В контексте фольклора и мифологии

В контексте фольклора и мифологии

Литературный жанр, порожденный научно-техническим прогрессом, самый молодой и самый неканонический, - и, с другой стороны, древнейшая устная словесность, которая восходит к ещё более архаичным формам мифологического сознания, когда зачатки духовной деятельности представляли собой нерасчлененное целое, творчество индивидуально-авторское, во всем подчиненное законам современной литературы, - и поэзия, ещё дописьменная и во всем коллективная, от авторства до бытования - между ними, на первый взгляд, столь мало общего, что и самая осторожная параллель кажется натянутой.

Однако, при более близком рассмотрении, даже на границах размежевания неожиданно проступают черты сходства. Хотя фольклор и не связан с современной научно-технической культурой своим происхождением и противоположен ей всем строем мысли и образа, тем не менее, в древнеиндийских народнопоэтических памятниках тысячелетней давности встречается описание "космического корабля" почти что научно-фантастического типа. Народные же былички космического века о неопознанных летающих объектах об энлонавтах - "зелёных человечках" с далеких планет - просвечивают какой-то вторичной фантастикой.

Эти, наудачу взятые, примеры красноречиво демонстрируют, что не только научно-фантастическая литература взаимодействует с фольклором, но и устное народнопоэтическое творчество принимает порою черты научной фантастики. Фольклорная адаптация литературных мотивов и образов, не столь уж редкая в наше время, имеет для научной фантастики свое особое значение: эта литература как раз и была первоисточником идеи контакта с инопланетным разумом. Когда наука и практика затрудняются объяснить нам иные загадки природы и человеческой культуры, массовое сознание пытается найти ответ во внеземной точке зрения -таким образом, идея века обрастает сенсационным "научно-фантастическим" фольклором...

Исследователи научной фантастики уже отмечали аналогичность её, так называемых, общежанровых элементов устойчивым формулам, поэтическим стереотипам фольклора[289]. Подобно его творцам, писатели-фантасты заметно чаще, чем реалисты, возвращаются снова и снова, казалось, к давно уже пройденным, отработанным темам и образам, идеям и ситуациям: скажем, появление инопланетного корабля, рейс нашего звездолета к иным мирам, коллизии между человеком и роботом, типажи космопроходца, гениального ученого (чем-то напоминающего, кстати сказать, чернокнижника народных преданий) и т.п.

Особенно много в научной фантастике машин-близнецов, хотя и не существующих, но, тем не менее, выполняющих сходные функции в произведениях разных авторов. Отдельные фантастические изобретения, детали, ситуации, конечно, просто заимствуются. Но в целом, в масштабах жанра, с их помощью создаются совместными усилиями писателей - те самые общие черты, которые сближают художественный мир иногда совершенно различных произведений. Сходство объясняется, понятно, общностью предпосылок и логики творческой фантазии, но также, отметим, и целевой установкой - разгадать какие-то черты обозримого будущего.

В реалистической литературе неудачные образы, надуманные коллизии легко отпадают в наглядном сравнении с нашим обыденным опытом. Для фантастики же критерий жизненной правды куда менее очевиден. Фантастика, хотя и на основе реальности, представляет нам то, чего ещё никогда не было, и умозрительный перебор вариантов словно бы восполняет - в масштабах жанра - недостаточность сравнения с действительностью.

Стало быть, "общие места" и канонические формулы, повторяющиеся образы и ситуации суть не только строительные леса научно-фантастической литературы, на которых держатся условные реалии художественного мира (читатель их мысленно "убирает", вживаясь в этот мир), но ещё и отпечаток научно-фантастического метода художественного познания. Вариативное сходство с фольклором обеспечивается подобием иного рода: сам творческий процесс, порождающий общежанровые элементы, по-своему оказывается аналогичен процессу "проб и ошибок" научного познания.

Это последнее сходство самоочевидно для технологических чудес современной фантастики. Но может быть, и фантастические представления мифосознания тоже переходили в народную поэзию не только в стихийном отборе на художественную продуктивность, но и по своей содержательности, по способности будить мечту о пользе, полученной, если бы чудесный предмет, явление, действие обернулось бы явью? Разве космическое путешествие Гильгамеша, полет Икара, живая и мертвая вода, ковер-самолет и т.д. - разве все эти метафоры только предшествовали изобретениям научной фантастики? Не оттого ли круг фантастических идей народной поэзии заметно уже бесчисленных сюжетных вариантов? Поэтический мир народа должен был опираться не только на общепринятое, но и на испытанное множеством поколений представление о целесообразности тех или иных чудес. Может быть, в этом-то отборе и формировалась интуитивная оценка фантастических объектов с двух точек зрения - красоты целесообразного и целесообразности красоты? Возможно, в предчувствии эвристической силы волшебного чуда складывалась также и мера его поэтической эффективности?

Каждый из этих вопросов - отдельное направление темы "научная фантастика и фольклор", однако двойная природа волшебного чуда представляется нам той магистральной гносеологической традицией, которая исторически связывает сказочные чудеса с научно-фантастической литературой. Во всяком случае, волшебные "изобретения" древних певцов и сказителей были, по-видимому, первоначальной формой того художественного целеполагания, которое является, на наш взгляд, специфической общекультурной функцией современной научно-фантастической литературы.

В наброске неосуществленной статьи "Миф и научная гипотеза" М.Горький писал, что "все чудеса культуры построены на гипотезах, созданных в глубокой древности" в результат "художественного обобщения процессов труда"[290]. Прежде Горький недооценивал волшебное чудо как первоисточник творческого воображения - по сравнению с практической деятельностью человека в эпоху научно-промышленной революции[291]. В упомянутом же наброске он даже несколько гиперболизирует возможности мифологической фантастики, когда утверждает, что в ней были "заложены основы технологического мышления неизмеримо более умные, чем "научные фантазии "Жюль Вернов и Уэллсов".[292]

Преувеличение, правда, понятное. С ковром-самолетом, переносящим героев сказки куда угодно единственно силой желания, сегодня конкурируют, разве что, самые фантастические транспортные средства, до которых ещё далеко нашим авиалайнерам и космическим кораблям. Волшебные чудеса фольклора по-прежнему таят такие вот, не только ещё не реализованные, но зачастую и не до конца нами уясненные, "задания" наших предков.

Не следует понимать эти задания в прямом - изобретательском смысле. Хотя, скажем, тот же ковер-самолет на много столетий старше аналогичных научно-фантастических изобретений, непосредственным их источником послужили идеи, гипотезы, образ мышления, наконец, практические потребности эпохи научно-технической революции. Чудеса народной поэзии выполняли роль художественного целеполагания и творческого побуждения. Тысячелетиями волшебное чудо напоминало людям о том, что им нужно, ставило перед ними цель и побуждало к действиям.

Мечта и фантазия, о которых столько написано, ещё недостаточно оценены именно как побудительная причина творческой деятельности (которую мы, не слишком ли напрямую, связываем с практической необходимостью?). Исконно присущая людскому роду интуитивная убежденность, что действительно "всё, что человек способен представить в воображении, другие сумеют претворить в жизнь"[293], сыграла, по-видимому, огромную роль в истории культуры, Быть может, в этом свойстве нашего мышления и следует искать первоисточник многоразличных отношений современного чуда научной фантастики с древним народнопоэтическим чудом.

Правда, до последнего времени "жюль-верновская" традиция жанра побуждала научную фантастику размежевываться с волшебной фантазией. Тем не менее в русской литературе научная фантастика сравнительно рано обратилась к фольклорным сюжетам и философским мотивам. Трудно себе представить "Аэлиту" А.Толстого без поэтических страниц об Атлантиде. Легенда пришла к нам по литературной версии, однако Платон ссылается и на предание. А.Толстой использовал также позднейший псевдомиф об Атлантиде, в который антропософы привнесли и литературные реминисценции, и мотивы древнеиндийского эпоса[294].

Из ранних фольклорных связей русской советской фантастики упомянем роман М.Зуева-Ордынца "Сказание о граде Ново-Китеже" (1930) и повесть В.Итина "Страна Гонгури" (1922). В последней библейский миф о сотворении человека оригинально по тем временам переосмыслен как социально-биологический эксперимент некой внеземной сверх цивилизации. В научно-фантастическом варианте этот миф неоднократно встречается у писателей и в наше время. Можно также упомянуть детскую повесть Я.Ларри "Необыкновенные приключения Карика и Вали" (1937), в которой, правда, сказочные приемы использованы при изложении нефантастических сведений об электричестве, насекомых и т.п.

Однако перечисленными произведениями фольклорные переклички фантастики 20-30-х годов почти что исчерпываются. Современный период гораздо теснее связан с фольклором. Но и по приведенным примерам можно судить о разнообразии "научно-фантастического фольклоризма". Творческие связи научной фантастики с народной поэзией, конечно, не сводятся ни к различию или подобию, ни к заимствованию или оригинальной интерпретации народнопоэтических образов.

Насколько порой они неожиданны, эти связи, можно судить по судьбе литературной сказки. В советской литературе этот жанр с самого начала обретал вместе с приключенческой направленностью также и научно-фантастические мотивировки. Так, научно-фантастические мотивы появляются и нарастают в трилогии Н.Носова "Приключения Незнайки и его друзей" (1954-1965) со второй её части - годом позже выхода в свет романа И.Ефремова "Туманность Андромеды", с которого, как известно, начинался крутой подъем нашей научно-фантастической литературы. (Мы не ставим тем самым посредственное произведение в один ряд с новаторским романом, а только лишь отмечаем показательную историко-литературную зависимость.)

По наблюдениям Е.Неёлова[295], идеи и образы научной фантастики всесторонне переоснащают литературную сказку. Её звездолеты раздвигают волшебное пространство далеко за пределы планеты. Художественное время научно-фантастической сказки не замкнуто сюжетными рамками, как в аналогичном жанре народной словесности. Её социальная полихроничность, когда сцепление былого с грядущим, создает ощущение времени как исторического процесса, позволяет, например, оценивать прошлое с позиции счастливого будущего.

Вообще социальная научная фантастика облегчает приобщение маленького читателя к мировоззренческим проблемам, "сущность которых трудно передать только сказочными средствами"[296]. Своеобразный научно-фантастический историзм создает, таким образом, предпосылку изображения жизни в движении и развитии, т.е. приближает литературную сказку к творческому методу современного искусства.

И, наконец, характерная склонность приключенческой фабулы сказочного повествования к почкованию (когда развязка исчерпанного эпизода оставляет возможность новой завязки и т.д.) получает в неограниченном пространстве, в трехмерном художественном времени научной фантастики новые жанрово-поэтические возможности. Современные сказочные повести А.Волкова, Н.Носова, А.Смирнова, К.Булычева, М.Фадеевой образуют циклы, которые по объему и структуре повествования приближаются к крупноформатной прозе. По наблюдениям Е.Неёлова, современная литературная сказка главным образом заимствует свой научно-фантастический багаж. (То же самое можно сказать о фантастическом детективе и о произведениях вроде романа Ч.Айтматова "Буранный полустанок".)

Заслуживают поэтому внимания те случаи, когда научная фантастика, участвуя в жанровом перестроении литературной сказки, обновляет вместе с тем и свои собственные идеи, как, например, в "волшебной" повести В.Каверина "Немухинские музыканты". Писателями-фантастами не раз было использовано предположение, что музыкальному строю соответствует определенная цветовая гамма. У Каверина Фея Музыки Варвара Андреевна, наоборот, воспринимает краски, как звуки. Вся окружающая природа для нее звучит, приходится даже зажмуриваться в осенней роще - так оглушает её пылающая листва... "Волшебному миру литературной сказки не противопоказано, стало быть, творческое научно-фантастическое воображение.

Сегодня, по всей видимости, уже позади та полоса историко-литературного развития, когда научная фантастика обособлялась от сказки блюдя свое сцентистское первородство. Сегодня её взаимодействие с фольклором выступает, по меньшей мере, по двум направлениям: с одной стороны, она отдает свои образы художественным системам, генетически связанным с народной поэзией, с другой стороны - сама впитывает фольклорный материал и поэтические принципы.

Братья Стругацкие начинали свой творческий путь в традиции твердой научной фантастики. В повести о коммунистическом мире "Возвращение. Полдень. XXII век" (1962) волшебное чудо (гости из отдаленного будущего сказочным образом появляются в звездолете XXII столетия) впервые мелькнуло где-то на обочине повествования. Веселая же повесть-сказка тех же авторов "Понедельник начинается в субботу" (1966) уже вся оказалась соткана из разноцветных полос фантастики, научной и сказочной, в институте Чародейства и Волшебства - в НИИЧАВО трудятся обыкновенные менеэс, они же профессиональные маги, потому что изучают волшебный объект - человеческое счастье. Естественно смотрятся в штатных сотрудниках НИИЧАВО Кот Ученый и Баба Яга - Наина Киевна Горыныч. И может быть, эти сказочные образы и персонажи имеют к науке куда более близкое отношение, чем профессор Выбегалло с его "ученым" шаманством; подлинная наука, может быть, вовсе и не противостоит, а, наоборот, сближается с благородным искусством народной магии... В контексте примерно таких вот шуточных размышлений, писатели отдают предпочтение сказочной фантастике перед той "научной", которая изображена в этой повести заодно с "наукой" профессора Выбегалло сатирической краской.

"Чистая" научная фантастика в русской литературе всегда тянулась к серьезному жанру (не считая, впрочем, лукавых юморесок А.Беляева о профессоре Вагнере, которые нарушали жюль-верновскую традицию). Нынешнее же, неуловимое подчас, переплетение волшебного чуда с научно-фантастическим, например, в серии повестей-буфф К.Булычева о девочке Алисе (современная версия известной сказки Л.Кэрролла), в его же рассказах о космических пришельцах, в "иронической прозе " поэта В.Шефнера, в пародийных новеллах И.Варшавского, в фантастических притчах Н.Катерли и т.д., вероятно, только и может реализоваться с усмешкой, ради сатирической сверхзадачи, в духе буффонады или пародии. Не столь изобильно, но не менее знаменательно другое, лирико-романтическое направление "фольклоризации" научной фантастики. Это, например, вариация на темы древнего мифа в рассказе В.Журавлевой "Урания" (1963), переработка библейских сюжетов Л.Обуховой в повестях "Лилит" (1966) и "Дочь Ноя" (1970), нравственно-философское переосмысление символики мирового фольклора в цикле повестей О.Ларионовой "Сказка королей" (1975), "Соната Ужа" (1979), "Солнце входит в знак Девы" (1981), "Солнце входит в знак Близнецов" (1981). Читатель, знакомый с живописью М. Чюрлениса, заметит совпадение последних названий с его картинами. Гениальный художник вдохновлялся философскими метафорами народной поэзии - от Литвы до Индии. А усвоение Ольгой Ларионовой фольклорных мотивов через их живописную интерпретацию знаменательно не только усложнением путей литературы XX века, но и тем, что небывалый интерес к фантастическим темам и формам сегодня проявляет также изобразительное искусство. Уже заявила о себе, например, научно-фантастическая живопись.

На наших глазах складывается какой-то новый род фантастической литературы, в котором творческое воображение научного типа выступает заодно с фольклорным и родственным ему условно-романтическим. Чтобы с такой внутренней свободой войти во взаимодействие с художественным сознанием иной природы, научно-фантастический жанр должен был проделать значительную эволюцию. И то, что он сегодня равно сближается с реалистическим и сказочным канонами, - результат не только его собственного развития.

Изменился окружающий мир, изменилось и восприятие мира, иным стало сегодня понимание природы фантастического искусства и его задач. Эйнштейновское релятивистское естествознание смягчило ньютоновский ригоризм оценки научно-фантастических допущений, более гибким сделалось требование детерминированности фантастического вымысла. Когда же стали сбываться одно за другим удивительные пророчества научной фантастики, многие ей поверили "на слово" - подобно тому как верили в старину в волшебное чудо. Подготовленного же читателя конца XX века привлекает в свободном, раскованном воображении продуктивность парадокса, не укладывающегося в формальную логику (с ней жестко связывали в прежние времена творческий метод научной фантастики), когда истина раскрывается сразу, поверх логических ступеней познания.

Сложились благоприятные предпосылки взаимодействия новейшей фантастики с древней; тем не менее, это вовсе не означает уравнивания возможностей творческого метода той и другой. Не только отдельные образы, но и общие принципы сказочной фантастики ныне не могут не выступать в контексте современного мышления, которое чем дальше, тем больше подчиняет себе наше сознание. Поэтому научно-фантастическая литература, когда она, скажем, отдает свои образы литературной сказке, тем самым приобщает и ее волшебный мир к своей собственной системе не только фантастических идей, но и литературно-эстетических принципов. В сказочной атмосфере, в свою очередь, явственней выступает художественная условность, метафоричность научно-фантастических допущений.

Наиболее продуктивной в литературном плане нам представляется обратная ситуация, когда в художественном мире научной фантастики прививаются волшебные образы народной поэзии. Фольклорные заимствования получают здесь вместе со второй своей поэтической жизнью также и типологически-смысловую многозначность. Например, хотя "ангелы" и разумные драконы в трилогии Снегова и ассоциируются с персонажами мифов и сказок, в научно-фантастическом контексте они не могут не восприниматься вместе с тем как образы наших "братьев по разуму". По мнению этнографов и фольклористов, первоисточником подобных персонажей мифологии могли быть галлюцинации, оптические обманы и т.п. Писатели же фантасты не исключают знакомства древнего человека с какими-нибудь реликтовыми ящерами, гигантскими птеродактилями, быть может, с мутантами, ещё не известными естествознанию.

В своей новой, научно-фантастической версии чудища народной поэзии выполняют самые различные функции. У Снегова, например, "ангелы", сварливые человекоптицы с далекой планеты, существа благородные, хотя и невысокой культуры, не столько гипотеза об иных путях биологического развития, сколько ироническая параллель известным библейским героям. Зато чудесный "набор" признаков былинного змея - летуна, мудреца, громовержца - послужил для героев писателя прообразом созданного ими искусственного существа, наделенного ещё и свойствами механизма - настоящее научно-фантастическое изобретение...

Научно-фантастическая интерпретация нередко проращивает рациональное зерно народнопоэтических образов. Иногда это бывает "простая параллель, хотя и она не всегда лежит на поверхности, как, например, прообраз механического помощника человека в рассказе А.Беляева "Сезам, откройся!!!" (1928), описывающем электронного робота. Позднее, когда уже были разработаны подобные устройства, А. и Б.Стругацкие в одном из своих произведений усложнили интерпретацию фольклорного "источника": сюжет об Аладдине и волшебной лампе рассмотрен ими как описание робота-джинна, приводимого в действие командным блоком в виде лампы...

По отношению к своему мифопоэтическому прототипу научно-фантастическая вариация волшебного чуда нередко парадоксальна. Библейский миф о сотворении человека послужил В.Итину в "Стране Гонгури" источником атеистического мотива, а этот последний, в свою очередь, получил в романе С.Снегова "Люди как боги" иронический поворот: всемогущая цивилизация, запустившая на необитаемой планете механизм биологической эволюции, как раз с человеком потерпела неудачу: "боги" тоже, оказывается, не всё могут... Научно-фантастические вариации сказочных чудес представляют собой ещё не тронутый фольклористами, этнографами, историками пласт материала, который не только позволяет исследовать научно-фантастическую литературу с фольклорной позиции, но и дает возможность взглянуть на народную поэзию с не менее необычной для неё научно-фантастической точки зрения.

Ученые пока что не владеют надежным ключом к тайне происхождения волшебного чуда. Предположения насчет обмана зрения, галлюцинаций и т.п., даже о наблюдении творцами мифов необычайных явлений, вроде НЛО, пока что остаются только догадками, да они и не касаются тех самых таинственных чудес устного народнопоэтического творчества, которые выделяются среди всех остальных своей поразительной индивидуальностью и, так сказать, технологичностью - свойствами, не типичными для фольклора и тем более неожиданными.

Обратимся к Дж.Свифту, чье фантастическое творчество недавно ещё воспринималось только лишь в качестве условного приема его сатиры. Отечественные литературоведы показали, что для сатирических задач великого писателя была вовсе не безразлична природа и типология фантастического вымысла, что у него фантастика выступает также самоценным направлением творческой мысли. По мнению Ю.Кагарлицкого, Свифт стремился в определенной мере научно-фантастически мотивировать, например, путешествие Гулливера на летающий остров Лапуту, хотя эта фантастика по преимуществу пародировала научные заблуждения[297].

В самом деле, при слабом магнитном поле нашей планеты, Никакой колоссальный магнит не удержал бы Лапуту "на весу". И Свифт саркастически изображает лапутянских ученых, которые перепутали магнетизм с силами тяготения. Но вряд ли насмешка помешала его научной фантастике запечатлеть и достижения научной мысли того времени. Историк В.Вилинбахов ссылается в статье "Гулливер на борту Лапуты" на труд У.Гильберта "О магните, магнитных телах и великом магните Земли", который, хотя и не разграничивал эти силы мироздания (кстати сказать, их не всегда различали писатели-фантасты и в XX веке), впервые давал, тем не менее, считает Вилинбахов, "правдоподобное и лишенное всякого мистического оттенка объяснение устройства небес"[298]. Маловероятно, чтобы такой выдающийся мыслитель, как Свифт, "подвешивал" свой летающий остров, не понимая прогрессивности мысли о магнетизме. Самое же интересное с точки зрения нашей темы, что В.Вилинбахов обращает внимание и на вненаучные, легендарно-фольклорные источники, лапутянского приключения Гулливера. Тема "летающей страны", "летающего народа", напоминает историк, "имеет давние традиции, и к ней обращались задолго до английского сатирика"[299]. Вполне вероятно что Свифту были достаточно хорошо известны средневековые памятники, поражающие сегодня изобилием будничных подробностей невероятных приключений. В хрониках, на которые ссылается В.Вилинбахов, варьируется такой, например, сюжет: экипаж корабля "плывущего по воздуху, как по воде", пытается высвободить якорь, зацепившийся за церковную колокольню, горожане набрасываются на аэронавтов и т.д. Повторяемость деталей может указывать на фольклорное происхождение записей в хрониках. Но независимо от того, легенды ли вдохновляли писателей, или же это фантазии хронистов сами питали молву, "Небесные корабли встречаются в литературе (например, в "Правдивых историях..." Лукиана) и в мировом фольклоре много раньше.

Непосредственным поэтическим источником для Свифта могла быть, считает Вилинбахов, кельтская (писатель родился и вырос в Ирландии) сага о "Плавании Майль-Дуйна". Описание Лапутии, в самом деле, перекликается с народной сагой. Но в данном случае проблема источника предстает и в другом свете. Как писателя-мыслителя Свифта не могла не интересовать в "воздушных плаваниях" и принципиальная возможность создания самого летательного аппарата. Не оттого ли в его версии "небесного корабля" столько технологических подробностей, явно избыточных и для саги и для сатиры деталей, именно научно-фантастических по своей природе и функциям?

Свифт, может быть, был первым известным писателем, кто сознательно обработал фольклорный мотив с позиций научной фантастики. Но сама идея искусственного полета - не в ступе и не на помеле, и даже не на крыльях Икара, а на сложном механическом аппарате - уходит в глубь древнеиндийского эпоса.

И если бы только одна идея! В санскритских текстах, сложившихся на основе устного народнопоэтического творчества, описание "огненной колесницы" - вимана или агнихотры - развернуто на сотни строф, изобилует подробностями, перекликающимися с научно-фантастическим романом технологического направления. Сообщается, что агнихотра выполнена из легкого материала наподобие птицы и приводится в движение устройством, напоминающим... реактивный двигатель.

Современному читателю, твердо знающему, что человек шагнул в космос с вершины научно-технической революции XX века, трудно поверить, что за тысячи лет до того был описан корабль, способный летать не только в "солнечной области", но и в "звёздной области"[300]... Ничего подобного мы не встретим в европейских и других народнопоэтических памятниках. И дело не только в "современности" чудесной машины, а и в её, повторяем, детализированной разработке. Ведь чудесные образы народной поэзии всегда обобщенно-лаконичны, чтобы легче передавались из уст в уста, это поэтический стереотип; к тому же волшебное чудо не нуждалось ни в каком внешнем правдоподобии уже по своей внутренней самоочевидности для создателей мифов, а в эпоху фольклора, как поэтическая традиция.

Поразительная машина, вместе с тем, человечнее тех самодвижущихся треножников, что прислуживали на пирах в олимпийских чертогах, - "Иллиада" не сообщает о них никаких подробностей. Гомеровы автоматы движутся божьим промыслом и неподвластны простому смертному. (Зевс покарал Прометея за то, что тот похитил огонь для людей - символ божественной творческой силы.) Удивительное же качество индийской колесницы в том, что это поистине волшебное чудо - результат человеческого уменья. Поэтому в описании столько конструктивных деталей, ныне сообщаются секреты технологии - чтобы агнихотра не была употреблена во зло...

Волшебное изобретение узаконивает, казалось бы, невозможное - научную фантастику в самых недрах фольклора. Оказывается, жанр, который не просто сосуществует со сказочным и в современном сознании, мог зародиться на уровне духовной культуры, по нашим понятиям, исключающем фантастику такого типа.

В эпоху бронзы о постройке такой "колесницы", конечно, не могло быть и речи. Куда менее фантастические проекты Леонардо да Винчи несколько столетий дожидались соответствующего уровня машинного производства. Не исключено, может быть, что древнеиндийский "космический корабль" - след палеоконтакта с внеземной цивилизацией или (что столь же маловероятно) след какой-то очень давно исчезнувшей земной высокоразвитой культуры. Однако в том и в другом случае одну загадку пришлось бы объяснять через ещё более проблематичную. Следует все-таки сначала поискать менее невероятные объяснения.

Гальваническое металлопокрытие возникло за много веков до нас, по всей видимости, из стихийного опыта ремесленников-умельцев. Но вот замысел парореактивной турбины Герона Александрийского (I век до н.э.), идея солнечного лучевого оружия Архимеда (III век до н.э.), постройка примерно в ту же эпоху где-то в районе Средиземноморья счетно-решающего механизма - всё это было бы невозможно без развитой теоретической мысли.

То, что наши пращуры в Азии и в Европе предвосхитили атомистическое строение материи, догадались о шарообразной форме Земли, построили гелиоцентрическую модель солнечной системы, говорили о происхождении человека от обезьяны (гениальная догадка индийской тантрической философии) и т.д., - всё это красноречивые свидетельства творческого потенциала умозрительного познания.

Без экспериментального подтверждения подобные открытия сами по себе ещё не имели силы научного знания и, не встречая поддержки в неразвитом материальном производстве, нередко утрачивались навсегда. Тем не менее, не преувеличивая значения умозрительной мысли, не следовало бы и приуменьшать её возможностей. По своему типу она граничит с научной фантазией, и её можно рассматривать как форму научно-фантастического творчества, которая могла переходить и в литературный ряд. Разве не подобным образом творит сегодня писатель-фантаст, когда выдвигает продуктивные идеи, опережающие возможности инженерных решений, а порой и научную теорию?

Агнихотру индийского народного эпоса, нам думается, следует оценивать не с точки зрения практики древних механиков и инженеров, а с точки зрения возможностей отвлеченного воображения мыслителей и поэтов. По-видимому, такое воображение непосредственно не зависит от технологического уровня производства и в периоды пиков культурного развития могло соперничать с современной фантазией. Эта "мифологическая" научная фантастика, хотя и отодвигает истоки жанра гораздо глубже в даль времен, чем представлялось ещё недавно по исследованиям творчества Свифта и Рабле, по фантастическим образам Сирано де Бержерака, у которого элементы научной фантастики появляются за несколько столетий до романов Жюля Верна, тем не менее, не ломает сложившихся представлений об историко-литературном развитии. До середины XIX века можно говорить лишь об отдельных научно-фантастических мотивах и произведениях, тогда как индустриальный прогресс стал основой научной фантастики как художественного явления, одного из направлений литературного процесса, в котором она обрела и свою жанровую определенность, и свой творческий метод.

И вот теперь, на крутом подъеме НТП, фантастика, которая стала научной, словно бы возвращается к сказочным истокам. Фантастика не утрачивает при этом - типично для искусства, а не для науки - научного реализма, сочетает волшебное чудо с научно-техническим в какой-то третьей фантастической субстанции и, вместе с тем, обогащает поэтической условностью научную логику художественных моделей. Это уже процесс не внутрижанровый, но общий для современного искусства. В главе "Что такое фантастика?" мы уже обращали внимание на появление в современной "реалистике" фантастических "фресок" различного типа, с одной стороны, сказочно-мифологических, а с другой - "жюль-верновских". Вероятно, в таком двойном отстранении рельефней представляется наш усложнившийся мир и человек, решающий ещё не бывалые в истории по остроте и сложности проблемы. Если не в каждом произведении, то, несомненно в литературном потоке в целом, научно-фантастические образы и сказочные, мифологические как бы уравновешивают друг друга.

Между тем и критики, и писатели, обсуждая это явление, почему-то ограничиваются одной только сказочной половиной процесса. В диалоге с советским коллегой о судьбах современного реализма португальский писатель М.Вентура ещё в 1972 году, когда трудно было и предсказать теперешние пути научной фантастики, не соглашался с противопоставлением её литературных возможностей мифу и сказке.

Дело не только в односторонности спора на эту тему. Бросается в глаза приблизительность суждений, когда под мифом подразумевают всё что угодно, только не мифологию. Когда в упомянутом диалоге Залыгин замечал: "Если бы меня попросили назвать два главных направления в истории мировой литературы, я бы ответил: мифология и реализм"[301], он ставил в один ряд совершенно разнокачественные явления, разделенные к тому же бездной исторического времени. Если мировому литературному процессу не более трех-четырех тысячелетий, то мифологическая эпоха простирается в глубь истории человечества на сотни веков, тогда не только не существовало литературы, но ещё не было и раздельной духовной деятельности.

Стоит, впрочем, сказать, что заслуживает внимания объяснение, которое дает Залыгин нынешнему интересу литературы и сказочно-мифологическим мотивам. "Для древних, - говорит он, - действительность была настолько непостижима сама по себе, что они могли выразить её только через условность, через мифы. Для нас она (действительность XX века, - А.Б.) настолько усложнена и разнообразна, что мы тоже вводим в свое творчество мифы, условности, алгебраические формулы величин, а не сами величины и факты"[302]. В самом деле, в нынешнем "фантастико-реалистическом" течении следует различать и художественно-методологические искания, а не только дальнейшее обогащение арсенала изобразительных средств) как полагают некоторые критики. Но что касается залыгинской трактовки мифа, то ведь для творцов мифологии их фантастические представления были отнюдь не художественной условностью", а такой же реальностью, как вся остальная их жизненная практика. Это теперь мы сознаем миф, как поэтический вымысел. Но мы потому и можем сегодня вводить в реалистическое искусство мифологические "формулы условности", что в них была заложена частица и безусловного восприятия мира. В ином случае мифы просто не дожили бы до наших дней, так как не выполнили бы своего первозданного и основного, по мнению ряда ученых, жизнеориентационного назначения.

Поясним нашу мысль на примере космического мифа. Каждый народ создавал его по своему и, вместе с тем по удивительно сходному генеральному плану: космос отождествлялся с человеком, более того, производился из человека. В "Упанишадах" мир возникает из "космического человека пуруши:

Когда разделили пуруши, на сколько частей он был разделен?

Чем стали уста его, чем руки, чем бедра, ноги?

Луна родилась из мысли, из глаз возникло солнце...

Из пупа возникло воздушное пространство,

из головы возникло небо.

Из ног - земля, страны света - из слуха.

Так распределились миры[303].

В "Голубиной книге" в роли человека-космотворца (так говорят фольклористы, культурного героя) выступает уже христианский бог (естественная метаморфоза при переходе мифосознания в религию):

Зори ясные от очей божьих,

Звезды частые от риз божьих,

Млад светел месяц от грудей божьих[304].

Ересиах Аввакум представлял себя "космическим" человеком, когда писал царю, как "в нощи вторыя недели, против пятка, распространился язык мой и бысть велик зело, потом и зубы быша велики, а се и руки быша и ноги велики, потом и весь широк и пространен под небесем по всей земли распространился, потом бог вместил в меня небо, и землю, и всю тварь... так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеянну и небом прикрыту быти..."[305].

Первобытная космология "упорядочивала" подобными отождествлениями человека с миром, мира с человеком домифологический хаос, превращала его в космос. Мифопоэтические образы тождества ещё не были ни метафорами, ни умозаключениями, а только содержали зародыш тех и других (на наш взгляд, при более активной роли предэстетического чувства). Поэтому, когда пытаются оценить миф как суждение на основе дефицита информации, забывают о первичности ощущения красоты окружающего мира, как целесообразности и целесообразности, как красоты.

В статьях "О познавательных мифах нашего времени" и "Научная фантастика и современное мифотворчество" Т.Чернышёва уподобляет научно-фантастическую литературу мифологии "информационной модели действительности, возникающей при мышлении по аналогии"[306].

"В этом, очевидно, - утверждает она, - и кроется секрет того "суждения по себе", т.е. суждения по аналогии с уже известным, которое Г.В.Плеханов считал одним из свойств мифологического мышления"[307]. Секрет, нам думается, совсем в другом, и "суждение по себе" Т.Чернышёва понимает превратно. Когда, по её словам, она исходит из высказывания К.Маркса, что "всякая мифология преодолевает, подчиняет и формирует силы природы в воображении и при помощи воображения"[308], её информационный подход в корне подрывает эту позицию. Можно ли объяснить воображение одним только количеством информации?

Исследовательница путает мифологию с общим объемом сознания её созидателей. Ученые высказывают на этот счет лишь самые предварительные соображения, но, по всей видимости, опытное знание не могло участвовать в мифе, не разрушая его как господствующую систему мышления. Согласно теории первобытной психики этнографа-социолога К.Леви-Стросса, уже у древнего человека мифологический "этаж" не был единственным уровнем сознания и различался с практическим. С другой стороны, пережитки мифомышления прослаивают различные формы сознания и у современного человека, при всем нашем научном мировоззрении.

Миф не подлежал сомнению, которое свойственно научно-практическому реализму, как священная традиция, закреплявшая систему жизненных ориентационных рефлексов первобытного коллектива. Возможно, под натиском познания и появились поразительные для нас противоречия в мифосистемах, когда, например, древнему эллину показывали могилу бессмертного Зевса...

О знании в нашем понимании речь может идти, вероятно, только на поздних стадиях мифологической эпохи, когда мифы стали учитывать свое ориентационное назначение и обретать вместе с тем иную - уже условно-поэтическую - жизнь в народном эпосе. У создателей мифов ещё не было, таким образом, ни материала, ни побуждения для "суждений по себе": о себе они знали не больше, чем об окружающем мире.

Но что касается чувства, то уже одно то, что из мифологии вышел (или на основе мифов сложился) такой поразительный феномен, как фольклор, превративший мифологию в художественную условность, позволяет предположить, что наш первобытный предок замечательно восполнял недостаток информации её качеством - предэстетическим ощущением себя, своего образа как микрокосма Вселенной.

"Вошло в обыкновение понимать миф, - писал крупный исследователь мифологии Л.Ф.Лосев, - как попытку объяснения или понимания природы и общества первобытным человеком. Это неверно, поскольку всякое объяснение природы и общества, даже максимально мифологическое, является уже результатом рассудочного познания и тем самым резко отличается от мифа, обладающего какой угодно, но только не познавательной функцией"[309]. Познание противоположно вере, миф же, считает Лосев, "развивается ещё до этого противоположения, и поэтому здесь - и не вера и не знание, но свое собственное, хотя и вполне оригинальное, сознание. С точки зрения первобытного человека, ещё не дошедшего до разделения веры и знания, всякий мифический объект настолько достоверен и очевиден, что речь должна здесь идти не о вере, но о полном отождествлении человека со всей окружающей его средой, т.е. природой и обществом"[310].

В том-то и дело, что мифология не была мышлением в современном понимании, на основе которого сформировалось научно-фантастическое творчество. То, что Т.Чернышёва называет "мышлением по аналогии", подразумевающим перенесение информации с известного объекта на неизвестный, мифологи считают особым типом сознания, отождествлявшим равнозначные в информационном смысле объекты - по признаку смежности, по сходству названия предмета с самим предметом, по связи части и целого[311], - поскольку первобытный человек был убежден что "все находится решительно во всем" (А.Ф.Лосев), как сам он выступает воплощением своего рода-племени и матери-природы.

Таким образом, сознание, ориентировавшееся по этим семантическим рядам, ещё не вычленяло своей познающей способности. "Познавательный миф" Т.Чернышёвой либо уже вовсе не миф, либо ещё не познание. Информационный голод, имеющий немаловажное, но все-таки не решающее значение и для современного сознания (в конечном счете, мы мыслим благодаря не количеству сведений, а качественному уровню их переработки), имел и того более скромное значение для мифологической жизнеориентации. В ключевых мифообразах "мир - человек", "человек - мир" заложено не отвлеченное суждение, а конкретно-чувственное представление на основе непосредственного отождествления объектов.

Скажем, отождествление глаз пуруши с Солнцем, нисколько не обогащая логическим познанием Вселенной (скорее, наоборот), содержит зато могучее жизнеощущение родственных связей всего в этом мире как целесообразной красоты бытия. По другим ассоциациям Луна ("млад светел месяц") - от "грудей божьих", а не от мысли, а от очей уже не Солнце; но "зори ясные", и т.п. Отождествляемые объекты могли меняться в этих семантических рядах местами, вместо одних подставлялись другие, но без какого-либо количественного изменения информации. Зато вовсе не безразлично в отношении ее качества!

Мифологический тип отражения ближе всего нашему художественному освоению мира, когда интуитивно-эстетическая оценка целесообразного "таинственным образом" приводит к истине поверх логического познания, хотя, разумеется, и с издержками в глубине анализа и полноте картины. Зачем же сводить все к информации? Допустимо ли исключить интуицию, да ещё в такой кровно родственной ей области, как научно-фантастическое художественное познание? Наш древний предок, отождествляя себя в своих мифообразах с космосом, предчувствовал в человеке то самое воплощение мировой гармонии, к осознанию которого мы теперь все больше приходим, или лучше сказать, возвращаемся, когда, например, открываем заново истинность протагорова афоризма: "Человек - есть мера всех вещей".

Казалось бы, противоположные подходы: только лишь со стороны поэтической условности (С.Залыгин) и, наоборот, с чисто информационной меркой (Т.Чернышёва), - равным образом упускают эстетику мифологического отождествления человека с миром. А ведь, по-видимому, благодаря заложенной в мифообразах нравственно-эстетической интуиции наши предки гениально предвосхитили такие родственные научной фантастике целеполагающие ценности, как мысль о победе над пространством и временем, об освоении внеземной среды, о власти над жизнью и смертью и т.д.

Мифологизируя с информационной позиции научно-фантастическую модель освоения космоса, Т.Чернышёва уверяет: "Сейчас уже считается несомненным, что осуществление контактов в ВЦ (внеземными цивилизациями, - А.Б.) и исследование большого космоса с помощью звездолетов... практически невозможно по целому ряду причин, и если в научных, а чаще в популярных работах оценке этих проектов (как правило, отрицательной) ещё отдается дань, то это обусловлено традицией, созданной не наукой, а научной фантастикой". И все же в научной фантастике звездолеты продолжают бороздить космос, хотя все это, полагает автор, есть "ложь, заведомая ложь, и ложность такой картины мира может быть понята и оценена уже современным знанием... И тут едва ли можно объяснить все художественной условностью. На наш взгляд, мы имеем дело здесь не столько с художественной, сколько с "мифологической" условностью, рождающейся из необходимости для обиходного мышления освоить космос на каком-то уровне"[312]. Ответим опять безосновательность этой "мифологической условности", которая ещё и попросту "заведомая ложь", хотя миф не различает правду и вымысел, а заодно и некую растерянность Т.Чернышёвой перед грандиозной звездной дорогой человечества.

Но в самом деле, воспрещает ли современное знание, на которое ссылается исследовательница, залетать научно-фантастическому воображению в далекие галактики? Вспомним не так уж давно, в 30-х годах выход человека в космическое пространство вообще считали химерой и сказкой, и не литературоведы, а инженеры с мировым именем. Художественная литература не приблизила бы эту сказку, если бы апеллировала к безосновательному скептицизму, если бы не ставила целей, опережающих самые смелые проекты.

Точно так же современная фантастика ориентирует общественную мысль на дальние цели космонавтики. Т.е. если сегодня художественнее воображение по-прежнему действует с опережением, то вовсе не по "мифологической условности", а по собственным законам научной фантастики - современного типа художественного мышления, соединяющего рациональное гипотезирование по координатам научного знания с древним принципом эстетики целесообразного. Это значит, что практическую поверку своих "сдвоенных" проекций научная фантастика оставляет - по законам жанра - на завтра. Её реализм вовсе не в том, чтобы не оторваться от возможного сегодня, а в том, чтобы предугадать грядущие устремления человечества - как целеуказание научной теории и общественной мысли, из которых она же исходит, и, разумеется, как задание практическому сознанию, которому Т.Чернышёва оставляет в удел одни мифологические иллюзии.