Артур Конан Дойл Кое-что о Шерлоке Холмсе

Артур Конан Дойл

Кое-что о Шерлоке Холмсе

Тут в самый раз поведать читателю нечто, что может его заинтересовать по поводу моего персонажа, снискавшего самую скандальную славу.

Впечатление о Холмсе как о реальном человеке из плоти и крови укрепилось, должно быть, благодаря тому, что он многократно появлялся на подмостках. После того как сошла со сцены арендованного мною на полгода театра моя же инсценировка «Родни Стоун», я преисполнился решимостью действовать дерзко и со всей присущей мне энергией, ибо пустой зал был для меня смерти подобен. Сообразив, какой оборот принимает дело, я ушел в себя и без остатка подчинил свои мысли созиданию сенсационной пьесы о Шерлоке Холмсе. Я написал ее в неделю и озаглавил «Пестрая лента» — по одноименному рассказу. Без преувеличения скажу, что не прошло и полмесяца после провала постановки, а мы уже дружно репетировали вторую. Успех ее оказался весьма значительным. Лин Хардинг в роли абсолютно зловещего и слегка полоумного доктора Гримсби Райлота блистал своим мастерством, ну а Сейнтсбери, сыгравший Шерлока Холмса, был просто очень хорош. За то время, что мы играли эту драму, я не только возместил потери, понесенные в результате первого провала, но еще и сколотил некоторое состояние. Пьеса прочно вошла в репертуар, и ее до сих пор ставят то в одном, то в другом месте. В заглавной роли у нас была занята настоящая скалистая боа, составлявшая предмет моей особой гордости; представьте мое возмущение, когда в один прекрасный день я прочел отзыв одного критика, который в довершение своего разноса заключил: «Исход пьесы был предрешен в момент появления змеи, искусственность которой бросалась в глаза». Меня подмывало предложить ему хорошенькую сумму, если он согласится пустить ее к себе в постель. В разные времена мы работали с разными змейками, но такой прирожденной актрисы нам больше не попалось; каждая норовила либо безжизненно свешиваться из дырки в стене наподобие сонетки, либо тотчас же шмыгнуть назад и свести счеты с нашим бутафором, который пощипывал нерадивую за хвост, чтобы придать ей живости. В конце концов мы удовольствовались муляжом, и все, включая бутафора, единодушно сошлись во мнении, что это пошло на пользу делу.

То была вторая пьеса о Шерлоке Холмсе. Следовало бы кое-что сказать и о первой, поставленной гораздо раньше, если быть точным — еще во времена африканской войны. Написал ее Уильям Джиллет, знаменитый американец, к тому же сыгравший в этой пьесе, причем удивительно хорошо. Поскольку он взял моих персонажей и отчасти воспользовался моими сюжетами, то, естественно, выделил мне долю в прибыли, которая оказалась довольно существенной. «Можно ли мне женить Холмса?» — вопрошала одна из телеграмм, которую я получил от него в разгар мук творчества. «Жените, убейте, делайте с ним, что угодно», — был мой жестокосердный ответ. Пьеса, постановка и финансовый итог меня просто очаровали. Полагаю, что всякий, в жилах кого течет хоть капля артистической крови, согласится со мной, что последний пункт, который приятно видеть материализованным, все же неизменно занимает в наших мыслях самое незначительное место.

Сэр Джеймс Барри заплатил дань уважения Шерлоку Холмсу в форме добродушной пародии. Это было шутливое прошение об отставке после неудачи, которую мы потерпели с постановкой комической оперы. Он вызвался писать к ней либретто, а я ему в этом помогал, но, несмотря на наши объединенные усилия, вещица провалилась. Тогда-то Барри и прислал мне пародию на Холмса, записанную на свободных листах одной из его книг. Вот она.

История с двумя соавторами

Размышляя о приключениях моего друга Шерлока Холмса, я невольно убеждаюсь, что он ни разу — за исключением того случая, который, как вы сейчас узнаете, положил конец его карьере, — не позволил втянуть себя в разгадку тайны, если она касалась персон, зарабатывающих свой хлеб пером. «Я не особенно щепетилен в выборе клиентов, — говорил он, бывало, — но что до литераторов — тут я беспощаден».

Однажды вечером сидели мы в нашей квартире на Бейкер-стрит. Помню, я за столом записывал «Человека с деревянной ногой» (потрясшего Королевское общество и прочие научные учреждения Европы), а Холмс развлекался, упражняясь в стрельбе из револьвера. У него выработалась привычка летними вечерами обстреливать по контуру мою голову так, что на противоположной стене вырисовывалось мое изображение, причем в доказательство его искусности следует заметить, что многие из этих портретов, выполненных в технике пистолетных выстрелов, признаются удивительно похожими.

Случилось так, что я выглянул в окно и, заметив двух джентльменов, быстро приближающихся по Бейкер-стрит к нашему дому, спросил его, кто бы это мог быть. Он тотчас зажег трубку и, изогнувшись в кресле наподобие восьмерки, ответил:

— Это два соавтора комической оперы, не стяжавшей им славы.

Я в изумлении подпрыгнул в кресле к самому потолку, а он разъяснил:

— Дорогой Уотсон, это по всей очевидности люди, следующие самому низменному призванию. Даже вы можете прочесть это на их лицах. Клочки бумаги, которые они гневно швыряют прочь, — газетные рецензии. Взгляните, как оттопыриваются у них карманы — они набиты этими листками. Если бы в них содержалось нечто приятное, они не кидались бы на них с таким остервенением.

Я опять подпрыгнул до потолка (балки из него так и выпирают) и вскричал:

— Невероятно! Но, может быть, они просто писатели?

— Нет, — ответил Холмс, — обыкновенные писатели удостаиваются лишь одной заметки в неделю. Только на преступников, драматургов и актеров они сыплются сотнями.

— Ну тогда они, возможно, актеры?

— Нет, актеры приехали бы в экипаже.

— А еще что-нибудь вы можете о них сказать?

— Сколько угодно. Судя по грязи на ботинках высокого, он из Южного Норвуда. Второй наверняка шотландец.

— Как вы догадались?

— У него в кармане книжка, на диалекте, название которой (я его ясно вижу) — «Древле светило чего-то там». Станет ли кто-нибудь, кроме автора, таскать с собой книгу с таким заглавием?

Мне пришлось согласиться, что это было бы невероятно.

Теперь стало совершенно ясно, что двое мужчин (если можно их так назвать) искали наши апартаменты. Я уже говорил (и не раз), что мой друг Холмс редко давал волю чувствам, но тут он прямо загорелся страстью, которая сменилась выражением странного торжества.

— Уотсон, — сказал он, — этот верзила годами черпал сюжеты из самых громких моих дел, но теперь он идет прямо мне в руки — наконец-то!

Я опять устремился к потолку, и, когда приземлился, пришельцы были уже в комнате.

— Насколько я понимаю, джентльмены, — сказал мистер Холмс, — вы находитесь под впечатлением из ряда вон выходящего события.

Тот из посетителей, кто был посимпатичней, с удивлением спросил, откуда ему это известно, но верзила только насупился.

— Вы забыли о кольце, которое у вас на безымянном пальце, — спокойно ответил мистер Холмс.

Я уже готов был проделать свой путь к потолку, но тут вмешался верзила.

— Оставьте эти штучки для простачков, Холмс, — сказал он. — А вы, Уотсон, если опять задумаете путешествие к потолку, так я знаю, как вас припечатать к месту.

И тогда я оказался свидетелем странного явления. Мой друг Шерлок Холмс съежился. Он прямо на глазах уменьшался в размерах. Я с вожделением взглянул на потолок, но не осмелился поддаться известному желанию.

— Давайте обойдемся без пролога и приступим прямо к делу, — заявил верзила. — Я хочу знать, почему…

— Позвольте мне, — прервал его мистер Холмс с присущей ему отвагой. — Вы хотите знать, почему публика не ходит на вашу оперу.

— Именно, — с иронией ответил гость, — насколько вы можете судить по запонкам на моей сорочке. — И добавил уже серьезно: — А поскольку вынести суждение об этом можно единственным способом, я настаиваю на том, чтобы вы лично прослушали все произведение.

Это был момент сильнейшего потрясения. Я вздрогнул, потому что знал, если Холмс пойдет туда, мне придется его сопровождать. Но у моего друга было золотое сердце.

— Никогда, — жарко вскричал он, — все что угодно, только не это!

— От этого зависит ваше будущее существование, — угрожающе произнес верзила.

— Я скорее растворюсь в эфире, — гордо ответил Холмс, пересаживаясь в другое кресло. — Впрочем, я могу ответить на ваш вопрос и не просиживая штанов на вашем спектакле.

— Так почему они не ходят к нам?

— Потому, — спокойно возвестил Холмс, — что предпочитают держаться подальше.

Мертвая тишина воцарилась вслед за этой репликой. Какое-то время визитеры с благоговейным трепетом взирали на человека, который волшебным образом разрешил их загадку. Потом, медленно вытаскивая ножи…

Холмс делался все меньше и меньше, покуда от него не осталось всего лишь колечко дыма, медленно тянувшееся вверх.

Последние слова великого человека, как правило, бывают особенно значительны. Таковы были и последние слова Шерлока Холмса: «Глупец, глупец! Столько лет благодаря мне ты жил в роскоши! Раскатывал в кебах, чего не мог позволить себе ни один писатель. Отныне же и ты будешь ездить в автобусах!»

Верзила упал в кресло, пораженный ужасом.

Его приятель остался недвижим.

А. Конан Дойлу

от его друга

Дж. М. Барри

Эта пародия, лучшая среди бесчисленных образцов этого жанра, может служить примером не только остроумия ее автора, но и его беспримерного мужества, поскольку она была написана сразу же после нашего с ним совместного провала, о котором мы оба глубоко скорбели. Нет ничего более жалкого, нежели провал в театре, поскольку на ваших глазах страдает множество людей, помогавших вам в работе. К счастью, ничего подобного со мной больше не повторилось, не сомневаюсь, что и Барри может сказать о себе точно так же.

Прежде чем оставить тему воплощений Холмса, должен сказать, что все они, в том числе рисованные, чрезвычайно далеки от моего собственного представления об этом человеке. Я видел его очень высоким, «более шести футов росту, и таким худым, что он казался от этого еще выше», как сказано в «Этюде в багровых тонах». Далее я видел худое, узкое как бритва лицо с крупным ястребиным носом и небольшими близко поставленными глазами. Таким он мне рисовался в воображении. Случилось, однако, что у бедняги Сидни Пэджета, которому до его преждевременной кончины принадлежали все портреты моего героя, был младший брат, если не ошибаюсь — Уолтер, который и служил ему натурщиком. Симпатичный Уолтер вытеснил моего более мужественного, но менее привлекательного Шерлока, в том числе и в дамских сердцах. Сценическое воплощение унаследовало традицию, рожденную художником.

Кино не сразу обратилось к моим рассказам, но, утряся со временем финансовую сторону дела с французской компанией, которая видела в них золотую жилу, и выторговав себе небольшую сумму за право экранизации, я радостно ступил на эту стезю. Впоследствии, однако, мне пришлось выкупить право на постановку, заплатив за него в десять раз дороже, чем получил сам, так что сделка обернулась для меня мероприятием разорительным. Теперь мои рассказы ставят на студии «Столл компани» с Эйли Норвудом в роли Холмса, и эти фильмы стоят вложенных в них затрат. Норвуд сыграл эту роль еще и на сцене, снискав одобрение лондонской публики. Он обладает тем редкостным свойством, которое иначе как магнетизмом не назовешь и которое заставляет зрителей затаив дыхание следить за актером даже тогда, когда он как будто совершенно бездействует. Его немигающий взгляд держит зрителя в напряженном ожидании; кроме того, ему дан несравненный дар перевоплощения. У меня есть единственное критической замечание: в этих фильмах вовсю используются телефоны, автомобили и прочие роскошества, о которых мой викторианский Холмс и мечтать не мог.

Мне часто задают вопрос, знаю ли я, чем кончится та или иная история с Холмсом до того, как начну ее. Конечно, да. Нельзя же вести корабль, не зная направления. Первым делом необходимо разобраться с общим замыслом. Уяснив ключевую идею, нужно ее как следует замаскировать и всячески подчеркивать то, что может навести публику на ложный путь. Холмсу же предстоит прозревать ошибочность неправильных решений и с той или иной степенью драматизма выходить на верную дорогу, будучи при этом в состоянии объяснить и оправдать каждый шаг. Он демонстрирует свои способности в том, что южноамериканцы стали теперь звать «шерлокхолмитос», имея в виду его проницательные дедуктивные суждения, которые часто никак не соотносятся с существом дела, но производят на публику огромное впечатление. Такой же эффект достигается и за счет рассыпанных тут и там ссылок на разные прочие случаи, в которых Холмсу якобы приходилось разбираться. Бог весть сколькими заголовками нашпиговал я — как бы невзначай — свои истории и сколько читателей умоляли меня удовлетворить их любопытство по поводу «Риголетто и его жуткой жены», «Приключений Утомленного Капитана», «Удивительного происшествия с семейством Паттерсон на острове Уффа». Лишь раз или два, как, например, во «Втором пятне» — одной из моих, как я считаю, самых аккуратно скроенных историй, — я использовал название, под которым несколькими годами раньше я действительно написал рассказ.

Время от времени в разных частях света возникают вопросы по поводу тех или иных историй. В «Случае в интернате» Холмс вскользь замечает, что по следу велосипедного колеса на влажном мху можно определить, в каком направлении он ведет.

Об этом было высказано столько авторитетных суждений — от сочувствующих до гневных, — что я сам сел на велосипед и испробовал ситуацию на себе. Я предполагал, что из того, как след заднего колеса накладывается относительно переднего, при условии, что машина двигается не по идеально прямой, можно судить, в какую сторону она едет. Выяснилось, однако, что правы оказались мои корреспонденты, а я заблуждался, поскольку следы ложились одинаковым образом, независимо от того, ехал я туда или обратно. Разгадка же, которой воспользовался Холмс, к этой детали отношения не имела: она состояла в том, что на неровной болотистой почве колеса оставляли более глубокую колею на подъеме и помельче на спуске, так что его мудрая проницательность никоим образом не была поколеблена.

Подчас мне приходилось осознанно ступать на зыбкую почву собственного незнания. Я, к примеру, никогда не участвовал в скачках и тем не менее отважился написать «Серебряного», где секрет заключался в особенностях выездки и правилах скачек. История развивается вполне гладко, и Холмс демонстрирует свой талант во всем блеске, но мое невежество вопиет к небесам. Я прочел великолепный и абсолютно сокрушительный отзыв в одной спортивной газете, явно составленный человеком, который знал, что к чему, где до моего сведения доводилось, каким наказаниям и штрафам подверглись бы мои герои в реальности, действуй они в соответствии с моим описанием. Одну половину из них следовало засадить в тюрьму, а другую — навеки отлучить от беговой дорожки. Но как бы то ни было, я никогда особо не заботил себя деталями и чаще всего мне удавалось выйти сухим из воды. Однажды редактор сделал пометку: «В этом месте нет второй железнодорожной колеи», на что я ответил: «А у меня она есть». И все же бывают случаи, когда точность исключительно важна.

Не хочу быть неблагодарным по отношению к Холмсу, который был мне верным другом. Если он иной раз и наскучивал, то лишь оттого, что в его характере нет полутонов. Он счетная машина, и любая деталь, что-либо добавляющая к его облику, ослабляет этот эффект. Поэтому разнообразие достигается только выдумкой и искусностью повествования. Надо бы замолвить словечко и за Уотсона, который на протяжении всех семи томов ни разу не проявляет ни тени юмора и не рождает ни единой шутки. Чтобы создать образ как бы реально существующего человека, надобно пожертвовать всем в пользу последовательности и не забывать упрека Голдсмита, брошенного им Джонсону, у которого «мелкая рыбешка вещает наподобие китов».

Я и мысли не держал, что Холмс стал для многих простодушных читателей живым человеком, пока не услышал очень мне польстившую историю о группе французских школьников, которые в ответ на вопрос, что бы они прежде всего хотели увидеть в Лондоне, хором ответили, что, мол, квартиру мсье Холмса на Бейкер-стрит. Меня многократно просили уточнить, где конкретно находится этот дом, но я по понятным причинам уклонялся от прямого ответа.

О Шерлоке Холмсе ходит множество анекдотов — надо ли говорить, насколько мало имеющих к нему отношение, — с регулярностью комет являющихся на страницах печати.

Один из них — о кебмене, который якобы вез меня в Париже в гостиницу. «Мсье Дойл, — воскликнул он, — вы, я вижу, только что из Константинополя. У меня есть основания полагать, что вы посетили Будапешт и, вероятно, побывали в окрестностях Милана». —«Поразительно! Плачу пять франков: как вы догадались?» — «По наклейкам на ваших чемоданах», — ответствовал проницательный возница.

Второй неувядаемый образчик газетного юмора — анекдот о женщине, будто бы обратившейся к Шерлоку. «Со мной творятся странные вещи, сэр. В одну неделю у меня исчезли автомобильный сигнал, щетка, коробка с мячами для гольфа, словарь и рожок для обуви. Как это объяснить?» — «Нет ничего проще, мадам. Ваш сосед завел козу».

Есть еще третий, о том, как Шерлок попал на небо и благодаря своей наблюдательности тут же распознал Адама, но из-за сугубо анатомических деталей я не буду воспроизводить эту историю целиком.

Наверное, все авторы получают предостаточно занимательных писем. Не являюсь исключением и я. Большую долю среди них составляют послания из России. Те из них, что написаны на родном языке, мне приходилось воспринимать в переводе, но зато, когда среди них попадались сочиненные по-английски, они становились украшением моей коллекции.

В числе моих корреспонденток была юная леди, начинавшая свои эпистолы с обращения «государь!». Другая открыла в своем послании бездну простодушия. Эта жительница Варшавы утверждала, что, будучи в течение двух лет прикованной к постели, единственную отраду находит в моих романах и т. д., и т. п. Тронутый этим лестным сообщением, я сразу же собрал бандероль с книжками, чтобы пополнить библиотеку прямодушной инвалидки. На счастье, по дороге я встретил собрата-писателя, которому поведал жалостливую историю. С циничной усмешкой он извлек из кармана точно такое письмо. Его романы тоже в течение двух лет составляли единственную отраду и т. д., и т. п. Не знаю, сколько еще подобных посланий распространила предприимчивая особа, но ежели, как я предполагаю, она протянула нити в несколько стран, ей, видимо, удалось собрать неплохую библиотеку.

У русской девушки, именовавшей меня «государем», нашлись близкие по духу люди на нашей английской почве. После того как я удостоился звания пэра, я получил счет от лавочника, составленный вполне точно и по-деловому, за исключением того, что адресован был сэру Шерлоку Холмсу. Смею думать, что чувство юмора у меня не хуже, чем у соседей по кварталу, но шутки такого рода представляются мне неуместными, и потому я ответил лавочнику довольно резко.

Вскоре ко мне явился весьма опечаленный посланец, выразивший сожаление по поводу случившегося, который все время повторял: «Уверяю вас, сэр, это было bona fide»[1].

— Что вы имеете в виду под bona fide? — спросил я.

— Ну как что, сэр, — был ответ, — мои товарищи в лавке сказали, что вас возвели в пэры, а принимая рыцарское достоинство, человек меняет имя и вы вот это самое имя и взяли.

Стоит ли говорить, что раздражение мое рассеялось, и я от души рассмеялся — верно, так же, как его приятели где-нибудь за углом.

Мне и самому приходилось решать задачки вроде тех, что я придумывал для мистера Холмса, дабы он самым блестящим образом раскрывал свое дарование. Могу привести в пример такой случай, когда его метод был использован с доказательством своей успешности. Случай был такой: пропал некий джентльмен. Выяснилось, что накануне он снял с банковского счета все, что на нем значилось, — сорок фунтов. Возникло подозрение, что из-за этих денег он и был убит. Последний раз его видели в большом лондонском отеле, куда он приехал из деревни. Вечером того же дня он пошел на представление в мюзик-холл, ушел оттуда около десяти, вернулся в гостиницу, переоделся (вечерний костюм был найден на следующий день в номере) и бесследно исчез. Никто не видел, как он уходил из отеля, только мужчина, занимавший соседнюю комнату, утверждал, что слышал ночью за стеной шаги. К тому моменту, как за советом обратились ко мне, прошла уже целая неделя, но полиции не удалось напасть на след пропавшего. Куда же он делся?

Таковы были факты, которые мне сообщили его деревенские родственники. Отважившись взглянуть на дело глазами мистера Холмса, я с обратной почтой ответил, что исчезнувший находится, скорее всего, в Глазго или Эдинбурге. Впоследствии подтвердилось, что он и правда выехал в Эдинбург, а за то время, что его искали, переместился в какую-то другую часть Шотландии.

Тут я прервусь, поскольку, как не раз доказывал своими действиями доктор Уотсон, объяснить ход размышлений — значит испортить прелесть тайны. Я предоставляю читателю возможность самому, отложив книгу, убедиться в том, как легко справиться с этой задачкой. Он располагает всей информацией, которая была у меня. Для тех же, кто не обладает склонностью к подобным занятиям, я укажу на некоторые звенья, из которых должна составиться цепь рассуждения. У меня было одно немаловажное преимущество: я был знаком с порядками в лондонских гостиницах — хотя, на мой взгляд, они вряд ли существенно отличаются от тех, что приняты повсюду.

Прежде всего следует трезво взглянуть на факты и разграничить несомненное и предположительное. В данном случае несомненным было все, кроме заявления соседа о том, что он слышал ночью шум. Можно ли с уверенностью утверждать, что он исходил именно из комнаты исчезнувшего? А ведь на этом строились последующие выводы.

Первым дедуктивным заключением стало то, что наш джентльмен намеревался исчезнуть. Иначе зачем ему было забирать деньги из банка? Он вышел из отеля поздно ночью. Но во всех гостиницах дежурит ночной портье, и выйти за дверь без его ведома нельзя. Двери запирают после того, как возвращаются зрители из театров, скажем часов в двенадцать. Следовательно, наш герой покинул отель до этого часа. В десять он вернулся из мюзик-холла, переоделся и, взяв саквояж, ушел. Никто не видел, как он это проделал. Это получилось благодаря тому, что в тот момент холл был заполнен возвращавшимися из театров постояльцами, то есть примерно от одиннадцати до одиннадцати тридцати. Позже, даже если двери остаются незапертыми, народу снует немного, так что он со своим багажом непременно был бы замечен.

Теперь, прочно стоя на отвоеванном плацдарме, зададимся вопросом: почему человек, желающий скрыться, выходит в путь именно в этот час? Если он намеревался спрятаться в Лондоне, ему вообще незачем было заявляться в отель. Следовательно, он собирался сесть в поезд, который должен был его куда-то доставить. Однако всякий, кто делает это на какой-нибудь провинциальной станции в ночную пору, обязательно будет замечен и может быть уверен, что, когда поднимется тревога и его станут искать по описанию, если не сторож, то портье наверняка его припомнят. Значит, пунктом назначения должен стать город, куда поезд прибывает как на конечный пункт и где, когда все пассажиры выйдут, ему нетрудно будет затеряться в толпе. Обратившись к расписанию, он увидел, что в полночь отправляется шотландский экспресс в Эдинбург и Глазго — что ему и требовалось. А вечернее платье, оставленное в номере, говорило в пользу того, что отныне он собирался начать новую жизнь, исключающую светские удовольствия. И это дедуктивное заключение оказалось верным.

Я привел в пример этот случай ради того, чтобы показать, как принципы рассуждения, отстаиваемые Холмсом, можно использовать в реальной жизни. В другом случае, касающемся девушки, помолвленной с молодым иностранцем, внезапно исчезнувшим, я сумел, воспользовавшись тем же дедуктивным методом, убедительно показать ей не только куда он скрылся, но и насколько недостоин он был нежных чувств с ее стороны.

Но как бы то ни было, эти полунаучные методы недостоверны и малоэффективны по сравнению с результатами, которых добивается не подозревающий об их существовании практик. Дабы избежать впечатления, будто я пою дифирамбы себе или мистеру Холмсу, позвольте заметить, что в деле о краже со взломом в деревенской гостинице, откуда можно камнем докинуть до моего дома, местный констебль, незнакомый ни с какими теориями, успел схватить преступника прежде, чем я глубокомысленно умозаключил, что он должен быть левшой с торчащими в подошве гвоздями.

Необычные драматические эффекты, благодаря которым Холмс занял свое место в литературе, сослужили ему великую службу в разгадке тайн. Если ухватиться не за что, к разгадке нипочем не подойдешь. Я слыхал об одном таком случае где-то в Америке, так и оставшемся нераскрытым. Некий джентльмен безупречной репутации отправлялся со своими домочадцами на вечернюю воскресную прогулку и вдруг обнаружил, что кое-что забыл. Он вернулся в дом, дверь которого оставалась еще открытой, а его спутники остались ждать на улице. Но он исчез за этой дверью навсегда, и с того дня не нашлось ни единой зацепки, чтобы хоть как-то приблизиться к решению. Могу с уверенностью сказать, что это одна из самых таинственных историй, о которых мне когда-либо доводилось слышать.

А вот еще один уникальный случай, свидетелем которого был я сам. Видный лондонский издатель прислал мне письмо. У него на службе состоял один начальник отдела, назовем его Месгрейв. Он был очень усерден, и больше в его характере ничего примечательного не было. И вот мистер Месгрейв умирает, а спустя несколько лет после его смерти на его имя по месту службы приходит письмо. На конверте была наклеена марка туристского курорта на западе Канады и пометка «Конфл-филмз», а еще приписка сбоку: «Сообщите Си».

В издательстве, естественно, вскрыли конверт, поскольку никаких сведений о родственниках умершего не имели. Внутри лежали два чистых листка бумаги. Да, нужно сказать, что письмо было заказное. Мой издатель, не понимая, в чем дело, переслал все это мне, и я подверг содержимое конверта всевозможным химическим пробам, а также нагреванию, но никакого результата не получил. Единственный вывод, который я мог сделать, — это то, что почерк на конверте был женский. Дело это и поныне окутано тайной. Почему корреспондент, у которого было сообщить мистеру Месгрейву нечто столь секретное, за несколько лет не сподобился узнать, что его уже нет в живых? Эту загадку так же трудно разрешить, как и то, зачем нужно было с такими предосторожностями пересылать по почте чистую бумагу. Могу добавить, что я не ограничился химической проверкой собственными силами и обратился за советом к лучшему специалисту в этой области — но безрезультатно. Пришлось смириться с неудачей, хотя я испытывал при этом поистине танталовы муки.

Мистер Шерлок Холмс всегда пребывал удобной мишенью для любителей шутки. До сих пор не иссякает поток писем о всяких загадочных историях, придуманных с разной степенью изобретательности и содержащих при себе крапленые карты, многозначительные предостережения, шифрованные записки и прочую корреспонденцию такого рода. Меня поражает масштаб усилий, прилагаемых людьми единственно ради пустого розыгрыша. Однажды, к примеру, когда я входил в зал, чтобы принять участие в турнире бильярдистов-любителей, служитель вручил мне небольшой пакет, оставленный на мое имя. Распечатав его, я обнаружил обыкновенный зеленый мелок, каким пользуются при игре на бильярде. Это меня позабавило, я положил мелок в карман, и он мне пригодился в игре. И я пользовался им вплоть до того дня, пока спустя несколько месяцев, когда я натирал им кончик кия, он не разломился и не обнаружилось, что он полый и внутри спрятана записка со словами: «Шерлоку Холмсу от Арсена Люпена».

Это какой же надо иметь склад ума, чтобы предпринять столько усилий ради столь жалкого эффекта.

Среди загадочных историй, направляемых на суд мистера Холмса, попалась и такая, которая требовала размышлений на уровне психологии, что выходит за пределы его возможностей. Факты, в том виде, в каком они были изложены, чрезвычайно любопытны, хотя я не располагаю доказательством их достоверности, кроме разве того, что дама, написавшая мне, сделала это вполне искренне и даже указала свое имя и адрес. Некая особа, назовем ее миссис Сигрейв, получила антикварное кольцо в виде змейки, из тусклого золота. На ночь она снимала его с пальца. Однажды она этого не сделала, и ночью ей приснился страшный сон, как будто какое-то ужасное существо вцепилось зубами ей в руку. Проснувшись, она продолжала чувствовать боль, а наутро заметила на руке отпечаток зубов — причем след свидетельствовал о том, что оставлен он существом, у которого не хватало одного зуба на нижней челюсти. Отметины представляли собой синяки, кожа не была прокусана.

«Не знаю, — писала моя корреспондентка, — что натолкнуло меня на мысль о том, что это происшествие каким-то образом связано с кольцом, но с тех пор я его невзлюбила и в течение нескольких месяцев не прикасалась к нему, но однажды, собираясь в гости, опять надела его на палец». Короче говоря, история повторилась, и дама решила раз и навсегда покончить с этим, бросив колечко в огонь кухонной плиты. Эта любопытная история, которая кажется мне невыдуманной, может быть, не так сверхъестественна, как кажется. Хорошо известны случаи, когда сильные душевные потрясения оказывают физическое воздействие. И зловещий ночной кошмар, и впечатление от укуса могли произвести такой эффект. В медицинских анналах это хорошо описано. Второй случай стал бессознательным повторением первого. Тем не менее эта загадка — будь она психической или реальной природы — чрезвычайно интересна.

В числе загадок, предоставляемых на разрешение мистеру Холмсу, занимают свое место и клады. Письмо, содержащее одну такую задачку, включало и приводимый здесь рисунок.

Эта история связана с индийским судном, потерпевшим кораблекрушение у берегов Южной Африки в 1782 году. Будь я помоложе, я бы обязательно серьезно занялся этим делом.

На корабле находились уникальные сокровища, в том числе древние королевские регалии из Дели. Предполагалось, что их закопали где-то на побережье и криптограмма изображает как раз это место. У каждого индийского судна в те времена был свой сигнальный язык, и три значка слева на карте предположительно дают к нему ключ. Прочитать же изображенный здесь текст можно будет, обратившись к архивным документам Индийского отдела. Кружок справа явно напоминает компас. Большой полукруг, вероятно, изображает контур рифа или скалы. Трехзначное число указывает, как добраться до пункта X (которым обозначен клад). Скорее всего, оно означает, что клад находится на расстоянии 186 футов от пункта, обозначенного цифрой 4 над полукружьем. Кораблекрушение произошло в ненаселенной части страны, и я был бы крайне удивлен, если рано или поздно кто-нибудь не взялся бы за эту тайну; впрочем, уже сейчас некая теплая компания близка к разгадке.

1924