ГЛАВА XI. НАРОДНИЧЕСКИЙ РОМАН (Н. И. Пруцков)

ГЛАВА XI. НАРОДНИЧЕСКИЙ РОМАН (Н. И. Пруцков)

1

Народнический роман создавался профессиональными литераторами, а также и практиками народнического движения, участниками «хождения в народ» и народовольческой борьбы. В народнической прозе сложились два основных типа романа. Один из них был посвящен русской пореформенной деревне, судьбам крестьянских масс, другой — интеллигентам — революционерам.

Идейная концепция и художественная структура народнического романа о деревне не были едиными. Своеобразна, например, романическая система П. В. Засодимского, автора «Хроники села Смурина» (писалась в 1873–1874 годах, опубликована в «Отечественных записках»). Этот роман — хроника имеет принципиальное значение для понимания революционного народничества, для уяснения той драматической истории отношений его представителей с крестьянством, которую вскоре пережили участники «хождения в народ». Симптоматичен тот знаменательный факт, что сюжетом большой хроники служит история борьбы передового крестьянина кузнеца Дмитрия Кряжева с кулацкой верхушкой деревни за интересы трудового крестьянского мира. Такой герой из народа мог появиться только в пореформенную эпоху, в результате начавшегося брожения в крестьянстве, в среде которого стали появляться протестанты и искатели счастья для народа.

Автор «Хроники» не воспроизводит историю пробуждения самосознания Кряжева. Его пробуждение возникает стихийно, под влиянием повседневных фактов деревенской жизни пореформенной поры. Главное в этих фактах — растущее засилие закручьевских кулаков, бедственное положение обираемых ими смуринцев, начавшееся осознание крестьянскими массами необходимости поисков какого?то выхода из отчаянного положения. Этот все более обостряющийся конфликт осознается автором в типично народническом духе, как выражение борьбы единого общинного крестьянского мира (обитателей села Смурина) с миром кулацким (село Закручье). Кряжев и изобрая! ен Засодимским как самый энергичный, сознательный мирской человек, самоотверженно ищущий путей избавления смуринцев от кулацкой кабалы. Он близок и понятен им. Его «пристально слушали, потому что он был свой человек и говорил всегда толково. Он вслух, словами, выговаривал то, что занимало весь крестьянский мир, что неясно и смутно бродило в умах всех, подобно утренним, предрассветным теням. И выходило, что Кряжев говорил так, как будто бы не от себя, а от лица всего околотка. И знакомы, понятны были его речи, и западали они в сердца и в умы простых, неграмотных людей глубже всяких книг и приказов».[445]

Герой Засодимского не был народником — интеллигентом, революционером, но он стремился практически осуществить народническую программу преобразования деревенской жизни. Кряжев, пытаясь оградить деревенский мир от кулаков и вывести общинников из нужды и невежества, организует кузнечную артель, ссудосберегательную кассу, общественную лавку, открывает новую школу. Он становится авторитетным крестьянским вожаком, Сознательным борцом социально — утопического склада. Любопытно и то, что нравственный облик Кряжева наделен писателем чертами революционера 60–70–х годов. Он ведет спартанский образ жизни, ему присущи способность к самопожертвованию ради общего дела, сердечность и принципиальность в отношениях с людьми, непримиримость к кулакам, органическая связь с деревенским миром, склонность к мечтаниям о будущей жизни.

В народническом романе принципиальное значение имеет воспроизведение крестьянских сновидений. И это вполне закономерно, если учесть, что в этом романе зачастую выражались социальная утопия автора, его социалистический идеал. У авторов романа — утопии (а народнический роман является его разновидностью) в мужицких сновидениях выражались мечтания о возможной счастливой жизни. Где?то в подсознании крестьянских масс, в глубине их души таились смутные представления о радостном, свободном труде сообща, о материальном довольстве всех, о дружбе и товариществе.

Решив организовать своих односельчан — смуринцев в артель, Кряжев мечтает о том возможном хорошем, которое пришло бы в жизнь тружеников вместе с артелью. И эти мечтания завершаются у него чудесным сном, воспроизводящим полное торжество счастья.[446] И в головах других крестьяп бродили мысли об ином житье. Поэтому Дмитрию и удалось (пусть с большим трудом) склонить смуринцев на организацию артели, кассы и общественной лавки и т. п.

Автор, рисуя мужика — народника, успех его дела в первой части «Хроники», хотел сказать, что идея товарищества, стремление освободиться от власти кулаков, тяга к культуре, к изменению общественного строя жили в тайниках народной души. Показательны в этом смысле мужицкие думы и мечтания Кряжева, которые не были лишь его фантазией. Первая часть «Хроники» (до главы «Вся нечисть — в ход») и посвящена торжеству дела Кряжева. Примерно так построены и другие произведения о народе у писателей — народннков. Вначале народная жизнь берется, что называется, в ее чистом виде. Таково торжество «поэзии земледельческого труда» у Гл. Успенского («Крестьянин и крестьянский труд») или царство общинных устоев у Н. Златовратского («Устои»). В дальнейшем народник- беллетрист обращается уже к конкретным социально — экономическим условиям капитализирующейся деревни и показывает, как под их ударами «размывается» крестьянство, наступает «расстройство» его психики и распадаются общинные устои жизни. Так строит повествование и П. Засо- димский. Изображая успех дела Кряжева, романист как бы отвлекается от реальных условий, в которых жил в то время трудящийся крестьянин. Кулаки еще не пустили в ход свою силу против Кряжева и его товарищей, они пока еще присматриваются, грозят, интригуют, сговариваются, но не действуют…. Но вот пришел в движение социально — экономический механизм капитализирующейся деревни, начал действовать неумолимый закон классовой борьбы, на сцене появилась вся та конкретная, реальная обстановка, в которой жил мужик. И в сюжетном развитии наступает крутой поворот, а затем и катастрофическая развязка. Законы экономических и социальных отношений того времени оказались сильнее Кряжева, они обрекли героя на одиночество. Они подчинили себе и то, что создали смуринцы в качестве обороны от кулака.

Большая победа реализма автора «Хроники села Смурина» выразилась в том, что он не впал в идеализацию народнических мероприятий. П. Засо- димский привел своего героя к результатам, противоположным замыслам последнего. Созданными кассой и артелью ловко воспользовались кулаки. Но иначе и быть не могло. В условиях буржуазного общества всякого рода товарищества получали лишь капиталистическое развитие. Такой итог был глубоко правдивым и суровым приговором народническим социальным утопиям. Существенно, что сам крестьянин — народник Кряжев с горечью признает в своей «Последней думе» крах народнической программы. «Одной кассой, лавкой, а либо артелью, — рассуждает он, — тут горю не помочь! Бери выше, хватай глубже!». И в другом месте: «Ни лешего не сделано! — помыслил Кряжев. — А я?то… Э — эх!.. да разве в корыте море переплывешь!..».[447] Характерно и то, что Кряжев покидает родную деревню и уходит в город.

2

Иную картину народной жизни создал H. Н. Златовратский в своем романе «Устои» (1878–1883). П. Засодимский в центр романа — хроники поставил образ передового крестьянина, яркого выразителя и смелого защитника интересов трудовых крестьянских масс. Перипетии борьбы этого крестьянина и составляют основу драматически напряженного сюжета романа, что свидетельствовало о глубокой связи Засодимского того периода с идеями революционных народников — практиков, которые верили в социалистические чаяния крестьянства и рассчитывали на пробуждение его инициативы в борьбе за новые формы жизни. У Н. Златовратского такого героя из народа нет. Его интересует не пробуждение классового самосознания пореформенной трудовой деревни и не появление в ней вожаков, протестантов, вступающих на путь открытой борьбы с кулачеством. В центре внимания Златовратского — романиста — выяснение сущности веками сложившихся коренных устоев народно — крестьянской жизни, общинных ритуалов, раскрытие психики мужика, его бытия, всей его философии жизни в зависимости от общинной формы землепользования, а с другой стороны — процесс распада патриархально — общинных отношений и порожденных ими представлений о действительности.

H. Н. Златовратский, как наблюдатель деревенской жизни, идет в деревню не для пропаганды социализма и просвещения, не для организации артелей, касс и пр. В беседах с мужиками он выступает не в качестве их учителя и пропагандиста коллективистских форм жизни. От подобной «интеллигентской» роли в деревне он отказывается. С его точки зрения, народ уже создал идеальные в своей сущности формы жизни. Задача заключается в том, чтобы уяснить их и проникнуться ими, доказать их совершенство и защитить от враждебных сил. Такая позиция и определяет структуру и повествовательную манеру некоторых произведений Златовратского. В «Деревенских буднях» нет единого сюжетного движения, но зато есть проблемное единство. В этом плане они близки очерковому циклу Гл. Успенского «Из деревенского дневника». «Деревенские будни» — тоже дневник, в котором автор рассказывает о фактах повседневной деревенской жизни. Собственные наблюдения фактов и комментарии к ним сочетаются с беседами автора с крестьянами. Обращается он и к общим раздумьям о деревенской жизни, о задачах романа из народной жизни. Писатель приобщает читателя к своим ощущениям, пере

/киваниям и думам, вводит его в интимный мир своих отношений с деревней. Подобная повествовательная манера (факты, диалоги, комментарии, раздумья и исповедь) сближает Златовратского с Успенским. Художественно — публицистическая форма повествования, господствующая в народнической беллетристике, была выработана в процессе изображения деревенских будней и деревенских настроений, а также и идейнонравственного мира писателя. То и другое (деревенский мир и внутренний мир автора) сливалось в единую картину, отражающую эпоху драматических отношений интеллигенции и народа.

Однако понимание внутреннего смысла жизни деревни у Златовратского («Деревенские будни», «Очерки деревенского настроения») и Гл. Успенского («Из деревенского дневника») глубоко противоположно. Всесильная власть рубля в деревне, нарастающая зависимость психики мужика не от общинной формы землепользования, а от развивающихся капиталистических имущественных отношений, раскол общины на противоположные классы буржуазного общества — такова реальная картина русской деревни 70–х годов в проницательном изображении Гл. Успенского. H. Н. Златовратский видит в деревне несколько иную картину, он считает необходимым обратить свое главное внимание на общинный «механизм» ее жизни, определяющий особые нравственные черты великорусского крестьянина. В соответствии с этим строится и его дневник «Деревенские будни». В центре его стоит дед Матвей, живое олицетворение патриархально — общинных основ жизни. Детальному и любовному изображению последних посвящены многие главы «Деревенских будней» («Распределение общинной земли», «Деревенские сходы», «Передел», «Помочь», «Заказные дни. — Товарищества» и др.).

Златовратский убежден, что с задачей изображения исконных начал русской деревни не может справиться писатель, пришедший в деревню со стороны. В этой связи он полемизирует с Успенским, называя его «интеллигентным наблюдателем» (см. главу «Распределение общинной земли»). По его мнению, необходим новый тип художника. Он должен появиться из среды народа, быть «мирским человеком». Им может стать и интеллигент, но в таком случае он обязан решительно отказаться от воззрений человека, воспитанного в среде, чуждой деревне. Только такой художник способен создать роман о народной жизни. К осуществлению такого идеала подлинно народного художника и стремился Златовратский. Вопреки суждениям некоторых своих современников (например, Гончарова) он считает, что народно — крестьянская жизнь достойна быть предметом романа.

Что же конкретно должно, по мнению Златовратского, явиться предметом народного романа? В «Деревенских буднях» он говорит о том, что в деревне образовались такие «гордиевы узлы», которые могут быть благодатной и заманчивой завязкой романа.[448] В чем же сущность этих «узлов»? Автор видит их в тех противоречиях, которые он открывает в современной ему деревне.

Златовратский с большой любовью изображает патриархально — общинные порядки деревенской жизни и сложившийся на этой основе строй психики русского мужика. Эта любовь и склоняет его к романтической идеализации общинных устоев. Подобной идеализации нет у Гл. Успенского. Отсутствует она и у Каронина («Рассказы о парашкинцах», «Рассказы о пустяках»). Однако нельзя ограничиться только установлением иллюзорности и ложности общинных идеалов Златовратского, указанием на отрицательные последствия идеализации общины для реализма писателя. В решении этого вопроса необходимо исходить из общего понимания значения и места социалистической утопии, связанной с революционно — демократическим и революционно — народническим движением 60–70–х годов. Революционный демократизм народников сливался, так же как у Герцена и Чернышевского, с утопическим общинным социализмом. Субъективно социалисты — утописты рассчитывали, что русская община, отсутствующая в строе западноевропейской жизни, таит в себе социалистические возможности, которые при благоприятных условиях могут превратиться в действительность, в исходный пункт социалистического развития страны. Объективно же революционные просветители Г)0–х годов и революционные народники 70–х годов расчищали путь не социализму, а крестьянскому капитализму.

Когда говорят о социализме народников, обычно указывают только на его мелкобуря! уазный утопизм и реакционность, на связь его с относительной отсталостью буржуазного развития России, на то, что он мешал правильному пониманию российской действительности, тормозил восприятие идей научного социализма. Все эти моменты крайне важно учитывать. Но если ограничиться только таким подходом к вопросу, то возникнет односторонняя, ошибочная оценка «мужицкой» разновидности утопического социализма. Критика социализма народников (и их предшественников) давалась и с точки зрения буржуазной политической экономии, и с точки зрения марксизма. В глазах Бердяева, Булгакова или Струве крестьянский утопический социализм — лишь чепуха, патриархальная отсталость, теоретическое заблуждение. Марксист же не может игнорировать исторически реального содержания утопического социализма народников, выражения в нем демократизма крестьянских масс, их борьбы против пережитков крепостничества, с одной стороны, и против новых буржуазных порядков — с другой.

Прогрессивная, революционизирующая роль народничества (до определенного исторического момента) обнаруживается не только в его революционно — демократическом содержании. И его утопия выражает это со- деря^ание, является его спутником. Поэтому революционно — демократическое и утопическое в народнической системе взглядов не две противостоящие стороны в народничестве (и просветительстве 60–х годов), одна из которых прогрессивная, а другая — реакционная, а целостное и оригинальное единство, в котором указанные стороны взаимодействуют.

Не следует забывать и о том, что особое внимание к общине со стороны публицистов и беллетристов революционной демократии и революционных народников определялось своеобразными историческими условиями развития русской деревни. В романе «Земля» (1887) Э. Золя, рассказывая о положении французского крестьянства в условиях капиталистического строя, пришел к мрачным выводам. Он не отрицал возможности прихода такого времени, когда крестьянство «все перевернет». Но в современном ему крестьянстве он увидел консервативную, тупую, спящую силу. «Жалкое насекомое», которое копошится на огромной и прекрасной земле, — таков крестьянин у Золя. В противоположность Успенскому и Златоврат- скому он в крестьянских массах не признает народа как единой и могучей силы. Крестьянство подчинилось всесильному инстинкту частной собственности, распалось на бездушных, хищных эгоистов, способных в своих взаимных отношениях на самые жестокие действия во имя «моего» и «твоего». Концепция «власти земли» действительно приобрела у Золя такой смысл, который в глазах Успенского казался «грубым и подлым». В письме к В. Генкелю от 13 февраля 1888 года он рекомендует ему обратить внимание на «Власть земли». «Сила, — говорит русский писатель, — заключается в народе. Не так грубо и подло взглянул я на землю, как Золя».[449] Но автор «Власти земли» не учел в этой оценке кон- кретно — исторнческнх условий жизни французского крестьянства, получивших свое отражение в романе Золя и объясняющих характер отношений его крестьян с землей. У Золя во «власти земли» над человеком выражается не столько власть над ним природы, определяющая, как говорит Успенский, «земледельческий тип», сколько прежде всего власть частной собственности, определяющая тип крестьянина — собственника. У послед- него уже нет той поэтцчности в отношениях с землей, которая была воспета многими представителями русской литературы. Как указывает Золя, крестьянин не замечает красоты окружающей природы. Его связь с землей, привязанность к ней опосредствованы, огрублены и искажены чувством частной собственности, которое стало инстинктом, определяющим, в изображении Золя, все поступки и мысли крестьянина, его семейнобытовые отношения, политические симпатии и антипатии, отношение к религии и т. п. В условиях безраздельного господства «собственнического духа» невозможны и поэзия земледельческого труда, и мечтания о жизни и труде сообща. Труд, подчиняясь инстинктам крестьянина — собственника, «убивает» и землю, и человека, работающего на ней.

В соответствии с этим содержание романа «Земля» не подчинено задачам изображения деревенского мира (его как единого товарищеского союза нет во французской деревне) и поэзии земледельческого труда, а раскрывает власть частной собственности, трагическую историю раздела земли в одной крестьянской семье. Эта история и явилась основой сюжета романа Золя.

Успенский, Засодимский и Златовратский не игнорировали жестоких проявлений в жизни крестьянства буржуазного принципа «твоего» и «моего». В деревне они заметили появление кулака и бедноты. Писатели не прошли мимо внутрикрестьянской войны, постигли они и всю драму семейных разделов. Возникновение новых классов и начавшийся процесс разобщения деревенского мира играют существенную роль в идейно — художественной концепции и «Хроники села Смурина», и «Устоев», и «Власти земли». Однако не только названными процессами определяются развитие сюжета, типизация образов. Капитализация русской деревни 70–80–х годов еще не перевернула всего патриархально — общинного уклада деревенской жизни, не превратила крестьянские массы в жадных индивидуали- стов — собственников. В этих условиях русские писатели могли найти и находили в деревне солидарность мужиков, «философию» равенства и мирской силы, непосредственные отношения крестьянина с землей, поэзию земледельческого труда и красоту земледельческого типа. Русская деревня давала возможность воодушевиться идеей совместного труда крестьян на земле, коллективной «обороны» против кулака. Известно, какое вдохновляющее значение имела русская община в героической борьбе революционных народников 70–80–х годов.

С деревней и крестьянином многие русские писатели, а особенно народники — беллетристы связывали свои мечты о переустройстве жизни. С этим связаны и некоторые существенные особенности народнической беллетристики о деревне. Крестьянин в ней изображался в определенных отношениях и связях с «миром». Мужик и община — такова сюжетная канва многих народнических произведений. Крестьянин же в зарубежной беллетристике всегда одинок, замкнут, не имеет возможности публично и откровенно обсуждать насущные вопросы своей жизни. Роман Вильгельма фон — Поленца «Крестьянин» (1895) великолепно изображает трагическое одиночество крестьянина Траугота Бютнера в его борьбе с не ведомой ему и безличной силой капитала. Конечно, и пореформенная русская община была плохой защитой мужика от кулака и помещика. И русские крестьяне жили не по общинным заветам, а по законам нового буржуазного общества. Однако существовавшие демократические общинные распорядки поддерживали чувство товарищеского союза, вселяли надежду на справедливость и равенство, позволяли надеяться на силу «мира». Все это было, конечно, только развращающими сознание иллюзиями, по были такого рода иллюзии, которые и возбуждали умы, подымали на борьбу, заставляли мечтать о справедливом и счастливом строе жизни. Существенно именно то, что русский крестьянин не чувствовал себя так одиноко, как крестьянин французский (у Золя) или немецкий (у Поленца). У него была публичная трибуна и жизнь «на миру», привычка обсуждать вопросы сообща, у него сохранялись и разнообразные формы коллективного труда. Все это имело немаловажное значение и для будущих судеб крестьянства в России, и для судеб романа о нем.

3

Из сказанного следует, что нельзя ограничиться только указанием на ложность, например, идеализации общины и ее порядков у Н. Златовратского. Необходимо вникнуть и в реальный смысл, в конкретное содержание, в направление этой идеализации. И тогда окажется, что и эта идеализация общины симптоматична, в ней проглядывают мужичьи реальные нужды, такие стремления, чаяния и идеалы, которые имеют общенародный демократический смысл. Даже идеал «сладкогласого обманщика» Златовратского несет в себе реальные черты и противопоставлен той ужасной и трагической действительности, в которой жило подавляющее большинство русского пореформенного крестьянства. Великолепен в этом отношении «Сон счастливого мужика» в романе Н. Златовратского «Устои». Он является вполне самостоятельной, законченной и вдохновенной поэмой. В величаво эпических тонах рисует автор всесильное царство мужичьего «мира», своеобразной мужицкой республики. Безраздельна была власть «мира» над каждым и над всеми. И в этой власти было все для мужика — защита, правда, целая практическая школа и философия. Совместная жизнь и совместный труд воспитывали в душе земледельца чувства любви, справедливости и равенства, трудолюбие, солидарность и презрение к нерадивым, заботу о слабых. Общинники не знали власти помещика и чиновника. Они все делали «на миру», со всем управлялись сами и были себе господами. И всего было вдоволь — земли, лесов, птицы. Заезжие дальние люди дивились такой «райской» жизни и рассказывали о страшной жизни в других местах. «Говорили, что мир их давно уж порушен, что над ним была сила большая, что бары жили в их деревнях, что секли кнутом их и плетью, что хуже скотины держали и что на базар, как коров, продавать выводили отцов, дочерей, сыновей; что с близкими сердцу их разлучали для прихоти барской, что отрывали их от полей». Скоро и в Вальковщину проникла «душевная зараза», а затем появились и слуги «антихриста» — власти, «солдатские ватаги», которые учинили расправу над взбунтовавшимися крестьянами и отдали их в вотчину барину.

В этом сне характерна каждая деталь и типична вся история Вальковщины.

Утопический мужицкии социализм, его расцвет именно в пореформенную эпоху свидетельствовал о пробуждении крестьянских масс, был симптомом того, что эти массы (а не только интеллигенция, создавшая социалистические теории) вступили на путь поисков такой жизни, которая была бы свободна и от ужасов капитализма, и от власти помещиков и чиновников. В материалах к брошюре «К деревенской бедноте» В. И. Ленин отметил, что «крестьяне хотели, чтобы жизнь была по справедливости, по — божески, не зная, как это сделать».[450] Земля общая, ничья или божья, идея права на землю только тех, кто на ней работает, мечта о равенстве в землевладении, приверженность к общинно — патриархальным порядкам — все это жило в сознании наивной патриархальной демократии вплоть до революции 1905 года и порождало те типы «мирских людей», мужиков — правдоискателей, «философов» равенства и мужиков — альтруистов, которые изображались беллетристами — народниками, Некрасовым, Толстым, а позже и советскими прозаиками.

Однако Н. Златовратский не только «прятался» под спасительную сень мужицкого мира и общинного миросозерцания. Идеализируя в общине демократический товарищеский союз, он вместе с тем не забывал и о существовании в ней фискально — крепостнической стороны. Златовратский вовсе не отвернулся от реальных фактов полукрепостнической, капитализирующейся деревни. Разрушение устоев и перерождение общинной психики мужика в психику индивидуалистическую, борьба между альтруизмом и индивидуализмом — таков тот «гордиев узел», который стал предметом романа Златовратского «Устои». Засодимский назвал свой роман хроникой, а Златовратский — историей одной деревни. У Засодимского основой хроники мужицкой жизни явилась борьба передового крестьянина за изменение жизни деревни на основе братской солидарности и просвещения. Основой сюжета романа Златовратского послужила драматическая история распада общинно — патриархальных отношений деревенской жизни. Первая часть романа, «Дедовское гнездо», опубликованная в «Отечественных записках» в 1878 году, воспроизводит патриархальные устои в их чистом виде, как они сложились в диком углу без опеки начальства, без власти барина и кулацкого хищничества. Во главе «гнезда» стоял Мосей Волк, хранитель исконных патриархально — общинных заветов, выразитель мирской психологии. И другие обитатели Волчьего поселка, представители многочисленного семейства Мосея, руководствуются старинными обычаями совместной жизни. Но вот наступил «новый порядок». Златовратский, как Успенский и Толстой, передает настроения народа — его беспокойство и страхи перед лицом надвигающегося на его мирскую жизнь нового и чужого. В деревню пришли «новые люди». Одним из представителей их явился Петр, внук Мосея, в юности оторвавшийся от деревни и прошедший московскую школу жизни. Заслугой Златовратского следует признать воспроизведение им пробуждения чувства человеческого достоинства и гордости в образе Петра. Вторая часть романа и посвящена Петру («Внук»), истории его жизни в Москве- Автор проницательно заметил, что общинный строй жизни сковывает развитие личности, является препятствием на пути проявления оригинальности и самостоятельности, активного отношения к действительности. Поэтому из общины уходят все те, кто чувствует эту сковывающую опеку общины. Таков образ Строгого. Он?то и увез мальчика Петра в Москву. Но писатель заметил и другое. Пробуждение личности крестьянина приобретает уродливое выра- жение, он становится индивидуалистом, в нем развивается болезненное самолюбие, надменное тщеславие, презрение к мужикам, к деревенскому «миру». «Умственность» Петра получает коммерческое содержание, ставит его в конфликт с интересами большинства, приводит к трагическому разделу семьи Волков.

В литературе о Н. Златовратском часто встречается утверждение, что автор «Устоев» пришел к идеализации Петра Вонифатьева, «умственного» мужика, и не заметил, как из среды подобных мужиков вырастают кулаки. Такая позиция писателя обычно оценивалась отрицательно, как переход его на точку зрения либерализма. В данном случае забывался конкретно — исторический подход и к русской деревне, и к наследию Златоврат- ского. Если пробуждение самосознания Кряжева (у Засодимского) укрепляло в нем чувство единения с «миром», вело его к борьбе за интересы тружеников против кулаков, то пробуждение чувства личности в Волке- младшем разобщало его с «миром», толкало к замкнутости, к индивидуализму. То и другое было исторической правдой, если принять во внимание судьбы русского крестьянства в капитализирующейся деревне. Златовратский с сочувствием и даже иногда с любовью изображает процесс пробуждения человека в Петре. В конечном счете это пробуждение привело героя к индивидуализму. Но не следует забывать о наличии двух сторон этого индивидуализма в конкретно — исторических условиях того времени. Он был направлен против патриархально — общинных уз, регламентации, крепостнических пережитков. И в этом смысле деревенский индивидуализм имел прогрессивный смысл в эпоху подготовки буржуазно — демократической революции, в которой все крестьянство выступило за полную ликвидацию самодержавно — крепостнического строя. В таком случае даже положительное изображение крестьянского индивидуализма еще не свидетельствовало о кулацком либерализме писателя. Но мужицкий индивидуализм имел и другую сторону, он был направлен не только против средневековых стеснений личности, но и против своих же односельчан- общинников, являлся почвой для расцвета хищничества и буржуазной предприимчивости, эксплуатации. Положительное изображение этой стороны деревенского индивидуализма или игнорирование, затушевывание и идеализация ее действительно являются свидетельством связей того или другого писателя с верхушкой деревни, говорят о том, что только в последней пытаются найти настоящую силу деревни.

Как же подошел Златовратский к своему герою? На протяжении всего романа и в его развязке автор не забывает указывать на уродливые проявления чувства личности в Петре, что вполне соответствовало исторической правде и подтверждалось последующей литературой о деревне. Капитализирующаяся, полукрепостническая действительность, задавленность и дикость деревни, забитость крестьян и их подвластное житье заставили Петра думать о том, чтобы найти путь к освобождению своей личности. Связь с «друзьями народа» (Пугаев, сестры Дрекаловы и др.) ничего ему не дала (и не могла дать) в этих поисках. Златовратский иронически изображает народнически настроенную интеллигенцию, ее «забавы» с мужиком. Пугаев, один из главных представителей этой интеллигенции (глава «Сын народа»), отказался от политической борьбы, заменив ее «нравственной проповедью». Петр искал «нового слова», «большого дела», а вместо этого Пугаев призывал его отказаться от своих исканий «новой правды» в «развращенном» городе и вернуться в первобытную деревню, где будто бы сохранились подлинные идеалы, «святые труженики», «счастливые и сильные люди».[451] Проповедь самоотречения, слияния с народом не могла воодушевить Петра, искавшего «светильник» и «твердый, прямой путь» совсем не там, куда звал его Пугаев. Поэтому разрывом кончились отношения Петра и народнической интеллигенции, а город продолжал формировать в герое «нового человека».

История Петра дана в связи с общими судьбами Дергачей и Волчьего поселка. Русскую деревню Н. Златовратский взял в ее критический, переломный момент, когда она оказалась «между старою и новою правдой» (так названа третья часть «Устоев»). Этот «перевал» в жизни русской деревни и явился основным предметом большого романа Златовратского, он определил его сюжетное движение и группировку персонажей. На смену старой деревне (четвертая часть романа так и названа— «На смену») пришли «новые люди», свободные от общинных иллюзий и действующие по законам нового времени. Таким был прежде всего Петр. Он полностью отгородился от «своих людей», порвал всякие связи с общинным миром, купил барскую усадьбу и нашел идеального, с его точки зрения, работника Ефима, породнился с богатым мужиком — индивидуалистом Пиманом, сблизился с «умственными» людьми, стал попечителем, волостным писарем и т. п. Рисуя этот «успех» Петра, романист вновь сталкивает его с народнически настроенной интеллигенцией. Эпилог романа и посвящен этому столкновению «двух правд» — правды «умственного» мужика Петра и правды деревенской учительницы — народницы Лизы Дрекаловой. Ее письма к своему учителю Пуга- еву и завершают роман. Они проникнуты разочарованием в народнических верованиях. Постепенное физическое увядание Лизы, измученной неизлечимой болезнью, сливается с иссяканием ее нравственных сил — веры в мужика, в устои деревенской жизни. У нее появляется желание пересмотреть свои взгляды на деревню. Лиза вынуждена признать силу Петра, его авторитет среди крестьян. Видит она и то, что народолюбцы — интеллигенты потерпели полное поражение в своем стремлении к влиянию на ход деревенской жизни («меня и моего там не было!»). Лиза в одном из писем к Пугаеву, рассказывая о своей встрече с Петром в деревне, пишет: «… состязание совершилось. И бедное сердце вашей бедной Лизы разбито, и развеяно по ветру, как дым, все, во имя чего она пришла сюда. И победил ее здесь тот „волченок“, тот „хороший паренек“, которым она когда?то так игриво играла и забавлялась. И ничто не спасло ее здесь. Что такое она, с своею любовью, с своей жертвой, с своими больными и тревожными думами… За ними (новыми людьми деревни, — Ред.) стоит все, а за мной?.».[452] И в других письмах Лиза говорит о «двух потоках», о жизни мужицкой и жизни самоотверженных Лиз. Эти два потока, две правды не сливаются, и в этом народница видит источник гибели устоев и тех, кто ради них пошел в деревню.[453]

«Соревнование» Лизы и Петра обычно также расценивалось исследователями как апофеоз «умственного» мужика. Результаты этого соревнования заставили некоторых историков литературы сделать вывод, что Златовратский, разочаровавшись в народнических планах, стал противопоставлять им того «умственного» мужика, которого он показал в образе Петра. Однако в действительности Златовратский показал не только силу Петра. С ним он не связывает своих идеалов. Успех дела не приводит Петра к внутреннему удовлетворению, индивидуализм «мужицкой личности» заставил его почувствовать внутреннюю пустоту, его тянуло к своим. Это ощущение некоторой опустошенности сопровождает кулацкие земельные операции Петра, появившиеся у него необузданную жестокость и деспотизм в отношениях с беднейшей частью деревни. Наступает раскол деревни. Зажиточные домохозяева поддерживали Петра, радовались его «реформам», освобождающим бедноту от земли. Безземельная голытьба нашла своего защитника в лице крестьянина — пролетария Бориса Пимана. Борьба двух лагерей завершается могучей сходкой всей Вальковщины. Текст бунтарского мирского приговора выражал чаяния крестьянских масс. Мужичьи поиски правды кончились арестом ходоков.

Но и Петр не удержался в этом взбушевавшемся море народного гнева.

Он вынужден был оставить деревню и уехать в Москву. Борис погибает от рук кулаков.

Такова драматическая и трагическая история показанной Златовратским деревни. Симпатия писателя больше всего проявляется, когда он рассказывает о жизни бедного крестьянина Мина Афанасьича. Показательно и то, что разочарованная народница Лиза, не признанная деревней, умирает все же примиренная с нею. Она признается, что ее верования были спасены Мином.

Что же это за мужик, которого с любовью изображает Златовратский? Он силен не хозяйственной деятельностью (как Пиман), а согревающими душевными качествами, своим, как говорит Лиза Дрекалова, «беззаветным романтизмом», который одухотворяет и деревенский «мир», и деятельность интеллигенции. Пиман воплощал в крестьянском «мире» хозяйственное начало, суровую борьбу за существование, а Мин в нем был олицетворением начала духовного, мечтательного; в суровую крестьянскую жизнь он вносил поэзию, веру, любовь. Пиман был крепко связан с землей, с трудом на ней. И духовный его кругозор ограничен пределами двора, имущества, скотины, пашни. Мин же любил бродить по Руси, он был порождением «вольницы», «свободного духа», которые всегда жили в народных массах, выражая их неудовлетворение настоящим, тоску по иной жизни.

4

Глеб Успенский писал о деревне не романы, а очерковые циклы. Но перипетии его личных взаимоотношений с мужиком и утопическим мужицким социализмом, отразившиеся в произведениях писателя, имели исключительное значение в истории русского деревенского романа.

В своих очерковых циклах о деревне разночинец Успенский отправился в деревню искать «настоящую правду». В таком сюжете обнаружилась связь писателя с революционно — народнической идеологией 70–х годов, с практикой «хождения в народ». Успенский и явился самым ярким, самым талантливым и правдивым выразителем надежд и разочарований разночинной интеллигенции, отправившейся на поиски социализма в русскую деревню. В соответствии с этим в его очерковых циклах появляется новая характерная черта. Автор в них выступает не только комментатором деревенской жизни, но и пропагандистом социалистических форм жизни. В его образе объективированы типические черты народника — социалиста. Взаимоотношения крестьян и разночпнца — социалиста — такова одна из существеннейших и оригинальных сюжетных линий в деревенских очерковых циклах Успенского.

Н. Златовратский тоже становится в прямые отношения со своими героями, он вступает с ними в разговоры о деревенских порядках. Но в этих отношениях он действует не как пропагандист социализма. Ему важно другое. Он стремится убедиться сам и убедить читателей в жизненности общинных распорядков, в том, что крестьяне живут, мыслят и чувствуют не как эгоистические индивидуалисты, а как альтруисты — общинники. И в ряде произведений Златовратскому удается создать радующие его картины. Любимец писателя дед Матвей («Деревенские будни») к каждому ответу на вопросы автора непременно прибавлял ззнамени- тые» слова: «по равнению, по справедливости, чтобы не обидеть». Например в таком роде:

«— У вас много ведь неудобной, болотистой земли около деревни сверх усадеб?

«— Есть?таки.

«— Может из вас кто хочет обработать эту землю, под огород, например?

«— Может, отчего ж, не стесняем…

«А потом он уж все время этим огородом и будет пользоваться?

«За что так? Надо по справедливости.

«— Да ведь он все обработал, расчистил.

«— За труды он и пользуется. Три года ему даем. Зачем обижать!

«— А потом?

«— А потом уж сообща будем пользоваться, потому — земля общая. Так уж по равнению».[454]

Таких душеспасительных бесед автора с мужиками нет в очерковых циклах Успенского. Владимирский крестьянин не ставит Златовратского в тупик и не вызывает в нем огорчений. В большинстве случаев он отвечает и ведет себя так, как желательно автору — народнику. Отношения же Успенского с крестьянами сложнее, противоречивее и жизненнее. Его любимец Иван Ермолаевич («Крестьянин и крестьянский труд») тоже обладает «аристократически — крестьянской душой», но это не мешает автору подметить у него и непривлекательные, отталкивающие взгляды на окружающее, в особенности на идею равнения и товарищеской солидарности. Реальная действительность капитализирующейся деревни, собственническая природа научили Ивана Ермолаевича говорить так, что социалисту- автору становится не по себе. От «знаменитых слов» Матвея ничего не остается в неумолимой и жизненной для того времени логике Ивана Ермолаевича, далекого от каких?либо альтруистических чувств. Вот его типические рассуждения: «…а нониче стало таким манером: ты хочешь, чтобы было хорошо, а соседи норовят тебе сделать худо.

«— Да зачем же это надо?

«— Да вот, стало быть, надо же зачем?нибудь. Тебе хорошо, а мне худо, так пускай же и тебе будет также худо. Поровнять… вот я вырубил свой участок, пни выкорчевал, вычистил, стала у меня пашня. Как только у меня пашни прибавилось — переделять! У тебя, мол, больше выходит земли, чем у другого с теми же душами…

«— Но ведь всякий может расчистить свою лядину?

«— Только не всякий хочет. Вот в чем дело?то… Один ослабел, другой! обнищал, а третий ленив… Таким манером два раза у меня землю?то отобрали, и все но закону; земли прибавилось: „не одному же тебе, надо всем прибавить“… То есть никак не подымешься. Хочу выписаться из общества…».[455]

Такая антиобщинная индивидуалистическая философия Ивана Ермолаевича прямо противоположна и враждебна идеям равенства и солидарности деда Матвея. Успенскому, участнику «хождения в народ», очень хотелось бы видеть в крестьянине ту силу, которая приведет к социализму. Но в своей пропаганде коллективного труда в деревне писатель пришел к горьким, трагическим для него выводам, так как крестьяне той эпохи были еще очень далеки от социализма. У крестьянина находились в то время такие аргументы в пользу индивидуального хозяйства, перед которыми писатель, как и другие деятели «хождения в народ», становился в тупик.

«— Скажите, пожалуйста, — обращался автор к Ивану Ермо- лаевичу, — неужели нельзя исполнять сообща таких работ, которые не под силу в одиночку?..

«— То есть, это сообща работать?

«— Да.

«Иван Ермолаевич подумал и ответил:

«— Нет! Этого не выйдет…

«Еще подумал и опять сказал:

«— Нет! Куды! Как можно… Тут десять человек не поднимут одного бревна, а один?то я его как перо снесу, ежели мне потребуется… Нет, как можно! Тут один скажет: „Бросай, ребята, пойдем обедать!“. А я хочу работать… Теперь как же будешь — он уйдет, а я за него работай! Да нет — невозможно этого! Как можно! У одного один характер, у другого — другой!..».[456]

Не только богатеющий Иван Ермолаевич, но и разорившийся Иван Босых («Власть земли») отвергает дорогую Успенскому идею коллективного труда. «Н — ну нет… — говорит Босых. — Хороший хозяин не доверит своей лошади чужому». Землю нужно удобрить, а навоз, замечает Босых, на разных дворах разный. «Теперь я везу назем кониный, а другой, какой?нибудь плетется с коровьим — какое же тут может быть равновесие?».[457]

Автор огорченно недоумевает перед логикой своих собеседников. Безуспешная пропаганда коллективного труда «на общую пользу» привела Успенского к выводу, ставшему роковым для судеб всего «хождения в народ», «Не суйся!». К этому катастрофическому заключению пришли и практики народнического движения. Н. А. Морозов и В. Н. Фигнер подтвердили, что крестьянство того времени не пошло за интеллигентами — со- циалистами. Н. Морозов в книге «Повести моей жизни» рассказывает о том, как он на практике убедился, что крестьяне предпочитают общинной собственности личную собственность на землю и равнодушны к пропаганде народниками совместной жизни.[458] В. Фигнер почувствовала себя «в крестьянском мире» одинокой и слабой. Ее ужаснули бедность и заброшенность крестьянства. «Возможна ли, — спрашивает она, — при таких условиях даже мысль о протесте: не ирония ли говорить народу, совершенно подавленному своими физическими бедствиями, о сопротивлении, о борьбе?».[459]

Выдающейся заслугой Успенского в истории революционно — освободительного движения и идейных исканий в России 70–80–х годов является то, что он обнажил несостоятельность и показал крах народнического общинного социализма, способствовал освобождению читателей от народнических иллюзий, уяснению ими новых исторических задач.

Очерковые циклы Успенского в значительной мере вобрали в себя проблемы русской художественной прозы, посвященной деревне. Роковой вывод Успенского «не суйся!» прозвучал и в романе Тургенева «Новь». Исследуя зависимость психики мужика от власти земли и труда на ней, Успенский обращается к образу Платона Каратаева и дает ему свое толкование, направленное против толстовских идей. Созданный Толстым образ Каратаева является, по мнению Успенского, «типическим лицом, в котором наилучшим образом сосредоточена одна из самых существенных групп характернейших народных свойств»; в нем изображены «типические, наши народные черты». Успенский считает, что такие «типичнейшие черты духа» могли выработаться только «из самых недр природы, от вековечного, непрестанного соприкосновения с ней, с ее вечною лаской и вечною враждой».[460]

Комментарий, даваемый Успенским Платону Каратаеву в заключительной части «Власти земли», превращается в критику ограниченности того типа человека, который порожден, вскормлен и воспитан «матерью — природой». «Не любя никого отдельно, ни себя, ни других, Каратаев годен на все, с чем сталкивала его жизнь: „Возьми и свяжи… Возьми и развяжи“, „застрели“, „освободи“, „бей“… или „спасай“, „бросай в воду, в огонь для спасения погибающего!“— все принимается».[461]

Успенский неоднократно изображал то с юмором, то с недоумением и скорбью каратаевские черты в русском народном характере («Не случись!», «Наблюдения одного лентяя», «Больная совесть», «Маленькие недостатки механизма» и др.). Многие уродливые явления народной жизни Успенский объяснял проявлениями в ней каратаевского характера. Но писатель не возводил его в незыблемую и исчерпывающую сущность русского крестьянства. Он не идеализировал Каратаева и ставил вопрос о необходимости перевоспитания, переделки типа человека, не имеющего своей воли, созданного «матерью — природой», условиями земледельческого труда, ставящего человека в полную зависимость от власти земли. Успенский, как и Салтыков — Щедрин, утверждавший, что каратаевщина укрепляет власть Угрюм — Бурчеевых и Бородавкиных, проницательно заметил, что безропотный Каратаев раскормил другой мир, мир притеснителей и хищников, которые заставляют его умирать ради их кармана. Автор считает, что за Каратаевых необходимо заступиться, что они должны стать иными людьми. Исполнение этих задач, как и приобщение Ивана Ермолаевича к науке, удовлетворение его страстной нужды в земле, облегчение его каторжного труда, ложится, по иллюзорному представлению Успенского, на «образованное общество», на интеллигенцию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.