеркивают какую-нибудь пошлость типично светской среды, ставшую для нее незаметной. Но все эти бусы, более или менее перемешанные с добрым процентом старых острот; очень мелки, и ожерелье в целом такая ненужная безделушка, такой типичный article de Paris[77]. Конечно, новая пьеса де Флерса и Кайаве «Приключение»⁵ добродушно смешит, но и замысел и эта манера все время давать «блестящий диалог», который так ловко осмеян Сэ, все. это надоело. Это давно уже не искусство. Это какой-то ресторан юмора по самому привычному меню.

Но все-таки это не то, что «Танго»⁶, пьеса, написанная академиком Жаном Ришпеном вместе с женой, — Жаном Ришпеном, который когда-то был французским Горьким, Жаном Ришпеном, который хотя и скоро остепенился, давал еще привлекательные пьесы и интересные романы; Жаном Ришпеном, который теперь, став официальным великим человеком буржуазии, стремится и достигает славы замечательного оратора, хочет даже войти в политику, чтобы совсем прослыть современным Гюго. Я не стану говорить моих суждений о «Танго». Пусть говорит искренний и смелый француз. Я ничего не могу прибавить к следующим словам Буассара, критика «Mercure»:

«Что случилось с супругами Ришпен? Им нужны были деньги? Ну, пусть бы писали пьеску веселую, живую, остроумную, живописно состряпанную, вместо этой плоской интриги, четыре акта которой жалостно ползут один за другим, где политические куплеты смешиваются с сентиментальными и классические цитаты — с гривуазными двусмысленностями, из которой изгнана всякая жизнь, всякая правда, где каждая реплика фальшива, общее впечатление ничтожества и пустоты растет с минуты на минуту. Нужны были деньги? По нашим временам это все оправдывает. Но все же не подобные глупости. Я уже не говорю, что поступок, совершенный Ришпеном — m-me Ришпен не идет в счет, — должен был бы обесчестить его в глазах подлинных писателей; не говорю об этом, потому что последние давно перестали с ним считаться, но „Танго“ должно было бы возмутить и господ академиков, если бы литературная честь играла бы еще какую-нибудь роль в нравах этих господ»⁷.

В довершение «Танго» не дожило и до сорокового спектакля.