Герберт Джордж Уэллс и Россия

Герберт Джордж Уэллс и Россия

После Жюля Верна Г.Уэллс - самый выдающийся в мировой литературе поэт научно-технического прогресса. Но в отличие от Ж.Верна, он был поэтом трагическим. Он уже не верил в автоматическую благодетельность науки и техники. Та сила, с которой он показал их угрожающую двойственность в условиях капиталистического общества, принесла ему в наше время славу гениального провидца. Г.Уэллса очень рано стало тревожить то, что понимали тогда самые революционные умы.

В канун первой мировой войны в Англии и России почти одновременно начал печататься роман Г.Уэллса "Освобождённый мир". Г.Уэллс предсказывал разрушительную атомную войну и то, что на развалинах старого мира будет заложено новое, справедливое общество. На этот раз знаменитый писатель гораздо определённее, чем в ранних фантастических романах, охарактеризовал войну как следствие изжившего себя миропорядка. Он писал: "Человечество истощало свои ресурсы как... умалишённый. Люди израсходовали три четверти всего запаса каменного угля, имевшегося на планете, они выкачали почти всю нефть, они истребили свои леса, и им уже стало не хватать меди и олова... Вся общественная система стремительно приближалась к полному банкротству"[139].

Г.Уэллс, рисуя бездну, в которую толкал человечество капитализм, надеялся, что он сам себя разрушит: мол, порождённая им война положит конец войне и т.п.

Г.Уэллс создал разоблачительный утопический роман нового типа, где утопия нацеливала против настоящего и ставила ближайшую задачу. В утопиях Т.Мора, Т.Кампанеллы, Д.Вераса, Э.Кабэ критицизм создавался косвенно - контрастностью идеала неприглядной реальности. Воплощая вековые чаяния угнетённых, традиционный утопизм либо вовсе не включал вопрос о путях к будущему, либо не опирался в должной мере на научный анализ той реальной действительности, из которой этот путь только и мог быть выведен.

Оправданием утопии как литературного жанра было преодоление утопического мышления. В своё время этот жанр сыграл выдающуюся роль в широкой, охватывающей все слои общества пропаганде социализма. Гораздо меньше обращалось внимания на то, что утописты выдвинули саму идею предвидения лучшего будущего. Напомним в этой связи то место в известной статье Д.Писарева "Промахи незрелой мысли", где речь идёт о незаменимости воображения, которое следует наиболее вероятному ходу событий (в отличие от мечты, хватающей "совершенно в сторону, куда никакой естественный ход событий никогда не может прийти"). Если бы человек, говорит Д.Писарев, "не мог изредка забегать вперёд и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, - тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца свои начинания"[140].

Традиционный утопический роман как раз и позволял "созерцать в цельной и законченной картине" идеал социализма.

В период подготовки революции идеологическая миссия утопии усложнилась. В этой связи интересно определение жанра, которое дала писательница Леся Украинка. Если утопию традиционно определяли как картину лучшего будущего, то Леся Украинка в теоретической статье об утопическом романе писала: "Утопия в беллетристическом смысле есть изложение... положительного и отрицательного идеала жизни человечества"[141]. Как сказали бы в наше время - идеала и антиидеала.

Очень существенное добавление; ибо борьба, ибо столкновение идеала с антиидеалом требует учёта действительных, не вымышленных коллизий. С другой стороны, прослеживание регрессивных тенденций, как более явных, может быть более точным, то есть более научным. Тематический поворот - к прямой критике капиталистической действительности - содержал, таким образом, предпосылку методологического обновления утопического романа.

* * *

Важно иметь в виду вместе с тем, что более научный по своему характеру прогноз не лишался в утопическом романе качества художественной условности. Эта двуединость Уэллсовых "прорицаний" не сразу была понята. Звероподобных морлоков из "Машины времени" превратно толковали, например, как пасквиль на рабочих[142]. Г.Уэллс не понимал исторической роли рабочего класса, но всё его творчество противоречит намерению осмеять трудящихся[143]. Гротеск этого фантастического романа обращён прямо в противоположную сторону - против общественной системы, которая, подняв человека к высотам цивилизации, низводит к зоологической междоусобице.

Фантастической анимализацией классовой борьбы Г.Уэллс как бы говорил: если этот антагонизм не получит разрешения, в мире ровно ничего не изменится и в далёком будущем, разве что поменяются социальные полюсы. И вот хищники-эксплуататоры переродились в изнеженные ничтожества, а их вчерашние жертвы - в заботливых хищников, которые откармливают бывших хозяев к своему столу...

Эту великолепную метафору пытались оспаривать... ссылкой на улучшение жизни английского рабочего класса. Но Г.Уэллс, конечно же, собирался убеждать, что капитализму и в самом деле удастся довести человечество до каннибализма. Не зря же ведь он предвещал в своих утопиях светлое будущее. Даже В.И.Ленин, убеждённый в конечной гибели капитализма, не считал, что капиталистам в самом деле удастся ограбить землю. Опасность не исключалась - если капитализм будет продолжаться.

Именно в этой - и, тем не менее, вероятной - посылке и заключалась идейно-художественная отдача негативного предположения. Предсказание оборачивалось предостережением: вот таким тенденциям нельзя давать развиться и вот почему необходимо всячески ускорить конец капитализма. Предостережения Г.Уэллса, не содержат, как правило, революционных выводов, давали, однако, для них богатый материал.

Уже русская дореволюционная критика отметила, что в романах Г.Уэллса, воспринимавшихся некоторыми как механическая смесь чересчур фантастических гипотез с условной сатирой, сатирическая метафора является как бы реализацией действительно возможного прогноза. "Под маской прихотливой фантастики, - писал автор рецензии на роман "Первые люди на Луне", - скрываются такие злые, такие уничтожающие, такие ядовитые не пародии, не карикатуры, а прогнозы будущего, что романы Г.Уэллса перестают быть простым вымыслом и становятся социологическими предостережениями"[144].

Исторической заслугой Г.Уэллса как раз и было создание жанра фантастического романа-предостережения, который мы называли разоблачительной или антикапиталистической утопией. Параллельно употребляемый термин "антиутопия" представляется двойственным: исторически и этимологически он связан с антикоммунистической утопией. Роман же предостережение противостоял ей всем своим духом.

Не случайно роман Г.Уэллса "Когда спящий проснётся" пытались превратить в антиутопию (используя, конечно, и нечёткость позиции писателя). Купив у материально стеснённого автора рукопись, американские издатели выпустили выхолощенный текст, притупляющий радикализм первоначального варианта[145]. В русских дореволюционных переводах (К.Толстого) роман выходил под двусмысленным названием: "После дождика в четверг".

В этой связи реакционная газета "Новое время" писала, что так как "картины самодельного рая", начиная ещё с "алюминиевых дворцов" (видимо - в романе Н.Г.Чернышевского "Что делать?"), перестали, мол, вызывать энтузиазм, "естественно" должна появиться утопия, идущая "против течения", которая показала бы "размечтавшемуся человечеству, к чему могут привести мечты". "В добрый час! - благословляло Г.Уэллса и читателя "Новое время". - Надо же когда-нибудь поумнеть"[146]. "Что... касается попытки решить социальный вопрос путём насилия, регламентации, кооперации и проч., то с какой бы энергией и какими бы хорошим" людьми эти попытки ни делались, они удадутся лишь тогда, "когда спящий проснётся", или, по русской пословице, "после дождика в четверг". Вот что хотел сказать Г.Уэллс своим романом..."[147].

А Г.Уэллс сказал совершенно другое: что и при "научно" усовершенствованном капитализме трудящиеся неизбежно пробудятся к революционной борьбе. Г.Уэллс в самом деле пошёл против течения - против антикоммунистических и мещанских утопий вроде очень популярных в своё время "Грядущей расы" (1870) Э.Бульвер-Литтона и "Взгляда назад" (1888) Э.Беллами.

Развёртывая "в цельной и законченной картине" регрессивную тенденцию капитализма, Г.Уэллс не только дополнил классический утопизм более конкретным и глубоким социальным критицизмом - в романе-предостережении он преодолевал оппортунистическо-реформистское направление своего социализма. Социализм привёл Г.Уэллса к этому художественному открытию - и в нём он нашёл у него наиболее радикальное выражение.

Как фантаст, Г.Уэллс сознательно вёл социалистическую пропаганду. "Я, в сущности, никогда в жизни ничем другим не занимался"[148], - говорил он в 1931 году А.Луначарскому и продолжал: "Мы живём... в такое опасное время, что художник, не желающий принять в его беге участие как политик, то есть как вождь людей, кажется мне бесчувственным, бессмысленным, и я не могу признать в нём таланта..."[149]. "... Почти то же, - комментирует А.Луначарский, - говорил у нас ещё Н.Чернышевский"[150]. "...Сама способность воспринимать мир в категориях социалистической мысли много дала ему как художнику"[151], - справедливо отмечает Ю.Кагарлицкий в книге об Г.Уэллсе.

Самое глубокое и самое истинное зерно своей фантастики Г.Уэллс черпнул в марксизме. Тот самый Г.Уэллс, который, по выражению биографа Б.Шоу Х.Пирсона, бросался на Маркса "с дубинкой", тем не менее, отдавал ему дань высокого уважения. Слова Г.Уэллса: "Он озарил светом своей концепции всю современную историю человечества"[152] были не просто словами. Г.Уэллс усвоил в марксизме идею неизбежного конца капиталистического строя и его роман-предостережение по-своему иллюстрировал это утверждение Маркса.

* * *

Г.Уэллс сознавал ограниченность негативизма своих "предостерегающих" утопий и пытался слить его с позитивным изображением социалистического идеала. В "Освобождённом мире" и "Людях как богах", "Облике грядущего" (1935) и "Божьем наказании" он показал столкновение идеала с антиидеалом в открытой борьбе. Г.Уэллс предугадал дальнейшее развитие социально-фантастического жанра. На путях раскрытия коллизии между идеалом и антиидеалом созданы известные романы о коммунизме Ивана Ефремова "Туманность Андромеды" и "Час Быка" (1969).

Однако осуществить органическое соединение утопии с романом-предостережением Г.Уэллс не смог. Динамизм романа "Люди как боги" - в столкновении Г.Уэллса с капитализмом, но не в движении человеческих душ. Персонажи Утопии - великолепные олимпийцы. Мраморным своим величием они - по закону контраста - усваивают разоблачение респектабельных бандитов из капиталистического мира, вздумавших силой обратить Утопию вспять. Но в них самих почти нет той борьбы идей и страстей, с помощью которой И.Ефремов, пусть и более скромными художественными средствами, реализовал идею вечного обновления человека как движущей силы коммунизма. Насколько кинетичен в утопиях Г.Уэллса закат старого мира - настолько статичен облик нового. Здесь художественный результат зависел не только от социалистического идеала, но и от философской основы воображения...

Одной из черт воображения Г.Уэллса было то, что подметил при встречах с писателем И.Эренбург: "Он дорожил логикой, а к диалектике относился подозрительно"[153]. Его метод социальных прогнозов, - писал И.Шкловский, - "тот же, что и химика, который старается определить, какой синтез получится от взаимодействия таких-то реактивов"[154]. Г.Уэллс мыслил "алгеброй" там, где требовалась "высшая математика".

В социальной системе Г.Уэллса утопизм сыграл двойственную роль. Как глубоко нравственная убеждённость в социалистическом идеале, утопизм делал его позицию по-своему честной, а нередко и необычно радикальной для буржуазного демократа. В компромиссах со своим обществом Г.Уэллс не был ренегатом социальной революции[155]. Он сравнительно рано пришел к мысли, что экономическая и идеологическая революции неотделимы от политической. И если в 1920 году в "Истории человечества" и в 1923-м в романе "Люди как боги" он, в противоречии с книгой "Россия во мгле", ещё не верил в созидательную силу революции то в 1924-м в некрологе В.Ленину он осторожно писал: "Быть может надежды таких людей, как я, чрезмерны и заплатки сейчас уже не спасут европейскую систему. Быть может, она обречена на более глубокие и крутые перемены, чем те, которые мы согласны признать необходимыми. Возможно, что своекорыстие слишком подточило корни... Возможно, вся европейская система, подобно России, всё-таки нуждается в прививке к этому новому неизвестному корню коммунизма, прежде чем она вступит в новый созидательный период. Но мне ясно, что годы идут, а выздоровление Европы ещё не началось"[156].

И хотя поздний Г.Уэллс не раз ещё вернётся к реформистско-утопическим заблуждениям, в конечном счёте, он серьёзно пересмотри свои взгляды.

Обо всём этом не следует забывать не только потому, что Г.Уэллс - большой художник и мыслитель, но и потому, что политическое сознание Г.Уэллса, несмотря на всю специфичность, в главном развивалось в созидательном направлении, делая ему честь как писателю, демократу и социалисту.

У каждого большого художника свои, особые отношения с другой культурой. Трудно вместе с тем назвать писателя мирового масштаба, чья русская судьба сложилась бы столь парадоксально. Неожиданной выглядела уже сама популярность певца научно-технического прогресса в отсталой аграрной стране, какой была Россия, когда на исходе прошлого века здесь был открыт выдающийся романист, не похожий не только на прославленных отечественных классиков, но и на Э.По, Д.Дефо, Дж.Свифта, чьи традиции на первых порах пытались отыскать в творчестве Г.Уэллса русские критики.

Первое его собрание сочинений вышло в Петербурге уже в 190 году; до 1917 года появилось ещё три; четыре, несравнимых, конечно, по тиражам и количеству переводов, были выпущены в советское время. Это - не считая большого числа трёх- и двухтомников, множества отдельных изданий, переизданий и публикаций в периодической печати. В 1934 году ленинградские писатели преподнесли своему гостю его книги, изданные после революции. К подарку была приложена справка Всесоюзной книжной палаты: общий тираж произведений Г.Уэллса перевалил за семьсот тысяч экземпляров. "Это, - благодарил автор, - гораздо больше, чем издано в Англии за то же время. Весьма приятный сюрприз"[157].

Компактно составленная к столетнему юбилею со дня рождения библиография русской уэлссианы[158] насчитывает свыше восьмисот номеров. Сюда вошли, между прочим, и художественные отклики на путешествие Г.Уэллса в Советскую Россию (пьеса Н.Погодина из трилогии о В.И.Ленине, стихи Н.Тихонова, Е.Евтушенко и др.), подражания Г.Уэллсу, пародии и т.д. Большую часть библиографии составляют литературно-критические статьи, исследования художественного и философского творчества Г.Уэллса, документы, связанные с Россией и общественно-политической деятельностью писателя, переписка с представителями русской культуры, их воспоминания и высказывания.

Ю.Ковалёв в приложенном к библиографии обзоре русской критики Г.Уэллса обращает внимание на то, что выдающийся художник нашёл признание в стране Толстого и Чехова лишь после того, как сделался популярным в качестве занимательного рассказчика-фантаста и социолога, автора "проектов будущего". К этому времени Г.Уэллс успел зарекомендовать себя в Англии первоклассным беллетристом. В России же интерес к его фантастике и социально-техническим пророчествам настолько преобладал, что, по признанию литературных журналов начала XX века, казалось несправедливым обсуждать его творчество с точки зрения чисто художественной[159].

Русские читатели поначалу не располагали, правда, хорошими переводами, и не только в смысле художественной адекватности. О царившем здесь произволе можно судить хотя бы по заглавиям романа "Когда спящий проснётся". Заключённую в нём метафору социальной революции то заостряли: "Спящий пробуждается", то нейтрализовали: "После двухвекового сна", то исключали: "После дождичка в четверг", в соответствии с "редактурой" текста.

Но дело, видимо, не только в переводах. Дело в том, что русская критика вообще долгое время воспринимала своеобразие Г.Уэллса каким-то "боковым зрением". Е.Замятин, например, писал о "стремительном, аэропланном лёте" его сюжета, делающим для читателя "просто физически невозможным вглядеться в детали, в стиль автора"[160]. Наблюдение, по-своему тонкое, оставляло, тем не менее, в стороне отношение художественного метода Г.Уэллса к науке. В иных случаях это отношение лежит казалось бы, на поверхности. Не зря его социальные прогнозы сравнивались с методом естествоиспытателя, который старается "определить, какой синтез получится от взаимодействия таких-то реактивов"[161]. В других же, как подчёркивал сам писатель, "фантастический элемент" им использован не для научного прогнозирования, как у Ж.Верна, а "только для того, чтобы оттенить и усилить" обычные человеческие чувства. "Под маской прихотливой фантастики, - говорилось в одной из ранних рецензий на роман "Первые люди на Луне", - скрываются такие злые, такие уничтожающие, такие ядовитые не пародии, не карикатуры, а прогнозы будущего, что романы Г.Уэллса перестают быть простым вымыслом и становятся социологическими предостережениями"[162]. Хотя эти предостережения не перестают быть вместе с тем и пародиями, и карикатурами.

Фантазия Г.Уэллса парадоксально объединяет логическое допущение с условно-поэтическим, что давало ему повод отрицать какое-либо литературное сходство своего творчества с фантастическими романами великого француза. Наукоподобная поэтическая условность в произведениях английского писателя таила порой гениальные предвосхищения принципиально новых открытий, тогда как воображение Жюля Верна следовало хорошо известным и потому укладывавшимся в здравый смысл научным принципам. Сам же Г.Уэллс справедливо обращал внимание на то, например, что его "Машина времени" опередила "представление об относительности, вошедшее в научный обиход значительно позднее"[163].

От литературной критики долго ускользала эта двуединость художественного метода Г.Уэллса. Всестороннее осознание многозначной "обратной связи", постижение того, сколь усложнилась в творчестве Г.Уэллса природа научной фантастики, пришли уже в наше время.

Первоначально же его художественные сюжеты и образы пытались расшифровать как аллегорические метафоры. Апокалиптические картины будущего в ранних романах Г.Уэллса - "Машина времени", "Первые люди на Луне", "Война миров", "Когда спящий проснётся", "Война в воздухе" - расценивались как прямолинейная оппозиция "радужной идее бесконечности прогресса, вечного совершенствования... человечества, грезившейся философам прошлого столетия"[164]. Г.Уэллсу возражали: он-де выдаёт за будущее невозвратное прошлое; элои и морлоки в "Машине времени" - скорее, мол, анахроничное изображение войны классов в Англии XVIII века, так как положение рабочих в XIX веке будто бы несравненно улучшилось[165]. Правонародническая критика "обнаруживала" в произведениях Г.Уэллса аргументы в пользу своих политических доктрин[166]. Черносотенная печать ухитрилась обратить самую радикальную его утопию раннего цикла "Когда спящий проснётся" (искажённую до неузнаваемости реакционным издателем) против "бесплодных мечтаний" в пухе романа Н.Г.Чернышевского "Что делать?"[167].

"... Если бы какая-нибудь партия вздумала приложить Г.Уэллса как печать к своей программе, - иронизировал впоследствии Е.Замятин, - это было бы также смешно, как если бы стали Толстым или Розановым утверждать православие"[168].

* * *

Открытие Г.Уэллса в России пришлось на годы глубокого кризиса всей социальной системы и ожесточённой идеологической борьбы. Литературная критика либерального, правонароднического, черносотенного толка отказывалась видеть, что предостережения английского писателя адресованы капиталистическому прогрессу и буржуазной демократии. То было время пробы сил пролетарского освободительного движения. Под влиянием марксизма русская демократическая печать солидаризировалась с критикой Уэллсова реформизма австрийскими социал-демократами[169]. То обстоятельство, что разоблачительный пафос творчества Г.Уэллса вовсе не чужд надвигавшейся социальной революции, почти не привлекло внимания русской общественной мысли. Публиковавшийся в правонароднических "Заветах" роман "Освобождённый мир" не только развёртывал этническую концепцию Г.Уэллса, но и содержал резкое обвинение против капитализма как источника экономического кризиса и военной опасности. Г.Уэллс писал: "Человечество истощало свои ресурсы ... как умалишённый... Вся общественная система стремительно приближалась к полному банкротству"[170]. Г.Уэллс предсказал первую мировую войну: она разразилась едва роман успел выйти в свет...

Прозорливость писателя, предвидевшего нарастание отрицательных последствий научно-технического прогресса и актуальность этой темы, оказалась поистине замечательной... Жанр разоблачительного романа-предостережения, который не случайно получит широкое распространение в фантастике наших дней, был открыт Г.Уэллсом, новаторски реализовавшим важный принцип современной ему социалистической литературы.

Установка писателя на опережающее отражение тенденции капиталистической цивилизации послужила плодотворным ориентиром для фантастического памфлета в современной отечественной литературе. Интересны творческие реминисценции, например, "Войны миров" в повестях Л.Лагина "Майор Велл Эндъю" (1962) и А. и Б.Стругацких "Второе нашествие марсиан" (1967), разоблачающих безграничную способность мещанина предавать и приспосабливаться. В отечественной литературе получит развитие и другая сторона новаторства Г.Уэллса. Видимо, сознавая односторонность только лишь предостерегающего прогноза, Г.Уэллс сочетал его в некоторых романах с картинами желанного будущего, рисовал противоборство идеала с антиидеалом, то есть стремился дать жизнеподобно-целостное предвидение. В отечественной фантастике будущего основным станет как раз такой тип романа. Вместе с тем для её социального опыта окажется недостаточным антагонистический конфликт, на который опираются утопические сюжеты Г.Уэллса. В центре произведений И.Ефремова, Г.Мартынова, С.Снегова и других - не схватки граждан Утопии с выходцами из прошлого, не "борьба миров", не восстание угнетённых, но внутренние проблемы коммунистического мира, мотивы помощи менее развитой внеземной цивилизации и т.п., с их порой весьма острым драматизмом.

Эти достижения станут, возможны благодаря новому социальному опыту и целой эпохе литературного развития. Открытые Г.Уэллсом жанры и творческие принципы получат теоретическое осмысление по мере художественного созревания богатой и сложной традиции. Ещё не тронутая научным литературоведением, эта традиция зафиксирована пока что субъективными наблюдениями самих писателей. В.Катаев, например, полагает, что влияние Г.Уэллса испытали на себе и постоянно испытывают не только фантасты. Без его воздействия "Аэлита" А.Толстого, по мнению В.Катаева, "была бы более "жюльверноподобна", то есть лишена грустной поэзии, которой пронизано всё творчество Г.Уэллса. Ю. напоминает В.Катаев, числил имя Г.Уэллса среди великих мастеров и восхищался его искусством "изображать фантастические события так, что они кажутся происходящими на самом деле"[171]. Другую мысль В.Катаева, что на людей его поколения, "чьё мировоззрение формировалось на грани двух веков - XIX и XX, - влияние романов Г.Уэллса было огромно и сохранилось до сих пор"[172], развивает известный популяризатор науки писатель Л.Успенский. Он пишет: "Порой я думаю: в Аду двух мировых войн, в Чистилище великих социальных битв нашего века, в двусмысленном Раю его научного и технического прогресса, иной раз напоминающего катастрофу, многие из нас, тихих гимназистов и "коммерсантиков" (учеников коммерческого училища. - А.Б.) начала столетия, задохнулись бы, растерялись, сошли бы с рельс, если бы не этот Поводырь по непредставимому. Нет, конечно, - он не стал для нас ни вероучителем, ни глашатаем истины... Он не объяснял нам мир, он приготовлял нас к невообразимости. Его Кейворы (герой романа "Первые люди на Луне". - А.Б.) и Гриффины (человек-невидимка. - А.Б.) расчищали далеко впереди путь в наше сознание самым сумасшедшим гипотезам М.Планка и Н.Бора, П.Дирака и В.Гейзенберга"[173].

Л.Успенский приводит такой пример: "Как смог бы мой рядовой человеческий мозг, не разрушившись, вместить Эйнштейнов парадокс времени, если бы Путешественник во Времени (в повести "Машина времени". - А.Б.), много лет назад, не "взял Психолога за локоть и не нажал бы пальцем маленький рычажок модели",.. А Путешественник? "Встав, он достал с камина жестянку с табаком и принялся набивать трубку..." Точно такая же жестянка "Кепстена" стояла на карнизе кафельной печки в кабинете моего отца; такая же трубка лежала на столе. И этой обыденностью трубок и жестянок он и впечатывал в наши души всю непредставимость своих четырёхмерных неистовств"[174].

В перекличке и полемике с этими "неистовствами", полемике художественной и научной, открытой и внутренней, которая и поныне продолжается в отечественной литературе и литературной критике, кристаллизовались важнейшие мотивы и темы нашей фантастики, складывалось представление о современном фантастическом жанре как о новом типе воображения - на "стыке" художественно-практического и научно-теоретического мышления, формировались краеугольные понятия и критерии отечественного фантастоведения.

В наше время развернулось, по сути дела, научное освоение литературно-философского наследия Г.Уэллса. Несмотря на издержки субъективно-эстетического (Е.Замятин, В.Шкловский) и, с другой стороны, вульгарно-социологического подхода (в последнем Г.Уэллсу особенно "повезло"), отечественная литературная критика сумела показать единство Г.Уэллса - фантаста, утописта и реалиста. Заметный след в отечественном Уэллсоведении оставили написанные в 1923-1937 годах статьи С.Динамова. Марксистскую оценку взглядов Уэллса-социолога С.Динамов (в предисловии к роману "Мир Вильяма Клиссольда", М.-Л., 1928) едва ли не впервые сочетал с пристальным вниманием к литературной традиции Уэллса-романиста и "технике" фантастического жанра, рассматривавшеегося ранее почти исключительно с точки зрения содержания. Объективный подход к сильным и слабым сторонам Г.Уэллса закрепили работы А.В.Луначарского. Непримиримый к его "эволюционизму", он, тем не менее, пришёл к выводу, что этот писатель "до крайности нам нужен" и "должен стать одним из любимых" у молодёжи[175], он особо подчёркивал выдающуюся роль Г.Уэллса в обновлении художественного арсенала критического реализма[176]. По его мнению, Г.Уэллс обогатил художественное творчество необычайно широким и многообразным применением такого характерного принципа творчества научного, как мысленный эксперимент (в утопическом романе "Люди как боги" Г.Уэллс, например, достигает особой остроты социального разоблачения, перенося высокопоставленных британских мещан в мир коммунистических отношений). На материале творчества Герберта Уэллса и Бернарда Шоу А.Луначарский вообще, вероятно, впервые выдвинул понятие мысленного эксперимента как специфической категории реализма XX века (ныне это признано типологической чертой научно-технической и социальной фантастики). В статье-интервью о своей беседе с Г.Уэллсом в 1931 году А.Луначарский сочувственно излагал его мысль о том, что каждый писатель-социалист обязан обладать темпераментом пропагандиста[177]. Преданность идеалу коллективизма и общественной собственности во многом помогала Г.Уэллсу преодолевать реформистские заблуждения. Работы А.Луначарского, С.Динамова и других критиков противостояли распространившейся в 30-х годах ошибочной тенденции представить Г.Уэллса безнадёжным мещанином и если не апологетом, то по меньшей мере равнодушным созерцателем фашизма[178].

Известным итогом отечественного уэллсоведения явилась книга Ю.Кагарлицкого "Герберт Уэллс" (М., 1963). Первая монография на русском языке получила признание у нас и за рубежом (переведена в Англии и Италии, удостоена международной премии Пилигрима 1972 года "за выдающийся вклад в изучение фантастики"). Реализованный в ней принцип целостного исследования творческой личности привёл автора к выводу, что Г.Уэллс - гениальный художник, оригинальный мыслитель и крупный общественный деятель - объективно выразил неизбежность движения человечества к коммунизму...

Россия в течение нескольких десятилетий, словно мощный магнит, воздействовала на идеалы писателя. Притягательную силу России писатель ощущал через литературную жизнь, за которой следил с большим вниманием, удивительным для своих творческих интересов и позиции зарубежного наблюдателя. "Что, например, в настоящее время читает молодая Россия? Не можете ли Вы сообщить мне, какие произведения находят сейчас наиболее широкий сбыт?"[179] - запрашивал он в 1940 году своего старого знакомого И.Майского, в то время советского посла в Англии. Г.Уэллс хотел, пояснял И.Майский, составить себе более ясное представление о Советской России. В его поле зрения попадали такие несхожие явления литературной жизни, как земной реализм Михаила Шолохова и научная фантастика Александра Беляева. На встрече с ленинградскими литераторами и учёными во время путешествия по России в 1934 году Г.Уэллс высоко оценил "чудесные романы" А.Беляева "Голова профессора Доуэля" и "Человек-амфибия". "О! Они весьма выгодно отличаются от западных книг. Я даже немного завидую их успеху"[180], - сказал он и пояснил далее: "В современной научно-фантастической литературе Запада невероятно много буйной фантастики и столь же невероятно мало подлинной науки и глубокой мысли. Научная фантастика как литературный жанр вырождается, особенно в Соединённых Штатах Америки. Она постепенно становится суррогатом литературы... Между тем задача всякого литератора, особенно работающего в научно-фантастическом жанре, - провидеть социальные и психологические сдвиги, порождаемые прогрессом цивилизации. Задача литературы - усовершенствование человечества..."[181].

В русской биографии Г.Уэллса значительное место заняли личные контакты со многими писателями, учёными и деятелями культуры. Еще в первую мировую войну с ним встречались побывавшие в Англии К.Чуковский и А.Толстой. В 1934 году А.Толстой принимал его у себя в Москве. Г.Уэллс писал А.Фадееву[182], был знаком с И.Эренбургом, во время второй мировой войны обменялся знаменательными посланиями с Л.Успенским (о чём мы ещё скажем). Через большую часть его творческой жизни прошло тридцатилетнее знакомство и литературно-общественное сотрудничество с М.Горьким. В глазах Г.Уэллса великий буревестник словно бы связывал настоящее России с её будущим.

* * *

Г.Уэллс и М.Горький познакомились в 1906 году в Нью-Йорке. Г.Уэллс не знал тогда, что большевистская партия послала своего трибуна рассказать демократической Америке о страданиях русского народа, поднявшегося против царизма, и собрать средства для революции публичными выступлениями. Но он хорошо знаком с его творчеством (в частности, через постоянно проживающего в Англии переводчика С. Котелянского). В книге "Будущее Америки" (1906), рассказывая об этой встрече, Г.Уэллс рисовал портрет М.Горького: "Горький - не только великий художник того искусства, которому я сам служу, но и сам по себе великолепная личность... Английский перевод его сочинений, хотя и весьма тщательно исполненный, не даёт даже слабого понятия о свойственных его таланту самобытности и оригинальности"[183].

Как известно, приготовленная американской общественностью торжественная встреча русского писателя внезапно превратилась в бешеную травлю. Газеты, возмущался Г.Уэллс, как по команде обрушили на Горького и его гражданскую жену М.Андрееву "поток бессовестной лжи и наглой клеветы"; даже "Марку Твену, участвовавшему в приёме Горького, предложили раскаяться и написать что-нибудь враждебное насчёт прибывшего". Тогда ещё не была известна провокаторская миссия царского посольства в Америке. Но и без того Г.Уэллсу бросилось в глаза тенденциозное ханжество враждебной кампании. "Среди этого гвалта, - правильно заключил он, - Россия была забыта". Не жаловала американская "демократия" и самого Г.Уэллса. В письме 1928 года Р.Ролану М.Горький негодовал, что в Бостоне цензура запретила произведения Г.Уэллса.

С его творчеством М.Горький познакомился, по-видимому, ещё в 1902 году, когда попросил переслать в арзамасскую ссылку книги Г.Уэллса, изданные на русском языке "Новым журналом иностранной литературы".

Вторично писатели виделись в 1907 году в Лондоне, где М.Горький участвовал в V съезде РСДРП. Затем встречались ещё дважды: в 1920-м и 1934-м во время визитов Г.Уэллса в Россию. В 1920-м он останавливался в Петрограде "у своего старого друга Максима Горького".

В 1916 году, в разгар мировой войны, М.Горький печатал в журнанале "Летопись" антивоенную повесть Г.Уэллса "Мистер Бритлинг пьёт чашу до дна". Прочтя вёрстку, он обратился к автору с письмом: "Дорогой друг!.. Несомненно, это лучшая, наиболее смелая, правдивая и гуманная книга, написанная в Европе во время этой проклятой войны! Я уверен, что... все четные и интеллигентные люди будут с благодарностью произносить Ваше имя... Конечно, я не согласен с концом Вашей книги, я не знаю другого бога, кроме того бога, который вдохновил Вас написать, как м-р Бритлинг испил чашу мировой скорби, смешанной с кровью"[184].

М.Горький, по всей видимости, первым в России познакомился с романом "Люди как боги" (1923) и сразу же отправил Г.Уэллсу письмо: "... мне думается, что это лучшая из книг, написанных Вами за последние годы. Я знаю, что Вам не нужно похвал, но не могу скрыть от Вас моего восхищения пред неувядающей силою Вашего таланта и ума"[185]. Возможно, под воздействием этой книги зародилась у А.Толстого утопическая часть замысла "Гиперболоида инженера Гарина" (судя по заявке, направленной в 1924 году в Гослитиздат, Толстой намеревался завершить роман "картиной мирной, роскошной жизни, царством труда, науки и грандиозного искусства"[186]). Позитивными и полемическим параллелями - начиная с заглавия - отмечен роман С.Снегова "Люди как боги". Рассказывая о творческой истории своей "Туманности Андромеды", И.Ефремов писал: "... мой роман полемизирует с некоторыми вещами Г.Уэллса, особенно с его "Машиной времени", где нарисована пессимистическая картина "затухания" и обмельчания человечества. Конечно, с Г.Уэллсом я не только полемизировал, но и учился у него мастерству фантастики. В частности, его роман "Люди как боги" (который я ценю больше других) явился своего рода отправной точкой для "Туманности Андромеды"..."[187]. В персонажах И.Ефремова нашёл отражение духовный облик уэллсовых утопийцев.

Не менее интересны, чем русский литературный резонанс, вероятные русские истоки самого романа Г.Уэллса. В этой утопии, написанной после поездки в Россию, Г.Уэллс впервые вывел великолепных духом и телом людей, целиком взращенных некапиталистическим миром. Русские события оживили его веру в возможность создания этого лучшего мира. "...После большевистской революции мне стало казаться, - говорил он впоследствии Майскому, - что именно в России возникнет кусок того планового общества, о котором я мечтал"[188]. Даже в трудные, голодные годы гражданской войны Г.Уэллс считал русский эксперимент "украшением истории человечества"[189]. "Тогда была голая земля, а люди, - подчёркивал он, - горели на ней ярким пламенем"[190]. Быть может, этот контраст и породил привлекшее советских фантастов нравственное величие его людей будущего. Другие русские впечатления могли послужить источником необычайно драматического для утопии конфликта. В эпизодах, рисующих нападение на Утопию (так Г.Уэллс назвал свой мир будущего) выходцев из современной империалистической Англии словно бы оживают гневно-разоблачительные интонации другой, публицистической книги Г.Уэллса о русской революции, - она была написана всего лишь за два года до романа "Люди как боги".

Наиболее интенсивная переписка Горького с Г.Уэллсом приходится на 1920-1923 годы. Горький содействует переводу и публикации его произведений, делится грандиозными издательскими планами, просит привлечь к ним деятелей европейской культуры. Г.Уэллс сообщает, что в Англии образовался комитет помощи русским учёным. При участии Г.Уэллса в блокированную Антантой Советскую Россию идёт научная литература. Присланные книги положили начало научной библиотеки Ленинградского Дома учёных. "Вы сделали, - откликался Горький, - еще одно хорошее дело, что меня не удивляет, - это, очевидно, Ваш обычай"[191].

По инициативе и при деятельном участии Г.Уэллса прогрессивная английская общественность оказывала различную, в том числе продовольственную, поддержку русским учёным. В то трудное время Горький, как известно, председательствовал в петроградской Комиссии по улучшению быта учёных (КУБУ). В марте 1921 года он информировал английского друга: "...в Петрограде скоро начнётся голод... Положение крайне острое. Если Вы можете - помогайте!"[192]. Весной 1922 года у самого Горького на почве истощения обострился туберкулёз. Тем не менее, занятый неотложными делами, он отклонил дружеское приглашение Г.Уэллса приехать в Англию. Борьба с голодом вырастала в государственную задачу номер один. В декабре 1921 года Горький передаёт просьбу Ленина содействовать в США помощи голодающим в России. М.Горький сообщал В.И.Ленину: "Я писал ему, чтобы он повлиял на У.Гардинга (президента, - А.Б.), чего он, кажется, и достиг..."[193]. Пока не известны другие подробности этой благородной миссии Г.Уэллса. Но и сам факт достаточно свидетельствует о том, что русские заботы писателя выходили за рамки личной дружбы и частной благотворительности.

Доверие к Г.Уэллсу В.И.Ленина и М.Горького подтверждает другой не менее важный факт его русской биографии. Мы уже писали, что посещение в 1920 году нашей страны будущим автором книги "Россия во мгле" состоялось по приглашению советского правительства. Не исклюючено, что мысль пригласить Г.Уэллса с тем, чтобы он информировал зарубежную общественность о положении России, была высказана В.И.Лениным[194]. Несомненно, что от письма М.Горького, датированного 22 мая 1920 года (Г.Уэллс посетил Петроград и Москву поздней осенью того же года), протягиваются зримые нити к тому восприятию русской революции, которое вызвало нападки У.Черчилля. В частности, близки горьковской характеристике черты В.И.Ленина, намеченные Г.Уэллсом в книге "Россия во мгле". Писатель показал, что, вопреки усилиям "цивилизованных" интервентов русский народ не только не одичал (М. Горький обращал его внимание на распространённую лондонской Times гнусную выдумку о людоедстве в Петрограде), но полон решимости преодолеть разруху. "Поверьте, - писал М.Горький, - я не закрываю глаза на отрицательные явления, созданные войной и революцией, но я вижу также, как в русской массе пробуждается воля к творчеству, как этот народ постепенно становится силой активной"[195].

Г.Уэллс не разделял ленинского оптимизма в оценке материальной перспективы социалистического строительства, но с убеждённостью утверждал созидательный дух революции и даже видел в нём неоспоримое моральное превосходство. Вслед за М. Горьким он полагал в этом "общечеловеческое, общемировое значение" российского опыта. Посылая ему вместе с книгой "Россия во мгле" свою полемику с У.Черчиллем в Sunday express ("Я выступил с контрответом. И убил его"), Г.Уэллс писал: "Вы увидите, что я не польстил большевикам. Если бы я сделал это, результат был бы обратный тому, которого я добивался"[196]. Не просто правдивую информацию стремился он дать, но хотел заронить сочувствие к мужеству и жертвам, с которыми русский народ выстрадал невиданный на земле строй. Не без колебаний поверил он в то, что на просторах бывшей царской империи зарождается новый мир, о котором он мечтал. В письме к М.Горькому от 11 февраля 1920 года проскальзывало опасение, что в России произошло нечто "непонятное, удивительное и страшное"[197]. Он отправлялся в Россию не без задней мысли найти какое-то средство от революционного потопа[198], хотя и не опасался революционного насилия, которое он оправдает в книге "Россия во мгле".

Уже в первой весточке М.Горькому по возвращении звучала мало свойственная деловому стилю писем Г.Уэллса сердечная лирическая интонация: "С приветом великой и дорогой, незабываемой России"[199]. И это были не просто слова. Г.Уэллс добился свидания с министром иностранных дел Д.Керзоном. Ему не удалось убедить реакционного политика в пользе для самой Англии модуса вивенди с единственно возможным в России правительством. "Но я не пожалел сил, - рассказывал он послу И.Майскому, - чтобы оказать воздействие на наше общественное мнение..."[200]. Хотя Г.Уэллс, по мнению посла, "несколько преувеличивал" свою роль в окончании интервенции и первом торговом соглашении, вскоре заключённом Ллойд Джорджем с российским правительством, но "не подлежало сомнению, что он внёс свой полезный вклад в дело разрядки англо-советских отношений"[201]. Г.Уэллс не раз выступал в газетах против антисоветской свистопляски и провокаций. И.Майский приводит немало фактов деятельной помощи ему как дипломату в налаживании культурных связей с Англией и моральной поддержки, которую писатель оказал русскому народу в скорейшем открытии второго фронта антигитлеровской коалиции.

Небезынтересны переданные в воспоминаниях И.Майского впечатления Г.Уэллса о последней встрече с М.Горьким в 1934 году. Во второй приезд в Россию его поразили, говорил Г.Уэллс, две вещи: несомненный материальный прогресс, "...который, сознаюсь, в 1920 году казался мне невозможным" (с.50), и новый дух людей. "Люди стали как будто земными, практичными, деловыми...". Г.Уэллс ссылался на М.Горького: "Он совсем не тот..., он стал каким-то успокоившимся...", он никак не мог простить М.Горькому его равнодушия к "вопросу о создании в России отделения Пенклуба..." (с.50-51). Отношения Горького и Г.Уэллса, их контакты не всегда складывались гладко. Но это не помешало Г.Уэллсу в телеграмме по поводу кончины М.Горького оценить его как "одну из великих фигур, выдвинутых революционным процессом в России"[202]. Значение этого "мирового писателя", подчёркивал Г.Уэллс, не исчерпывается "непревзойдёнными шедеврами, художественной литературой в собственном смысле слова, он, - по его убеждению, - играл большую роль в том, что может быть названо "политикой сознания"[203].

Речь шла, по всей видимости, о вкладе М.Горького в духовное усовершенствование человечества. Эту миссию художественной литературы Г.Уэллс считал важнейшей, а заслуги в ней русских классиков - исключительными.

Г.Уэллс очень высоко ценил художественную культуру И.Тургенева и А.Чехова, ощущал родственность их писательской манеры, учился у них мастерству социально-психологического анализа. Однако превыше всего ставил нравственную миссию русских классиков и не случайно выделял среди них Л.Толстого. О силе воздействия этого писателя на уэллсовские философско-этические искания можно судить по одной перекличке. В романе "Освобождённый мир" выведен русский по имени Каренин. Кроме этих двух примет, у уэллсовского персонажа нет ничего общего с героем романа Л.Толстого. Каренин Г.Уэллса выступает духовным лидером возрождённого человечества. Возможно, в нём не без основания искали черты М.Бакунина. Но в этом "волевом лице с глубоко посаженными небольшими, но ясными карими глазами и крупным решительным тонкогубым ртом"[204], а, главное, в духовном облике уэллсова Каренина проглядывает вместе с тем прототип более значительный. Характеристика Каренина в "Освобождённом мире" порой напоминает жизнеописание Л.Толстого: "Под конец жизни престиж этого человека был очень высок. Ему более, чем кому-либо из его современников, обязаны мы тем духом самоуничижения, тем отождествлением себя со всем обществом, которое легло в основу"[205] образования, воспитания и всего уклада жизни уэллсовой Утопии.

Бескомпромиссность чувства человеческой общности - вот что более всего привлекало Г.Уэллса в личности Л.Толстого. Он очень остро ощущал генетическую связь морали коллективизма с принципиальным отрицанием частной собственности. С этическим учением великого русского писателя соприкасалась вся социалистическая программа Г.Уэллса, ставящая духовное усовершенствование на место политической борьбы.

Утопическая надежда на то, что непримиримый социальный антагонизм может быть разрушен в духовной сфере, стала центральной художественной идеей фантастического романа "В дни кометы" (1906). Призыв к нравственному самоусовершенствованию звучал и в его социально-бытовых романах "Женитьба" (1912), "Страстные друзья" (1913), "Великие искания" (1914). В 1917 году Г.Уэллс публикует богостроительский роман "Бог - невидимый король". Заложенная в нём идея прорисовывалась, как верно почувствовал М.Горький, и в предшествовавшем романе "Мистер Бритлинг пьёт чашу до дна". В период "толстовства" Г.Уэллс посылал великому учителю свои книги. Среди них в библиотеке Яснополянского музея хранится социологическая работа "New Worlds for old" ("Новые миры вместо старых", Лондон, 1908), излагающая взгляды англичанина на социализм, с пометками Льва Николаевича или кого-то из его окружения.